Ты убивала колдунов?

      Альда замерла, не зная, что ответить. Будь она Альдой Льессум, дочерью кожевника, она могла бы плюнуть наглецу под ноги или же даже хлестко ударить по лицу; но будь она дочерью кожевника третий господин никогда бы не сделал ей столь непристойного по меркам Карталя предложения. Секковийки были не таковы, они свободно выбирали мужчин и честное и вежливое приглашение не оскорбило бы ни одну из них.       – У меня было много женщин, – продолжал Эстос, видимо, решивший, что она молчит лишь потому, что сомневается, – но в любовных сражениях никто не сравнится с женщинами твоего племени.       Вероятно, эти слова помогли бы ему завоевать доверие секковийки, но внутри Альды подобное бесстыдство разбудило волну стыда и негодования.       – Меня радует твоё желание, но не сегодня, – ответила Альда, с большим трудом усмирив гнев и возмущение и ответив так, как ответила бы секковийка.       Эстос чуть склонил голову и понимающе улыбнулся.       – Ты остановилась в «Кошачьем сердце»? – спросил он.       – Да… То есть, нет, но хочу снять комнату здесь.       Альда жутко злилась на себя, что растерялась из-за такой малости, как предложение провести вместе ночь. И ей хотелось, чтобы Эстос ушёл – и не хотелось тоже. Его слова до сих пор тлели в груди, как угли, наполняя её сладким, приятным, но, пожалуй, излишне сильным, почти нестерпимым теплом.       – Вернёмся, – предложила Альда.       – И продолжим наш ужин, – отозвался Эстос.       Из-за двери, когда они подошли к ней, доносился громкий шум и крики.       – А вот и настоящая драка, – чуть заметно улыбнулся Эстос, как будто возможность подраться с кем-то его радовала.       Он толкнул дверь и вошёл первым, закрывая Альду-Кейлинн широкими плечами.       Альда встала с ним рядом, но, увидев зал, не сразу поняла, что там происходило. Мадо и остальные не принимали участия в драке. Они стояли вдоль стены, наблюдали и посмеивались и, кажется, делали ставки.       В середине зала, раскидав столы, сцепились солдаты из Серого полка и моряки. Крепкие вышибалы из «Кошачьего сердца» пытались их растащить, но регулярные войска пока побеждали и воодушевлённо колошматили друг друга, швырялись посудой и обломками мебели и громко бранились…       – Три золотых на Серых! – крикнул Эстос своим друзьям.       Лод-Копейщик показал три пальца в знак того, что ставка принята.       Альда увидела вдруг, что прямо в Эстоса что-то летит… Она не разобрала что – что-то круглое и тёмное, может быть, обломок кувшина, – и выставила руку вперёд, не успев даже подумать.       Эстос тоже вскинул руку, но на мгновение позднее – обломок был уже у Альды в руках. Она перехватила его буквально в пяди от лица Эстоса.       – А ты быстрая! – сказал он весело, но в его глазах что-то поменялось, словно пронеслась мгновенная, стремительная тень. Подозрение, вот что это было. Альда была не просто быстрой – слишком быстрой.       Альда разжала пальцы. Это был не обломок, а совершенно целая мисочка, в которой ставят на стол острые соусы или кислые ягоды неппы, после которых любой вкус кажется в три раза ярче.       Эстос взял маленькую и ровную, как половинка яблока, мисочку из рук Альды.       – Оставлю себе на память, – он повернул миску к свету, словно желая рассмотреть пёстрые узоры внутри. – Она могла украсить моё пока ещё привлекательное лицо замечательным шрамом. Благодарю, госпожа! – Эстос снова посмотрел на Альду и склонил голову в вежливом поклоне.       У Альды пересохло во рту, а под рёбрами, точно разбуженный зверь, завозилось странное, гложущее чувство. Эстос уже что-то делал с ней – а она ещё даже не пыталась его убить.       Окинув зал и начавшее затихать побоище скучающим взглядом, Альда произнесла:       – Пожалуй, мне лучше отдохнуть…       – Спокойной ночи, – медленно проговорил Эстос, словно собирался сказать что-то ещё, но не был уверен, стоит ли, а в конце окончательно передумал.       Третий господин не обманул: комнаты в «Кошачьем сердце» были чистыми и достойно обставленными.       