Лёд и соль

      Снаружи доносились завывания — обещанная метель пришла в Кофу белоснежным и беспощадным бураном. Вооруженная до зубов, она швыряла острые иглы снега в дома и дула на крыши, заходясь истерическим воем ветра.       Небольшой особняк, окруженный лесом, первым принял на себя удар вьюги: деревья согнулись под мощным потоком, беспомощно заелозили мохнатыми лапами по окнам, просясь внутрь, ближе к теплу.       Аджисай Одзава, услышав стук хвойной ветки, вздрогнула и очнулась.       — Что ты сказал? — тихо переспросила она, хотя нужды в этом не было.       Она прекрасно все расслышала и поняла с первого раза. Но какая-то часть ее — та, что осталась от наивной восемнадцатилетней девушки, верящей в людей, отчаянно сопротивлялась натиску правды, желая услышать, что это — всего лишь глупая шутка.       Глупая, очень глупая шутка.       — Мой отец — Юкио Кодзима, — Киоши произнес это с гордостью.       — Не понимаю, — с отчаянием прошептала Аджисай, вглядываясь в его лицо, которое являлось для нее единственным светлым пятном в царстве тьмы, опутавшей весь дом в Кофу. — Как...       — У нас будет время поговорить. После, — уклончиво ответил Киоши. — Идем вниз.       Он взял ее за руку и потянул за собой — слишком шокированная, чтобы что-то предпринять, Аджисай покорно пошла за ним. Труп Сатоши все еще лежал на полу — уродливым немым укором.       Еще чья-то жизнь, оборвавшаяся в этих стенах. Этот дом был проклят: его стены сотрясались от порывов дикого ветра, крыша натужно скрипела на разные лады, а доски пола опасно гнулись под ногами. Метель снаружи билась в окна, брызгая во все стороны снежной пеной.       — После чего? — машинально уточнила она.       — После смерти Хайтани, конечно же, — не оборачиваясь, весело ответил Киоши.       Аджисай прикусила губу до крови — внутри все взбунтовалось, всколыхнулось в знак протеста, мысли перескакивали с одного на другое. Он хочет убить Рана? Отомстить?       Но за что? За то, что он избавил мир от такого ублюдка, как Кодзима?       За то, что Ран спас... Ее?       — Садись, — неожиданно властно приказал Киоши, когда они спустились в гостиную. Аджи шагнула к дивану, с отвращением покосившись на кресло, в котором совсем недавно истекала кровью, но остановилась, услышав еще один приказ: — Не туда. На стул.       Столь странный выбор стал понятен, когда Киоши завел ее руки за спинку и с характерным звуком отмотал ленту скотча. По плечам Аджисай пробежала дрожь — стоило ей понять, что он собирался сделать, она вскочила и повернулась к нему.       Киоши, явно не ожидавший этого, уставился на Одзаву с досадой и нетерпеливо указал на стул:       — Лучше сядь. Я не хочу причинять тебе боль.       — А чего ты хочешь? — с долей агрессии поинтересовалась Аджи.       — Я уже ответил на этот вопрос. Ран очень озабочен сохранением твоей жизни, — подчеркнул Киоши. — Потому ты и нужна мне — пока в роли пленницы. С тобой на прицеле я с легкостью избавлюсь от него.       Аджисай стало не по себе от того, как логично и последовательно он рассуждал об убийстве — она привыкла, что люди Хайтани были для нее угрозой, поэтому слышать подобное от них было чем-то ожидаемым, но от Киоши... От Киоши, принесшего ей книгу; ставшего кем-то вроде лучика света посреди грозовых туч. На мгновение Аджисай разобрал нервный смех: вот тебе и лучик.       Прикрыв рот ладонью, чтобы приглушить надвигающуюся истерику, она отступила назад, покачав головой:       — Что значит — пока?       — После мы уедем. Вдвоем, — пояснил Киоши. — Ты же хотела сбежать, разве нет?       Она и вправду хотела сбежать. Но не по трупам.       — Я разберусь с Хайтани, — чужой голос был до отвращения уверенным. — И мы покинем это место. Я позабочусь о тебе.       «Я позабочусь о тебе» прозвучало так страшно, что Аджисай невольно сделала еще один шаг. Киоши покачал головой.       — Не убегай. Ты ведь все равно не сможешь. Сядь обратно на стул, я свяжу тебе руки.       Аджисай беспомощно огляделась. Входная дверь, конечно же, заперта. У дома должен был остаться второй автомобиль, но она не знала, где искать ключи.       Зато знала, что Киоши прав. Отвратительный голос — голос ее трусости, — шептал, что лучше послушаться, быть покорной, ведь перед ней — сын серийного убийцы.       Киоши нетерпеливо смахнул с лица светлые пряди, улыбнулся открыто и просто, доброжелательно глядя карими глазами.       — Ну, чего ты? — ласково спросил он. — Понимаю, что ты шокирована, но все будет в порядке. Я не собираюсь вредить тебе.       — Твой отец хотел меня убить, — вырвалось у Аджи. — Он хотел скормить меня крысам!       — Но я — не мой отец, — заметил Киоши.       Одзава заколебалась, неуверенно рассматривая его.       — Разве я дал тебе хотя бы один повод сомневаться во мне? — вдруг тихо спросил младший Кодзима. — Я никогда не поддерживал те издевательства, что устраивал Хайтани. Я принес тебе книгу, за что получил удары розгами.       Он повернулся боком и приподнял край голубой рубашки, демонстрируя кровавые полосы на светлой коже.       — Видишь? Я тебе и слова плохого не сказал, Аджисай. Я обещал помочь, и я помогу. Только слушай меня, пожалуйста.       Мягкий просящий тон сыграл свою роль — она задумалась, продолжая смотреть на него. Киоши действительно ни разу не причинил ей боль. Однако то, что он сын Кодзимы... Но не это больше всего смущало Аджисай. И не хладнокровное убийство Сатоши.       Безупречная актерская игра — вот, что холодило ее кровь и вынуждало оставаться на месте. Как только Киоши сбросил маску, перед ней предстал совершенно другой человек: от нервных суетливых движений не осталось и следа — напротив, он двигался уверенно и плавно, и предстоящая расправа с самим Хайтани не вызывала у него вообще никаких эмоций, кроме тихой радости.       Киоши даже стал выше ростом — распрямился, его плечи разошлись, и Аджисай с удивлением отметила, что он не ниже Рана. А ведь раньше ей казалось, что Киоши хрупок и невысок.       Нет, — поняла она. — Это он вынудил всех так считать.       — Как тебе удалось обмануть всех?       — Ты о моем амплуа забитого робкого юноши? — рассмеялся Киоши, довольный потрясением на ее лице. — Это очень просто, на самом-то деле. Достаточно иметь перед глазами наглядное пособие — на соседней улице как раз жил такой паренек: изгой, затюканный матерью. Я долгое время приглядывался к нему: замечал, как он говорит, как двигается, как реагирует на других людей. Самую большую опасность для меня представлял Ран Хайтани — перед тем, как влиться в «Бонтен», я тщательно собрал информацию, и, признаюсь, даже был впечатлен, — однако у таких, как Хайтани, есть одна большая слабость: они считают себя лучше других.       Он замолчал, и Аджисай, встревоженная паузой, кивнула, соглашаясь.       — Они не считают остальных равными себе, а следовательно, не воспринимают их как угрозу, — продолжил расцветший от ее кивка Киоши. — Тем более тех, кто очевидно слабее. Заикающийся худой парень, который не ест мясо и боится собственной тени — разве Хайтани мог разглядеть в таком угрозу?       — Так ты не вегетарианец? — догадалась Аджисай.       Киоши улыбнулся, показав крупные белые зубы.       — Разумеется, нет. Ты знаешь, кто вызывает у людей неприязненно-снисходительное отношение практически наравне с наркоманами? Правильно, — он кивнул, хотя Аджи молчала. — Люди, практикующие отказ от продуктов животного происхождения — единственные, кого можно высмеивать и оскорблять, поскольку нетерпимость к представителям других рас, пола и сексуальной ориентации уже давно считается неприемлемой. В общем-то, есть много причин не любить вегетарианцев.       — Каких? — машинально спросила Аджисай и неожиданно поймала себя на мысли о том, что второй раз спрашивает то, что ее не интересует.       