Лёд и соль

            Проснуться и увидеть лицо своего врага — последнее, чего бы ей хотелось. Аджисай подавила вскрик, вглядываясь в замершего Рана — он подтащил стул к ее постели, уселся на него и... Сидел.       Было ли что-то более жуткое, чем это? Нет.       В серебре лунного света его лицо казалось безэмоционально-холодным, выточенным из камня. Чувствуя, как капля пота щекотно скользит по позвоночнику, как тысячи мелких иголочек покалывают затекшую от неудобной позы руку, Аджи не смела даже шевельнуться — осторожно разглядывала Хайтани из-под полуприкрытых век: он выглядел отстраненным и безучастным, словно мыслями находился далеко-далеко от Кофу.       Правую сторону его лба покрывала запекшаяся кровь, немного темно-алого виднелось и на губах. Совершенство кожи испортили бурые следы — Аджи захотелось стереть их, разгладить кончиками пальцев еле заметную морщинку между бровей, убрать упавшую на лоб бледно-сиреневую прядь. Смущенная своим порывом, Одзава опустила взгляд ниже, обводя каждую извилистую линию татуировки и снова вернулась к перепачканному лицу.       Это последствия наказания для Сатоши? — она тихонько сглотнула. — Нет, он бы не осмелился...       Серебристый лунный свет подчеркивал не только разводы крови, но и бледность Хайтани: его кожа казалась болезненно прозрачной, губы были сухими, черты лица стали острее. Ран не смотрел на нее — он уставился в окно, в стекла которого мягко бились ветви ели, растущей прямо возле стены дома.       Аджисай мысленно перебирала возможные варианты того, что он мог делать глубокой ночью у ее постели: разобрался с Сатоши, пришел наказывать ее? Решил использовать какой-то новый метод устрашения?       Но почему он ее не разбудил? После выходки Кенмы Аджи определенно не могла считать себя той, кто хорошо разбирается в людях, но одно она знала точно: вряд ли бы Ран сидел и терпеливо ждал, пока она выспится, если бы ему было что-то нужно.       — Я знаю, что ты не спишь, — Ран повернулся к ней. — Ты слишком громко дышишь.       Аджи обреченно раскрыла глаза. Ее мучил озноб — ей было то холодно, то жарко под тяжелым одеялом, однако сбрасывать его она не спешила.       — Что ты здесь делаешь? — спросила она миролюбиво, повторяя про себя, как мантру: пусть он уйдет, пусть он уйдет...       Никаких сил у нее не было: ватное тело, взмокшая то ли от жары, то ли от страха спина и боль в висках.       Ран не ответил, снова уставившись в окно, но Аджи заметила, как беспокойно дрогнули пальцы его рук, переплетенные между собой.       Когда тишина стала давить на уши, делаясь невыносимо громкой, Хайтани снова повернулся к ней и негромко произнес:       — Сегодня я убил человека.       Ее сердце на мгновение замерло, а потом забилось с учащенной силой. Это он про Сатоши?.. И что, пришел сказать ей, что наступила ее очередь?       — За что? — с трудом выдавила Аджи.       Она не понимала, зачем спрашивает это — просто чувствовала, что ей необходимо поддерживать беседу. Ведь пока Ран не двигается, он безопасен — так ей казалось.       — За что? Интересный вопрос. Ты не думала, что я мог убить его просто так?       Аджисай предприняла крохотную попытку отодвинуться чуть дальше, аккуратно переместив одну ногу назад. Выглядело это неуклюже — точно гусеница пытается ползти не вперед, а в бок, но ей было плевать.       — Нет, — ответила она. — Ты всегда прикрываешь свои деяния какими-то причинами.       — Прикрываю?       — Да, — невозмутимо ответила она.       Наверное, не стоило дразнить тигра в клетке, но Аджисай раньше никогда не приходилось старательно фильтровать свою речь — она говорила то, что думала, и никто не смел ее наказывать за это.       До знакомства с Раном Хайтани.       — Ты делаешь все эти ужасные вещи со мной, потому что винишь меня в своем заключении. Но я не виновата, — она отползла еще на сантиметр. — Ты сам решил убить Кодзиму, хотя мог оставить его в живых. Тебя посадили за его убийство, а не за мое спасение.       