Перед тем, как лечь спать, Альда раздевалась дольше обычного, выпутываясь из непривычной одежды, а потом тоже дольше обычного не могла заснуть. Альда всегда засыпала быстро; говорили, что это семейная особенность Льессумов – падать в сон, словно в бездонный колодезь. Не будь её, разве не повредились бы убийцы рассудком от кровавых кошмаров? Но в эту ночь на чистых до хруста простынях «Кошачьего сердца» Альда всё никак не могла успокоиться, а Эстос Вилвир не шёл из головы.       Альда вспоминала каждое его слово и каждое своё. Она не рассчитывала на столь резкое сближение с ним, но удача определённо была на её стороне. О, если бы ей хватило решимости согласиться на предложение Эстоса, она бы уже сегодня знала, где его второе сердце! Она могла бы касаться его везде, испытать каждую пядь его кожи и найти то место, откуда текла в мир его сила. Может быть, оно было на груди, или на животе, или же в мягкой ложбинке там, где сходились ключицы…       Если бы только ей хватило смелости притвориться и сказать, что она согласна провести с Эстосом ночь! Но она не решилась… Наверняка она нашла бы его второе сердце быстро, до того, как потребовалось сделать нечто по-настоящему постыдное, недопустимое, но даже так она боялась, что Эстос разоблачит обман, поймёт, что перед ним не жадная до любви и опытная секковийка, а обычная девчонка из Карталя, которая ни разу ещё не была с мужчиной… Хвала семи ножам, у неё хватило ума не гнать его, а оставить надежду!       Эстос придёт завтра, Альда была уверена. Придёт. Между ними точно нить протянулась, и Эстос, слабый мужчина, подверженный страстям, придёт искать её расположения вновь…       С улицы послышался тонкий звук, скорее писк, – и сразу же где-то во дворе залаяла собака.       Альда подошла к окну и толкнула ставень.       Её звал Тервел.       Все люди из клана Льессумов носили с собой крошечные серебряные свистки. Звук их слышали только собаки да кошки, для большинства людей – за редкими, очень редкими исключениями – этот звук оказывался за пределами слуха. Детей, даже если по каким-то причинам было ясно, что убийцами им не стать, с самых ранних лет тренировали, чтобы слух их заострился настолько, чтобы они улавливали сигналы серебряных свистков. Тервел вошёл в клан достаточно юным, чтобы научиться различать этот высокий звук, но почему-то у него это так и не получилось. Отец говорил, что, возможно, у людей его племени ухо устроено чуть иначе, потому что в остальном слух у Тервела был очень тонким: подкрасться к нему сзади на семь шагов не сумел бы даже сам Кафас Льессум.       Тервел мог лишь подавать сигналы свистком – ответных он не слышал, поэтому Альда тихонько свистнула сама, и тут же увидела, как от стены на противоположной стороне переулка отделилась серая тень.       Тервел в два счёт вскарабкался по гладкой стене и перепрыгнул через подоконник, мягко приземлившись на пол.       – Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Почему не вернулась домой?       – Эстос придёт завтра… Он, может, и сейчас ещё здесь, – Альда кивнула в сторону двери. Та была близко от лестницы, и снизу доносился шум разгулявшихся гостей: крики, смех и нестройное пение.       – Если он ещё здесь…       – Я решила, что безопаснее уйти. Он может начать что-то подозревать, он такой… – Альда замолчала.       – Какой?       «Проницательный. Умный. С таким взглядом, что видит насквозь», – пронеслось в голове у Альды, но вслух она сказала другое.       – Настороженный. Любопытный.       Тервел только пожал плечами:       – Колдун… Они все такие. Живут в вечном страхе.       В Картале колдуны правого и левого берегов уже много лет вели борьбу. Вернее, много веков. И вовлечены в неё были не только колдуны: аристократы, военные, придворные, купцы, жрецы – всем рано или поздно приходилось выбирать сторону. Правую или левую.       Льессумы были не единственным потомственным кланом убийц; они и им подобные зародились в дымном пламени этой войны, которая никогда почти не велась открыто и требовала тайных, вероломных убийств. Когда тридцать лет назад последний король умер, не оставив сыновей, а Ульпин Вилвир женился на его дочери и возглавил Совет Одиннадцати, могло показаться, что борьба на этом завершилась: левый берег победил, а Соколиный дом вознёсся на недосягаемую высоту. Но клан Дзоддиви, возглавлявший колдунов правого берега, так не считал. Они затаились лишь на пару лет, а потом вновь начали действовать против своих древних врагов. В конце концов, пост главы совета не был наследственным, как королевский трон, и после смерти Ульпина его мог занять вовсе не его сын, а кто-то другой…       – Я нужен тебе завтра? – спросил Тервел.       – Справлюсь сама.       – Хорошо, – кивнул Тервел.       – У тебя есть работа?       – Да, когда я вернулся, дядя Кафас дал мне записку.       – Со Двора Смерти? -- Альда угадала по недовольному выражению лица Тервела.       – Да, оттуда.       Чаще всего люди приходили на Двор Смерти, чтобы проводить за край жизни близких или почтить их память, но некоторые осмеливались взывать к Смерти, и иногда Смерть отвечала. В тёмных душных комнатках, похожих на колодцы и освещённых красным светом ритуальных свечей люди молили о гибели своих врагов и обидчиков. Жрецы тихо ходили за стенами и порой вслушивались в мольбы, молодые – часто, старые – всё реже. Альда не знала, почему жрецы отзывались одним и были глухи к другим; возможно, жрецы и сами не знали. Она не сказала бы, что служители Двора Смерти были совершенно безумны, но ритуалы сильно, очень сильно их меняли. Когда жрец нисходил до чьих-то ненавидящих молитв, он писал цену смерти, и если молящий был согласен, то жрец клал его записку в тайник.       Кафас время от времени посылал кого-нибудь его проверить. Такова была вторая клятва верности Льессумов: они служили Двору Смерти и карали от его имени.       Когда убийство совершалось, моливший приносил обещанные дары на Двор Смерти, и жрецы половину помещали в тайник. Именно поэтому Льессумы и не любили эти заказы: плата обычно была небольшой, а иногда и попросту странной. Жрецы могли запросить у молящего две меры золота, а могли и два локтя красного шнура, или четырёх живых куропаток, или десять кувшинов вина. Они всегда называли чётное число предметов или мер – чтобы отделить половину, – и из-за расползавшихся по городу слухах о цене чётные числа уже много веков считались несчастливыми, приносящими гибель. Поднести колчан с двадцатью стрелами можно было лишь врагу, а для подарков не годились парные украшения вроде серег или наручей.       – Интересно, что ты получишь на этот раз? – не сдержала смешок Альда. – Сушёную лягушку? Мешочек перца?       – Ну это хоть на что-то годится… Тебе в прошлый раз достался бесполезный гимн.       – Гимн, может, и бесполезный, зато пергамент, на котором он написан, мне пригодился… – Альда внимательно посмотрела на Тервела: – Тебе нужна моя помощь?       – Нет. Простое дело. Сынок одного купца соблазнил дочь рыбака, обещав жениться, а потом стало известно, что женится он на дочке другого богатея. Рыбак умолил жреца… Он хочет, чтобы ублюдок не дожил до собственной свадьбы.       – Ты не должен мне рассказываться, помнишь? – прошептала Альда.       Тервел коснулся пальцами тонкой косички, упавшей Альде на щёку:       – Я буду рассказывать тебе всё… Как самому себе…       Альда вздохнула.       – Уже поздно, тебе пора возвращаться. Или если хочешь, можешь остаться здесь на ночь…       «Ты проведёшь со мной эту ночь?» – вдруг послышалось Альде, и даже не в голове, как это положено воспоминанию, а словно бы над ухом. Ей показалось, что кожи там коснулось тёплое дыхание… И голос Эстоса тоже был тёплым, тягучим, пьянящим.       – Я останусь, – сказал Тервел.       Он отстегнул плащ и бросил на пол у постели Альды.       Утром, пока умывалась и надевала яркие секковийские одеяния, Альда думала, чем же ей сегодня заняться. Чем обычно занимаются секковийки, когда у них выдалась пара-тройка праздных дней? Наверняка отправляются поболтать с соплеменниками (ей это не подходило) или же ходят по торговым рядам, высматривая новые украшения, или оружие, или редкие ткани…       Позавтракав в почти пустом зале «Кошачьего сердца», Альда отправилась на ближайший рынок. Она не думала, что за ней станут следить, но на всякий случай намеревалась вести себя так, как вела бы настоящая Кейлинн.       Приезжие в Картале обычно делали две вещи: смотрели на великие мосты или шли на рынки, которые тоже можно было назвать великими, даже величайшими на всём побережье Горячего моря.       