Лёд и соль

      Иногда Рану казалось, что он был чертовым провидцем. Нет, он не мнил себя колдуном, и к психиатру ему пока еще идти было незачем — просто в большинстве случаев он догадывался, каким будет исход. Понимал, когда люди лгут — отнюдь не благодаря анализу языка тела, — он просто знал.       Это было не объяснить словами — предположение о лжи возникало в его голове, туманное, дрожащее — и только потом Ран начинал присматриваться к собеседнику, чтобы найти подтверждение своей мысли.       И почти всегда находил.       Когда его ввели в зал суда — без наручников, потому что по бокам от него шли охранники, — он первым делом нашел глазами Риндо. Брат слегка улыбнулся, показывая, что рад его видеть, но за этой улыбкой была спрятана боль.       Ран тоже ее чувствовал. Они еще никогда не разлучались на такой долгий срок. Самое плохое заключалось в том, что недели, проведенные вдали от Риндо, были каплей в океане по сравнению с тем, сколько дней им еще предстоит быть порознь.       Старший Хайтани не верил в лучшее, предпочитая пустым надеждам трезвый взгляд — никто не освободит его в зале суда, никаких фей с волшебными палочками и прочих чудес не случится. Ему дадут срок — вполне реальный и, скорее всего, не маленький.       Но он все равно был не готов, когда судья приговорил его к пяти годам тюремного заключения. С одной стороны, это была почти победа, учитывая, что изначально ему пророчили смертную казнь. С другой — пять гребаных лет, отрезанных от линии его жизни.       Впервые он понял, что ощущает Риндо в момент бесконтрольных приступов гнева. Ему хотелось перепрыгнуть скамью, схватить одного из судей за волосы и бить о стол до тех пор, пока его лицо не превратится в месиво из кожи и костей; перед этим желанием меркло все остальное.       Все, кроме Аджисай, сидящей позади него. Он обернулся, пока в зале нарастала волна шума — люди шептались, обсуждая приговор; посмотрел на нее, запоминая каждую черточку, каждый волосок, выбившийся из прически, каждую деталь — ярость, охватившая его разум, была такой необъятной и обжигающей, что ему показалось — кожа сейчас пойдет пузырями, лопаясь от ожогов.       Ему нужна была точка опоры. Якорь, за который можно зацепиться, чтобы не утонуть. Ненависть рвалась наружу, точно живое существо, выла и метала, — ей требовалась цель.       Рану нужно было кого-то ненавидеть — себя он не мог, поэтому выбрал ненавидеть ее.       Сидящий рядом с Аджисай мужчина нахмурился и закрыл ее собой, беря за руку, чтобы увести из зала.       Она обернулась, посмотрела на Рана — ее широко распахнутые глаза врезались в память, чтобы сниться потом по ночам, губы беззвучно что-то прошептали.       Он не умел читать по губам, но понял, что она хотела сказать.       Мне так жаль.       Мне так жаль, — рефреном сквозь извилистые пути коридоров, пока его уводили вглубь здания, чтобы затолкнуть в специальный транспорт и отвезти в место, о котором на улицах говорили шепотом, боясь попасть туда.       О тюрьмах Японии предпочитали молчать; в тюрьмах Японии предпочитали молчать. Список строгих правил нужно было заучить в первые два дня пребывания — бесконечные «нельзя», «не имеет права», «должен». Людей здесь считали даже не за скот — за роботов, которые обязаны четко следовать приказам, — смотреть идущему впереди строго в затылок, не лежать в дневное время, спать на спине с вытянутыми вдоль тела руками; здесь было очень чисто и тихо — как на кладбище, только вместо гниющих тел — умирающие души.       Камера, в которую его запихнули, вмещала в себя двадцать три человека. Ран прошел к свободной койке, провожаемый внимательными взглядами — смешки и разговоры стихли, стоило ему появиться. Пустовало только одно место — в углу, рядом с кроватью, на которой сидел старик — на вид ему было лет семьдесят, может, больше.       