Ран развернулся к ней всем телом — стул скрипнул, а Одзава замерла, как мышь, прижатая к стенке.       — Представляешь, — сказал он. — Если бы я бросил тебя там, никто и никогда не узнал бы, что это сделал я.       — Но ты не бросил, — слова вылетали из ее рта быстрее, чем она могла их осознать, — почему?       — Ты уже задавала этот вопрос, — равнодушно бросил Ран.       — И ты солгал. Ты сказал, что я тебе приглянулась, но тогда я считала, что это ты похитил меня из клуба, — она отодвинулась еще на сантиметр, — а потом передумал убивать. Но ты изначально не хотел меня убивать — ты хотел убить только Кодзиму.       — Вот и твой ответ, — Ран улыбнулся.— Твоя смерть была мне не нужна — поэтому ты еще жива.       — Ты мог бросить меня возле дома, на дороге, где угодно, — продолжала Аджи. — Но не сделал этого. Ты отдал мне свой свитер и вернул домой.       — Намекаешь на мою доброту? — Ран рассмеялся. — После всего, что я сделал?       Он покачал головой, весело хмыкнув:       — Ты безнадежна.       — Ты меня спас, — упрямо повторила Аджи. — Не бросил там. Не бросил сегодня.       — О, так ты наконец-то заметила? — саркастично выгнул бровь Хайтани. — Хочешь сказать мне «спасибо»?       — Нет. Ведь если бы ты не похитил меня, ничего бы этого не было, — она поджала губы, готовая стоять на своем. — За свое спасение от Кодзимы я тебя уже благодарила.       — А ты не думаешь, что спасение твоей жизни стоит больше, чем... Как там было? «Я пришла, чтобы поблагодарить тебя»? — передразнил ее Ран. — Могла бы еще официальную грамоту отправить. Я бы повесил ее на стенку в карцере и каждый день любовался на кусок бумаги, служащий напоминанием о том, какую ошибку совершил.       Против воли в Аджисай проснулось чувство вины. Все эти годы она упрямо гнала от себя мысли о том, каково это — быть запертым в четырех стенах, и малодушно утешала себя тем, что все не так ужасно: есть преступление, есть наказание. Это закон. Никто еще не умирал от четырех лет взаперти... Но злость, возникшая в голосе Хайтани под конец предложения, стегнула ее кнутом по спине — как суровый учитель бьет нерадивого ученика указкой по пальцам за неправильный ответ.       — Там было страшно? В тюрьме? — тихо спросила она, глядя на него и мысленно умирая от страха: Ран смотрел так, словно собирался броситься и удушить ее собственными руками в любую секунду.       — Не помню, — процедил он, не отрывая взгляда от ее глаз.       Он и вправду не помнил — был занят тем, чтобы выжить. Дни в тюрьме слились в один бесконечный серый клубок, который он никак не мог размотать до конца.       Он помнил свою ярость. Бессилие. Жажду крови. Тоску по брату.       Страха он не помнил — только бесчисленные минуты, когда Ран представлял, что сделает с теми, кто запихнул его в клетку. Часами прокручивал в голове кровавые картины, — но даже они под конец надоедали и сводили с ума.       Наверное, тогда к нему пришли эти сны.       Красочные и яркие, наполненные жарким обжигающим пламенем — с Аджисай в главной роли. Ран просыпался в холодном поту, содрогаясь от отвращения к самому себе — потому что как только его веки смыкались, жажда крови куда-то улетучивалась. Оставалась просто... Жажда.       Желание.       Ран считал, что это закономерно: будучи одержимым местью Аджисай, как навязчивой идеей, он думал о ней постоянно, а в тюрьме возможности найти хорошенькую девчонку и поразвлечься не было. Вполне нормально, что его сны приобретали агрессивно-сексуальный подтекст: в них он скользил ладонями по гладкой коже, наматывал рыжие кудри на кулак и брал ее, как хотел.       Затыкал ей рот, с упоением наблюдая, как зеленые глаза наполняются слезами, небрежно смахивал их с щек — и продолжал делать с ней что угодно, невзирая на сопротивление. Возможно, его подсознание, зацикленное на мести, таким образом пыталось снизить градус напряжения, которое он испытывал постоянно.       