Кварталы веселых домов и гостиниц утром были тихими, сонными, но по мере того, как она приближалась к Купеческому мосту, становилось всё шумнее, а по улицам сновали толпы людей. Через бурный, тёмный Иирвис было переброшено всего три моста, и движение по ним не останавливалось даже ночью. Мосты в жизни города значили много. Тысячи подвод, телег, повозок проезжали по ним ежедневно, и, поговаривали, что дневной платы за проход по одному только Купеческому мосту хватало, чтобы выплачивать месячное жалованье всей городской страже.       Перевозчиков с лодками или паромами в Картале не было никогда: Иирвис вблизи устья тёк слишком быстро. Даже постоянные каменные мосты тут смогли навести не так уж давно, всего двести лет назад. До того мосты помогали строить колдуны, а магия стареет менее предсказуемо, чем дерево или камень. И если расшатавшийся или треснувшую балку можно заметить, то потерявшее силу заклятие восстановить было не так-то просто. Колдовские мосты могли внезапно осыпаться, иногда они пропадали, а потом так же внезапно возникали на старом месте… Когда-то давно, когда противостояние колдунов правого и левого берегов было открытым, а не тайным, во время очередной стычки между домами мосты вообще могли исчезнуть на несколько дней, а то и недель.       Именно из-за того, что мосты были ненадёжны, а река своенравна и опасна, два берега Карталя так разнились… Они были частями одного города, но в каждом были своя стража со своим командиром, свои рынки, своя аристократия и свои колдуны.       До моста Альда так и не добралась, задержавшись на одном из рынков. Она прошла все ряды с лошадями, пропуская рабочих и тягловых, и долго рассматривая верховых, быстро протолкалась сквозь ряды с птицей и оказалась в длинных зерновых рядах. Там смотреть было не на что, зато Альда поймала мальчишку, разносившего прохладный яблочный взвар, и за медную монетку получила целую плошку и горсть очищенных орешков впридачу.       Она стояла в тени одного навесов и грызла твёрдые, перекалёные орешки, когда по рядам, как волна, понеслись вскрики и громкие хлопки по плечам – так хлопали, чтобы уберечься от зла. Альда, выйдя из-под навеса, подошла к маленькому кружку разносчиков напитков. Они обменялись новостями, а потом, похлопав по плечам, брызнули в разные стороны, разнося дурные вести по этому рынку и дальше, на людные улицы, откуда они потом перельются по мосту на другой берег.       Альда перехватила одного из разносчиков:       – Что случилось? Что за переполох?       – Беда у купца Кайры – вон ворота с его знаком, туда как раз подвода заезжает… Видишь его знак? Красный ключ.       Альда кивнула. Красный ключ в этих рядах ей попадался не раз.       – Так вот, у Кайры ночью убили единственного сына. Прямо в постели! В доме, где полно охраны! Закололи одним ударом! А на подушке лежала рыба, представляешь?       – Рыба?       – Да, сырая рыба. Морской окунь, в заливе их полно… А у него невеста была… у покойника-то… Так она, говорят, от горя чуть умом не повредилась. Платье на себе изорвала, чуть из окна не выкинулась, еле удержали…       Разносчик понёсся дальше, повторяя всё ту же историю новым прохожим.       Альда, закинувшая было в рот новый орешек, выплюнула его, не раскусив. Ей почудился вкус соли и пепла.       Она так ясно вспомнила тот день, что на несколько секунд солнце словно померкло… Пепел и соль, и её жених.       Она тоже была невестой. Когда-то.       Она была тогда юна, совсем ещё ребёнок, но внутри теснилось то же самое чувство… Такое отчаяние, что хотелось разорвать не только одежду на себе, но и кожу, сорвать её, выломать хрупкие, тонкие рёбра и скрывавшееся под ними сердце…       Наверное, это была не та любовь, что Альда могла бы испытать сейчас… Они оба были детьми, но и она сама, и Гаэлар, её жених, всё же любили друг друга… Гаэлар был бесконечно её дорог, и она чувствовала, что он предназначен ей.       Так оно и было. Это объявил оракул.       