Хайтани уселся на жесткую постель, раздражаясь от чужих взглядов, из-под опущенных ресниц осмотрел сокамерников, без труда найдя лидера — крупного коренастого парня с маленькими злыми глазами. Правую руку его украшал дракон, хвост которого уютно обвивал запястье, многочисленные шрамы на лице и других частях тела указывали на богатый опыт в драках. Рядом с ним сидело еще пять человек; все они расположились вокруг — их позы указывали на полное подчинение.       Старик, сидящий на соседней кровати, вдруг мерзко хихикнул:       — Что, нравится парней разглядывать?       Ран его проигнорировал, не собираясь вступать в диалог с, очевидно, местным сумасшедшим.       — Я Нобу, — не унимался сосед. — А ты, видать, тот самый, что маньяка порешал. Знаменитость. Как тебе у нас, по нраву?       — Пойдет, — холодно ответил Хайтани.       Обстановка тем временем накалялась — шаги надзирателей стихли, взгляды стали увереннее, смешки и разговоры — громче. Ран ждал, зная, что тот парень с драконом захочет показать, кто является главным; судя по нетерпеливому дерганью ногой, это произойдет скоро. Хайтани дал ему минут пятнадцать-двадцать — и не ошибся, как всегда.       Встав, он двинулся в сторону Рана — старик тут же оживился, шепнув:       — Это Горо. Он из-за маленького члена совсем злой, будь с ним повежливее.       Хайтани взглянул на старика повнимательнее — худой, настолько, что видно очертания костей, кожа сухая, пожелтевшая, как пергамент, волосы выбелены временем, но взгляд — неожиданно живой, яркий, цепкий.       — Значит, ты у нас тот самый, да? — Горо, приблизившись, наклонился к Рану.       Он отвратительно тянул слова, пережевывая их во рту, словно жвачку — и голос у него был гнусавым, как бывает при сильном насморке.       — Хиленький какой-то, смазливый, — Горо с пренебрежением оглядел его, напрягая мышцы на руке, чтобы наглядно продемонстрировать разницу в весе. — Правда, что ли, маньяка убил? Не верится. Такие у нас другими делами занимаются, да, Исао?       Он обернулся, плотоядно посмотрев в левую сторону. Ран невольно проследил за чужим взглядом, не сразу замечая сидящего в тени молодого парня — он забился в самый угол, поджав колени к груди, и смотрел оттуда на всех с подавленной ненавистью.       Ран знал этот взгляд, желающий всем сдохнуть в мучениях. И знал этого парня.       Он ошибся, посчитав, что судьба разведет их после дома временного содержания — Химура попал в ту же камеру, что и Ран, только на полторы недели раньше. Суд над ним был быстрым — слишком быстрым; дело Хайтани же затянулось из-за общественного интереса.       Но он не ошибся в том, что Химура сломается.       Взрыв хохота, сопроводивший последнюю фразу Горо, заставил Исао втянуть голову в плечи. Он дернулся назад, словно собираясь залезть в стену, но лопатки прижались к твердой поверхности, — отсюда выхода не было.       — Исао, иди сюда, — Горо вышел в центр, глумясь. — Покажи новенькому, как надо вести себя.       Парень не шевельнулся, продолжив затравленно смотреть на своего мучителя, и тогда Горо щелкнул пальцами — двое из тех, что сидели рядом с ним, бросились к койке и стащили Химуру на пол. Он не сопротивлялся — просто висел в чужих руках, как тряпичная кукла, нелепо жмурясь.       Его швырнули в центр камеры — к Горо, который стоял, уперев ладони в бока и широко расставив ноги; возвышаясь над лежащим горой мышц, он продолжал веселить публику, подбадривающую его смешками и улыбками.       — Исао, — он слегка пнул скрюченное тело носком ботинка, — почему ты не в своей любимой позе?       В ушах Рана зазвенело — громкий смех, звучащий в камере, заглушился противным писком, похожим на звук, который издает кардиомонитор при остановке сердца. Кровь прилила к вискам, конечности обдало жаром.       — Хочешь заступиться за него? — старик испытующе посмотрел на Хайтани.       Химура молча корчился на коленях — его повернули лицом к Рану, и сейчас, когда его лицо не было спрятано в тени, Ран впервые заметил, что тот красив — по-девчоночьи длинные ресницы, темные вьющиеся волосы, черные глаза.       