Но почему сейчас?..       Ран недобро уставился на съежившуюся Аджисай в постели — комок из одеяла, только видно разметавшиеся волосы по подушкам да глаза, которые сверкали в темноте, как у кошки.       Ее страх он чувствовал за версту. И это было правильным — она должна была его бояться. Ран видел, как Аджи пытается отползти на другую сторону кровати, будто увеличение дистанции чем-то ей поможет, и втайне наслаждался этим. Но сон, что ему приснился... Сон, в котором они оба наслаждались друг другом.       Вот это не было правильным. Это было чем-то дурным, нехорошим — знак, что он теряет контроль. Этого никак нельзя было допустить: Ран старательно игнорировал раздражающую трель каждого звоночка, отмахиваясь от них, как от мух.       Он попросил Исао купить мазь, чтобы уменьшить боль и избавиться от синяка на ее лице. Дзинь.       Он переместил ее из подвала наверх, предоставил комфортабельные условия. Дзинь.       Он бросился ее спасать, когда увидел, что ей угрожает опасность. Конечно, все эти действия можно было оправдать условием, выдвинутым Кенмой: его жена должна была оставаться целой и невредимой, но Ран слишком хорошо знал себя, чтобы не понять — он бы не рискнул собственной жизнью ради какой-то там пленницы, пусть даже и важной.       Поэтому — дзинь, дзинь, дзинь.       — Я никогда не хотела, чтобы так вышло, — тем временем невнятно бормотала Аджи, — я пыталась сделать все, чтобы уменьшить твой срок, даже согласилась на условия отца, но...       — Что? — Ран прищурился, оценивающе глядя на нее. Вся ярость улетучилась, оставив лишь легкий налет злости. — О каких условиях ты говоришь?       — Я, — растерялась Аджисай. Ее взгляд заметался по комнате, когда она поняла, что сказала то, о чем должна была молчать. — Это сложно объяснить...       Рана не касались ее отношения с отцом. Более того, Одзава подозревала, что даже простой рассказ может все испортить — потому что Хайтани был тем, кто любил и умел все портить, искажать, разрушать: как та самая пресловутая ложка дегтя в бочке меда.       — Прекрати ерзать по кровати, как будто у тебя блохи, — он произнес это голосом, температура которого была ниже, чем за окном. — Ты все равно никуда не сбежишь.       Аджисай, которой удалось отползти на сантиметров десять, обреченно выдохнула.       — Я жду ответ, — напомнил Ран, беспрерывно сверля ее взглядом. В темноте спальни, при скудном серебристом свете его глаза стали антрацитовыми, почти бездонными.       — Отец просил меня вернуться в Сакаиминато.       — И это все? — спросил он, ставя локоть на колено и утыкаясь подбородком в раскрытую ладонь.       — И это все.       Хайтани молча смотрел на нее, ничего не говоря — под его испытующим внимательным взглядом Аджисай чувствовала себя неуютно, поэтому вновь заерзала. Тишина снова начала давить на уши, словно вынуждая ее сказать еще что-нибудь.       — И отец просил меня присмотреться к Кенме, — шепотом добавила она.       Глаза Рана блеснули от неприкрытого удовольствия — он вытащил то, что хотел.       — Договорной брак? Я знал, что с вами что-то не так.       — С нами все нормально, — сухо возразила Аджисай. — Отец просил присмотреться, а не настаивал на свадьбе. Я приняла это решение сама.       — И не пожалела? — насмешливо поинтересовался он так, словно заранее знал ответ.       — Это тебя не касается, — ледяным тоном произнесла она, хотя внутри все затрепетало от лжи. — Но нет. Не пожалела.       — Верю, — серьезно кивнул Ран. — Только от счастья можно поглупеть настолько, чтобы не увидеть, на каких документах оставляешь подпись.       Аджисай обреченно прикрыла глаза.       — Ты знаешь.       — Догадался, — ухмыльнулся Ран и щелкнул пальцами — Аджи вздрогнула и мгновенно уставилась на него, полная нехорошего предчувствия. — Стало быть, идеальный супруг обокрал тебя.       — Даже если и так, это не твое дело, — огрызнулась она. — Ты и твои дружки поступаете не лучше.       — Это не одно и то же, — возразил Ран. Тон его голоса смягчился, став почти нежным, но ее только больше насторожило. — Предательство всегда ранит, но предательство близких ранит вдвойне.       Аджисай была готова к издевкам — но это простая истина, высказанная без саркастичной улыбки, которая обычно сопровождала слова Хайтани, больно ударила по ней. Тем не менее она нашла в себе силы парировать, несмотря на нарастающую боль в висках:       — Говоришь так, будто убедился на личном опыте. Есть в запасе парочка жалостливых историй? Ты поэтому стал убийцей? Не смог справиться с душевными терзаниями?       — А мы уже говорим обо мне? — Ран развел руки в стороны в театральном жесте и склонил голову набок — непослушная бледно-сиреневая прядка упала ему на лоб, вызывая желание поправить ее.       Аджисай быстро отвела взгляд от его обнаженного тела, смутившись.       — Ты его любишь? — неожиданно спросил Хайтани.       — Что? — она округлила глаза, шокированная вопросом.       — Так любишь или нет? — голос Рана зазвенел металлическими нотками.       — Мы дорожим друг другом, — обтекаемо ответила Аджисай.       Хайтани расхохотался, запрокинув голову и откинувшись на спинку кресла; Одзава разозлилась. Какого черта?       — Так ты, — давясь смехом, Ран уставился на нее, — и в самом деле тупица, раз позволила обвести себя вокруг пальца тому, к кому даже не испытываешь чувств.       — Хватит!       Злость окатила ее порывом удушливого жаркого ветра — Аджи не смогла сдержаться, повысив голос, и тут же закашлялась, прикладывая ладонь ко рту. Сев на постели, она судорожно подтянула край одеяла повыше — ее одежда после прогулки по лесу была безнадежно испорчена, поэтому Одзава натянула на себя светлый пушистый халат, который до этого игнорировала по одной простой причине — она терпеть не могла халаты. Во время сна одеяние перекрутилось и сползло с плеч — содрогаясь от кашля, Аджи со смешком подумала о том, что вряд ли Рана интересует ее тело.       Но то, как он целовал ее... Она понимала, что это была вынужденная мера, способ, позволивший ей инстинктивно задержать дыхание, однако Хайтани целовал ее так, словно действительно хотел этого.       Противоречие в его поступках и действиях сводило Аджисай с ума.       Прохладная рука дотронулась до ее лба — дернувшись, она попыталась отбросить ладонь, но потерпела неудачу: Ран бесцеремонно сел рядом с ней на кровать, которая чуть прогнулась под его весом, и снова коснулся пальцами липкой кожи.       — У тебя жар, — констатировал он с таким видом, словно в высокой температуре была виновата сама Аджи. — Ни разу еще не видел пленницы, которая бы доставляла столько хлопот. Это начинает утомлять.       — Так оставь меня и иди к себе, — огрызнулась Аджи, вновь пытаясь отползти от него.       Стоило только Рану подойти к ней ближе чем на метр, как пространство вокруг заполнилось его запахом — колким и свежим, похожим на глоток горного воздуха; против воли она сделала глубокий вдох, стараясь погрузиться в этот аромат целиком.       Хайтани насмешливо фыркнул.       — Я так вкусно пахну?       Он мягко толкнул ее на подушки, заставляя лечь. Сил совсем не было — горло изнутри будто протерли наждачной бумагой, поэтому Аджисай вяло подчинилась, малодушно подумав о том, что нельзя ему позволять вот так дотрагиваться до нее, но организм, усиленно сражающийся с болезнью, упорно игнорировал чужую близость.       — Ты пахнешь холодом, — прошептала она, закрывая глаза.       — Ты уже говорила, — согласился Ран.       — А ты запомнил.       И снова — мягкий смешок над ухом.       — Я помню все, что ты говорила. И как ты выглядела. В тюрьме это было моим развлечением — воспроизводить в памяти твое лицо и представлять, как вскоре оно изменится до неузнаваемости.       У Аджи не хватало сил даже испугаться.       — Ты не убьешь меня, — сонно сказала она. — Я тебе нужна.       