Когда-то одним из самых могущественных колдовских домов в Картале, а значит, и во всей стране был Изумрудный дом. Более трёх столетий его возглавлял род Алмос; среди колдунов правого берега выше них стояли лишь Дзоддиви из Небесного дома. Статус Изумрудного дома вырос ещё больше, когда второй господин получил в жёны принцессу Матьясу, младшую из дочерей последнего короля. Так как её старшая сестра вышла замуж за Ульпина Вилвира и усилила влияние левого берега, её сестру было решено отдать на правый – для равновесия, как бросить кость голодному псу, чтобы успокоился. В клане Дзоддиви тогда не было неженатых мужчин хоть сколько-то подходящего возраста, а второй женой принцесса бы не пошла. Так она стала женой второго господина и наследника Изумрудного дома Арбэта Алмоса; менее чем через год отец её мужа умер и второй господин стал первым. Незадолго до смерти он успел увидеть своего внука Гаэлара, сына принцессы.       Когда мальчику исполнился год родители отправились к оракулу Двора Жизни, как это было заведено у колдовских домов. Оракул предсказал, что мальчик будет сокровищем своего дома, а ещё – что у него есть назначенная звёздами пара. Подобное случалось нечасто. Говорили, что такая пара появлялась не чаще, чем раз в пятьдесят лет: двое людей, которым, если они найдут друг друга, суждено быть вместе. Их появление считалось добрым предзнаменованием, знаком того, что боги таким образом являют Карталю милость. Иногда половинки складывались в целое неудачно: мужчина мог прождать свою пару всю жизнь и встречал пятилетнюю девочку, будучи уже глубоким старцем; далеко не все семьи обращались к оракулу, и случалось, что когда назначенные звёздами находили друг друга, у обоих уже были семьи, с которыми они не желали расставаться. Никто не знал, точно ли происходили землетрясения и гибли урожаи от того лишь, что двое смертых расставались, но суеверные умы горожан рассуждали именно так.       В один год в Карталь пришла страшная болезнь, от которой гибли многие, но особенно младенцы, и люди обратили свой гнев и отчаяние на наречённых, которые жили отдельно, потому что встретились уже в зрелом возрасте. Их супругов и детей растерзала толпа, потому что само их существование было противно воле небес, а наречённых заперли в одном из залов Двора Жизни и никогда уже не выпускали.       После того случая семьи, в которых родились наречённые, предпочитали хранить их появление в тайне. Конечно, жрецы главных храмов знали, но служители Двора Смерти и оракулы Двора Жизни никому не передавали слов, произнесённых внутри священных стен.       Арбэту Алмосу оракул сказал, что пара его сына ещё не родилась, но дал указания, как найти девочку. Через два года и семь дней Алмосу было велено отправиться на Двор Смерти и ждать второго часа пополудни.       Жена умоляла его не делать этого и всё скрыть: тогда её сын разминется с назначенной ему женщиной и сможет следовать собственной судьбе. Он – наследник великого дома, в его жилах течёт кровь королей, и его супругой должна стать девушка из равномогущественной семьи. Дети великих домов – ценные фигуры в политической игре, и их браки должны приносить семьям новые союзы и новые богатства. Она, принцесса, не для того рожала в муках сына, чтобы он женился на дочери конюха, торговца мясом или, ещё того хуже, дикаря вроде тех, что бежали с нагорий.       Арбэт Алмос всё равно пошёл на Двор Смерти в назначенный день и час. И тогда случилось то, чего Алмосу никогда не доводилось видеть.       Мужчина и женщина вбежали с улицы во двор, бросились к огромным дверям главного святилища и начали стучать в них, выкрикивая слова на древнем языке, том самом, на котором возносились молитвы Смерти.       В эти двери часто стучали отчаявшиеся, но они неизменно оставались запертыми; Арбэту Алмосу не доводилось не то что самому видеть, а даже слышать о том, что они открывались, из уст того, кто видел бы своими глазами. Лишь в книгах можно было прочитать, что врата эти распахивались. Потому храм и назывался двором – потому что редко кому, кроме жрецов, доводилось войти внутрь.       Но в этот раз створки медленно открылись. Изнутри повеяло холодом, и воздух, шедший оттуда, был настолько чист, что, казалось, им невозможно дышать.       Мужчина и женщина бросились туда, а Алмос – вслед за ними, поняв, что именно этой секунды он и ждал. Больше никто не осмелился войти, и толпа осталась снаружи.