Между расставленных рук Химуры пол потемнел от капель — слезы скатывались и впитывались в серую поверхность; несмотря на возгласы, вздохи и прочий шум, наполняющий камеру, Рану показалось, что он слышит звук, с которым капли разбиваются о бетон — и слова, срывающиеся с дрожащих губ:       Зачем она это сделала? Я же ее люблю.       Жалкое зрелище.       — Нет.       Хайтани отвернулся.       Он усвоил урок.       Ран всегда быстро учился и умел приспосабливаться к обстоятельствам — именно это и помогло ему оказаться на вершине пищевой цепочки. Он рано понял, что является его силой: не физическая масса, а гибкий и изворотливый ум. Его победам способствовала хитрость, а не телескопическая дубинка, как думали многие.       Защитить сейчас Химуру означало войти в ту же реку второй раз — Ран такой глупости себе позволить не мог. Это было бы чистой воды самоубийством — замкнутое пространство, двадцать человек, готовых разорвать его.       Он просто сидел и слушал, как втаптывают кого-то в пол, мешая с грязью; старик, все еще смотрящий на него, недовольно хмурился, словно ожидал от Хайтани чего-то другого.       Если это была проверка, — подумал Ран, — то я ее не прошел.       Зрелище, изобилующее жестокостью, закончилось быстро — запала Горо хватило ненадолго, видимо, такие выступления являлись чем-то привычным здесь. Это было плохо, чертовски плохо, но Ран знал, куда попал.       К концу первой недели заключения Хайтани хотелось выть. Он с трудом сдерживал гнев, — оставаться на месте и подчиняться приказам было так сложно, что это причиняло физическую боль. Казалось, его мышцы рвались, как натянутые канаты — шайка Горо пока не трогала его, но Ран понимал, что это — временно.       Он осознавал, почему Горо бездействовал — оттягивает удовольствие, наслаждается, держа Хайтани в постоянном напряжении; но рано или поздно его терпение закончится.       Ран ловил косые взгляды, слышал шепотки за своей спиной, — от недосыпа его острый ум притупился. Если бы не обязательные работы, на которые их водили ежедневно, он бы точно превратился в одноклеточное существо — но лучше они точно не делали, потому что надзирателям тоже хотелось эмоций и забав.       Им приказали разглаживать мятые этикетки — к вечеру спину ломило, а пальцы сводило от однообразных движений: взять скомканный шарик, расправить, разгладить ребром ладони, отложить в сторону, взять следующий. Когда перед Раном лежала стопка ровных этикеток, один из надзирателей подошел, сгреб их рукой и заново смял.       Хайтани не набросился на него только по одной причине — у него было занятие поважнее, чем быть избитым охранником и провести неделю в карцере; сначала нужно решить другую проблему — Горо.       — Исао у нас тоже первое время капризничал, — он собственническим жестом притянул парня к себе, — а сейчас видишь, какой смирный?       Губы Химуры снова дрожали. Он сам был похож на желе — от того человека, что попросил у Рана сигарету, почти ничего не осталось. Еще немного времени — и Исао сам будет желать этих прикосновений, ластиться к Горо, как собака к хозяину.       Это было мерзко; Ран ощутил, как желудок свело в спазме.       — Ты-то у нас, — Горо кивнул на его руку, ту, на которой сломали пальцы, — уже ученый?       Притворно цокнул языком, заговорив чуть громче — чтобы остальные слышали:       — Жалко, что правая. Даже отбиться не сможешь, если вдруг чего.       Если вдруг чего, — Горо сально ухмыльнулся, наводя Хайтани на мысль: это «чего» непременно произойдет.       — У тебя помощи не попрошу, не переживай так, — расслабленно ответил Ран, но его тело было напряжено.       Он старательно контролировал голос — важно было не дать понять Горо, что страх — маленькая крупинка, еще пока смутно ощущаемая в теле, но ее уже нельзя проигнорировать, — прокрался внутрь него.       