Как пленница, — вот что она имела в виду. Но Ран, смотрящий на ее бледное измученное лицо, вздрогнул как от удара и уставился на нее так, будто видел впервые.       — Да, — охрипшим голосом произнес он. — Ты мне нужна. Завтра Кенма Одзава завершит поставку, и тогда ты потеряешь свою неприкосновенность.       Хайтани убрал мягкий локон с ее лба — Аджи только слегка нахмурилась, пробормотав:       — А что будет с ним?       — С твоим почти любимым мужем? Зависит от него самого, — солгал Ран.       Говорить ложь для него было привычным, но в этот раз горло точно обожгло.       — Не убивайте его, — прошептала Аджисай. Она раскрыла глаза — лихорадочно сверкающие во тьме, точно изумрудная руда во мраке шахт. — Не надо его убивать, я прошу...       Она вцепилась в его руку, слабо обернув пальцы вокруг запястья. Хайтани снова дернулся, будто ее прикосновение причиняло ему нестерпимую боль, — секунду помедлил, но не стал освобождаться.       — Он тебя предал. Почему его жизнь так важна для тебя?       — Не хочу, чтобы кто-то умирал, — Аджи мотнула головой, прогоняя даже мысли об этом, — Кенма не заслуживает смерти.       — А кто заслуживает? — Ран наклонился к ней ниже. — И кому это решать?       — Уж точно не тебе, — она прикусила губу, безотрывно глядя на него — потому что больше ничего не могла сделать.       Хайтани навис над ней сверху, уперев вторую руку в подушку возле ее виска — распростертой на постели Аджи только и оставалось, что смотреть в отливающие пурпуром глаза и... Ждать.       — Кодзима тоже не заслуживал смерти? Мне надо было оставить его в живых? — с каждым словом голос Рана опасно понижался.       — Нет, — выдохнула Аджисай.       — Ты рада, что я убил его?       — Я не...       — Рада или нет? — Ран склонился еще ниже.       Пожелай она — и без проблем могла бы коснуться его губ.       Аджисай беспомощно выдохнула, чуть сильнее сжимая пальцы на его запястье. Прядь, до этого раздражавшая ее, теперь касалась ее лба, на щеке чувствовалось чужое дыхание — теперь к аромату снега прибавился запах виски.       — Рада. Я рада, — призналась она. — Рада, что ты убил его.       — И я должен был понести за это наказание? — вкрадчиво спросил Ран.       — Нет, — она обреченно закрыла глаза и пожалела об этом: теперь казалось, что то жалкое расстояние, разделявшее их, и вовсе исчезло. — Не должен был.       Неизвестность манила и искушала, ведя за собой: Аджи не знала, о чем думал в тот момент Ран, какие эмоции отражались на его лице и что он сделает в следующий миг.       На секунду ей показалось, что он ее поцелует.       На секунду ей захотелось этого.       — Сегодня я убил человека, который наблюдал, как умирает моя мачеха по его вине и ничего не сделал, — прошептал Ран. — Его имя было в моем списке заслуживших долгую и мучительную смерть. Всего четыре имени.       Не открывай глаза, — Аджи зажмурилась плотнее, потому что ей было страшно смотреть на него.       — Его имя было третьим. Четвертое — твое.       Только не открывай глаза, — уголок ее губ дернулся от напряжения.       — Осталась одна ты, Аджисай.       Пальцы Рана ласково скользнули по ее скуле, нырнули под подбородок и замерли в опасной близости от губ.       — Я должен убить тебя, понимаешь?       Нет, нет, — ее хватка на руке Хайтани стала сильнее, рот скривился в преддверии слез.       — Но я не могу, — с горечью произнес Ран. — Почему я не могу убить тебя?       И вдруг все исчезло — острый запах свежего льда, ощущение чужого тела, ласковые прикосновения к ее лицу. Хайтани поднялся с кровати и направился к выходу, не оглядываясь — Аджи, распахнувшая глаза, успела только заметить огромный синяк на его ребрах, угрожающе багровевший в темноте.       Дверь захлопнулась прежде, чем она выпуталась из одеяла и бросилась за ним. Лязгнула щеколда, ставя точку в этом странном разговоре.       — Не можешь убить, — растерянно повторила Аджи, возвращаясь в постель.       Теперь она знала, что делать.