Эта камера, где среди четырех стен есть только двадцать человек, готовых растерзать его — и никакого средства самообороны. Никто не придет ему на помощь. От старика, который проявлял к Рану повышенное внимание и вроде как относился дружелюбно, не было никакого толку.       Хайтани ощущал себя в западне; ему вспомнилось, как в детстве Риндо любил смотреть документальные фильмы о животных. Ничего особенного — скучные кадры дикой природы с бегающими туда-сюда газелями, четко поставленный голос диктора, — но был момент, который врезался Рану в память: раненый лев прижимался к красно-бурым камням, скалясь — его окружала стая гиен, которая кружила вокруг, подобно воронам над гниющим трупом; они ждали его смерти, и в глазах хищника — янтарно-желтых, светящихся умом, — сквозило понимание и обреченность.       Все, что он мог делать — не подпускать к себе; сил сражаться у него не было, бежать — тоже. Гиены щелкали челюстями, издавая неприятные звуки — что-то между безумным, торжествующим смехом и жалобным стоном, — от которых становилось не по себе.       Перед смертью лев зарычал — громко, раскатисто, — но не с целью напугать падальщиков. Он знал, что обречен — Рану думалось, что лев не хотел умирать под тот ужасающий хохот, он намеревался оставаться царем до последнего.       Ран чувствовал себя тем самым раненым львом; время его последнего крика еще не пришло, но краем уха он уже слышал ядовитый смех готовых пировать шакалов. Сейчас его заглушал плеск — подняв глаза, чтобы чуть-чуть убавить температуру воды, он наткнулся глазами на бутылку жидкого мыла.       Горячие, исходящие паром струи били по плечам. Ран подождал немного, затем повернул вентиль — сверху хлынула ледяная вода, принося долгожданный заряд адреналина. На мытье отводилось пятнадцать минут — важно было сделать все в короткие сроки; мысленно он отсчитывал секунды.       Горо, конечно, не мог не отпустить пару сальных шуточек — едва с его губ соскочила первая, Хайтани повернулся и громко отчеканил:       — Ты б ебало свое закрыл, или зубы лишние?       В душевой воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом воды. Заключенные замерли в нелепых позах — кто в мыльной пене, кто — с замученной временем мочалкой в руке; восприятие Рана обострилось настолько, что он слышал, как за дверью тихонько насвистывает надзиратель.       — Я не понял, — Горо шагнул к нему, — это ты мне?       Ран непринужденно ответил, подкинув левой рукой открытую бутыль с мылом:       — Да тебе, тебе. Хотя, — он бросил дерзкий взгляд в сторону дружка Горо — Абэ, — вам бы всем не мешало поменьше рот открывать.       — Да я тебя, — Абэ, набычившись, сделал шаг вперед, готовый выслужиться перед лидером.       Ран посмотрел на Горо — в его маленькие глазки, которые налились кровью, когда он насмешливо произнес:       — Да, попроси друга помочь. Может, еще мамочку твою позовем?       — Я сам, Абэ. Отойди, — велел Горо. — Никому не вмешиваться.       Змеиная ухмылка растянула губы Хайтани. Он сделал глубокий вдох — столько, сколько его легкие смогли вместить, пока не заныли протестующе; резко выдохнул, уходя в сторону — Горо бросился к нему быстро, намного быстрее, чем Ран ожидал — с его-то комплекцией он должен был двигаться куда медленнее.       Пол — скользкий, покрытый плиткой, — горел под его ногами; Хайтани пришлось приложить максимум усилий, чтобы увернуться от ударов — от каждого, потому что любой из них означал для него провал. Кулак Горо мог с легкостью пробить стену — чудовищная сила.       Они кружили по душевой, заполненной белесым паром: Ран ловко огибал замерших зрителей с разинутыми ртами, Горо шел напролом — промахи здорово разозлили его, введя в состояние безумства.       Если бы он добрался до Хайтани — кулак со свистом пронесся мимо щеки, Ран успел уклониться за долю секунды, — забил бы его до смерти. Слепо бы молотил, ломая кости — Горо опять ударил, едва не теряя равновесие, опять промахнулся — Абэ выкрикнул что-то подбадривающее.       Ран отшатнулся к противоположной стене. Пот стекал по лицу, попадая в глаза, но времени вытереть его не было — бутылка в левой руке была уже почти пуста. Горо развернулся, нашел взглядом Хайтани — тот прижимался к влажной плитке, зажатый со всех сторон.       Старик Нобу огорченно вздохнул, покачав головой, Химура отвернулся, кусая дрожащие губы — остальные смотрели во все глаза, боясь пропустить момент, когда Горо превратит противника в фарш.       Тяжело дыша, Ран рассмеялся ему в лицо — издевательски и хрипло. Сделал два крупных шага вперед — ему нужно было пространство между собой и стеной, — сокамерники переглянулись, пребывая в растерянности: в глазах у каждого, кроме Нобу, застыл немой вопрос: зачем он идет навстречу своей смерти?       — Надо было все же позвать твою мамочку. Может, она бы справилась лучше?       — Я убью тебя, сукин ты сын! — взревел Горо, бросаясь вперед и ничего не видя перед собой, кроме желанной цели.       Если бы он был повнимательнее, то заметил бы, что Ран во время их своеобразного танца по душевой так и не выпустил бутылку с жидким мылом — более того, уходя к стене, он ее перевернул. Розоватая жидкость с дешевым запахом роз щедро разлилась по полу — и без того скользкому, — между Раном и Горо. И когда последний рванул вперед, собираясь расколоть чужой череп, как орех, то угодил прямо в ловушку — оставшихся два метра до Хайтани Горо пролетел, под конец со всего маху приложившись головой.       Звук, с которым затылок противника встретился с полом, заставил сердце Рана забиться в ликовании. Если бы он мог, то сохранил этот момент в памяти на замедленном повторе — чтобы в деталях видеть, как лицо Горо искажается в гримасе боли, как кровь, расползаясь из-под его головы, смешивается с водой и мылом. Последнее, что он успел запомнить, опьяненный своей победой — полный ненависти взгляд Абэ, а после ворвавшиеся надзиратели вытащили Хайтани из душевой — ему даже не дали одеться, принеся одежду уже потом, — и поволокли по коридору, который вел только в одно место — карцер.       Внутри узкой комнатки без света время замедляло свой ход с каждой прожитой минутой — неумолимо, — пока не исчезало вовсе. Консервация, — все, что Ран ощущал.       У этого чувства не было цвета, не было ничего — оно обволакивало, как маслянистая нефть, — и он тонул. Плавно опускался вниз — дна не существовало; вязкая субстанция из неестественной тишины, стерильной чистоты и одиночества забивалась ему в рот, уши и нос.       Раньше он наивно считал, что камера, принадлежащая двадцати трем преступникам — худшее, что могло произойти, но карцер с его стенами, поглощающими звуки, вечная темнота и холод заставили его изменить мнение.       Через неделю, когда его выпустили, Ран даже рад был видеть Нобу, который поспешил к нему навстречу; осознание факта, что старик вызвал на его губах легкую улыбку, ввело Хайтани сначала в недоумение, а потом обернулось ледяной яростью: это место уже начало ломать его, потому что иначе объяснить то, что он улыбается какому-то сумасшедшему, невозможно.       — Ты молодец, — старик хлопнул его по плечу рукой.       Хайтани брезгливо стряхнул чужую ладонь, но Нобу этого будто не заметил.       — Абэ точит на тебя зуб, — доверительно зашептал — у него не хватало зубов, из-за чего он забавно шепелявил. — Держи, сынок.       В его пальцы впихнули что-то маленькое и острое — машинально посмотрев вниз, Ран увидел обыкновенный длинный гвоздь.       — Правда, не знаю, как ты со своей переломанной рукой, — Нобу озадаченно пошевелил кустистыми, седыми бровями. — Это тебя так тот капитан покалечил? Знает, паскуда, как усложнить жизнь.       Хайтани хмыкнул. Поступок Ясуды и впрямь причинил ему массу неудобств — и не исключено, что он как раз и рассчитывал на беспомощность Рана в тюрьме. Вот только Ясуда не знал, что Хайтани был амбидекстром.       — Смотрите, кто вернулся, — Абэ, сидящий на койке Горо, сплюнул на пол. — Ну что, щенок, готов сдохнуть?       Ран покрепче сжал гвоздь, спрятав его в кулаке.       — Странно, а я тебя хотел о том же спросить.       — Думаешь, отсиделся в карцере — и все? — Абэ, встав, медленно приближался к нему, криво ухмыляясь. — Ты мне ноги целовать будешь, моля прекратить.       Хорошая идея, для Ясуды как раз сгодится, — машинально отметил Ран.       — С Горо тебе повезло, — Абэ неумолимо наступал, не сводя с Хайтани глаз, — но здесь нет скользкого пола. И оружия у тебя нет. Рассчитывать придется только на грубую силу.       Он хвастливо сжал кулак, подняв руку вверх. Они были одного роста, различался лишь вес — Абэ, как и Горо, мог убить его одним ударом; и все же Ран не увернулся — знал, что убивать не станет. Рассчитает силу, потому что мертвым Хайтани был ему не нужен — он был нужен избитым, сломленным, неспособным сопротивляться.       Даже с учетом того, что бил Абэ слабо, мир пошатнулся, а в ухе что-то лопнуло и тоненько зазвенело. Картинка перед глазами поплыла, правая сторона головы — ото лба до уха — будто бы взорвалась. С трудом сфокусировавшись, Ран прицелился — меткость была еще одним его преимуществом, он никогда не мазал, — и, вложив всю свою ненависть, все проглоченные крики, все ненанесенные удары — вогнал гвоздь Абэ прямо в глазницу.       Вопль, сотрясший камеру, был таким громким, что Хайтани показалось — стены содрогнулись.       Внутрь ворвались надзиратели — пара отточенных взмахов дубинками, туго затянутые наручники. На выходе Ран упал — его тошнило, мир все еще плыл перед глазами. Абэ выглядел не лучше — по его лицу струилась кровь вперемешку с прозрачной жидкостью, веко было закрыто.       Их обоих отправили в медпункт — в разные части, чтобы не спровоцировать еще одну драку, — а затем снова: карцер.       На этот раз — две недели.       И снова — пугающее чувство пустоты, беспомощности, ощущение, что он тонет. Лежа на жесткой койке без постельного белья, вытянув руки по швам, Ран рисовал в воображении красочные картины — как он без жалости, хладнокровно, по очереди расправляется с каждым, кто виноват в его присутствии здесь.       Это помогало не потерять себя, не утратить стремления жить. Ненависть поддерживала пламя его свечи, разжигала огонь — без нее он чувствовал себя потухшим, еле теплым углем.       Но гораздо чаще Ран думал о Риндо. Представлял, как он там один, без него — все свалилось на плечи младшего: Роппонги, «Бонтен», Эйка. Иной раз Хайтани улавливал слабый аромат яблочного пирога или запах парфюма брата — в такие моменты ему казалось, что он сходит с ума.       С Риндо он смог увидеться через месяц — Ран подозревал, что Фумико помогла, потому что свидания были запрещены. Первую минуту он жадно изучал его взглядом — прошло каких-то жалких два месяца, а младший сильно изменился: стал угрюмее, похудел, между бровей пролегла еле заметная морщинка — это можно было назвать взрослением, но вынужденным.       — Я обо всем договорился, — сказал Риндо, когда восторг от встречи чуть поутих. — Через пару месяцев тебя переведут в частную тюрьму — там условия получше, за деньги можно жить… Почти как на воле. Пробудешь там какое-то время — и я вытащу тебя и оттуда.       Они держались за руки — старший сжимал запястья Риндо, чувствуя горячую, родную кожу — тепло струилось по венам, наполняя все тело счастьем: казалось, еще немного, и Ран взлетит.       — Это же хорошо. Ты молодец, Риндо, — Ран повнимательнее всмотрелся в лицо напротив. — Что тебя беспокоит? В Роппонги что-то не так? «Бонтен»?       — Нет, — Риндо покачал головой, хмурясь сильнее.       Он не хотел приходить к брату с такими новостями. Ран оставил все на него, посчитав, что младший справится — но нет. Не справился. Не уберег.       — Что тогда? — черты лица Рана заострились.       — Эйка умерла. Проклятые цветы убили ее, — выдавил Риндо.       Нет, — Ран почувствовал, как эйфория, занимающая каждую клеточку его тела, исчезла, а сам он вместо легкости вдруг ощутил себя тяжелым камнем, летящим вниз. — Ее убил Такеоми.