Но Киоши — она с ужасом осознала, — обладал каким-то чудесным даром заговаривать зубы. Все в нем, начиная с широкой улыбки, жестов и заканчивая теплым ореховым оттенком глаз, внушало доверие.       Харизматичный убийца, — вспомнила Аджи, покрываясь холодным потом.       Киоши поманил ее пальцем — так, как живодер подзывает забившегося под машину котенка, чтобы потом содрать с него шкуру живьем.       — Я расскажу, а ты пока сядь на стул, — попросил он. И, видя, что она не двинулась, чуть настойчивее сказал: — Давай не будем тратить время, Аджисай. Сбежать у тебя не получится, драться ты не умеешь. Видишь...       Он засмеялся.       — Выход только один. У нас хороший запас, — Киоши бросил взгляд на часы, болтающиеся на запястье — дешевенькие, с заметной царапиной на циферблате, — но вдруг Хайтани решил вернуться пораньше?       Иди, — приказала самой себе Аджи, но отчего-то не могла сдвинуться с места. — Да иди же!       Она сделала первый шаг, но остановилась. Киоши, огорченно вздохнув, подошел сам и взял ее за руку, потянул к стулу — так мать тащит насмерть перепуганного ребенка к врачу, закатывая глаза и сетуя на глупость чада.       — Вот, — скотч с хлестким звуком поддался проворным пальцам, — ничего страшного.       Аджисай, чувствуя липкую ленту вокруг запястий, остро ощутила свою беспомощность, когда Киоши заботливо спросил:       — Не туго? Так что ты спрашивала... А, про вегетарианцев. Первой причиной, конечно, является стадный инстинкт. Веганов часто высмеивают в обществе, и остальные — если и не поддерживают, то молчат, невольно развязывая руки. Вторая причина — многие воспринимают отказ от мяса как упрек в свой адрес. То же относится и к спортсменам, кстати.       Киоши обошел ее и направился к кухонному столу. Аджисай, которая до этого чувствовала его присутствие у себя за спиной, тихо выдохнула — ей было легче, когда он находился в поле зрения.       — Это как вечное напоминание о собственной лени, понимаешь, — роясь в ящиках, продолжил Киоши. — Кто-то смог ее преодолеть, выходя каждый день на утреннюю пробежку, а кто-то нет — отсюда и злость, и раздражительность. Третья причина...       Он достал наружу жидкость для розжига — сразу все бутылки: выстроенные в ряд на столешнице, они зловеще поблескивали боками.       — Мясо ассоциируется с патриархальными ценностями. Это то, почему ограниченный Сатоши сразу посчитал меня за тряпку — в его понимании настоящие мужчины должны есть мясо.       Киоши присел на корточки, достал из нижнего ящика глянцевую коробку из-под миндального молока, в которой что-то гремело, вскрыл ее и вытащил пистолет.       — Хорошее место, — он потряс коробкой с улыбкой. — Сатоши вечно крутился на кухне, а Исао — возле моей спальни, но никому из них в голову бы не пришло искать здесь. Заканчивая нашу чудесную беседу, назову четвертую причину: никому не нравится быть лицемером. Аджисай, ты любишь животных?       Одзава опасливо кивнула, настороженно смотря на пистолет.       — И ешь мясо, — удовлетворенно сообщил Киоши. — Так что, получается, любишь не всех? Но больше всего меня забавляют мини-пиги — такие очаровательные крохотные свинки, которых с радостью содержат в качестве домашних питомцев. Но, согласно закону, они приравнены к обычным свиньям. То есть...       Киоши снял пистолет с предохранителя, и Аджисай вздрогнула от сухого щелчка.       — Их можно жрать, — доверительно поведал он, снимая часы с запястья. Взгляд Аджи снова зацепился за царапину на циферблате и ужасная догадка ворвалась в ее опутанный страхом разум.       Киоши так тщательно все продумал... Подготовился, — подумала она, как зачарованная наблюдая за приготовлениями к казни, — выучил чужие привычки, чтобы примерить образ, зазубрил информацию... Часы и одежда — это те мелочи, которые показывают, насколько серьезно он подошел к делу. Но...       — Это ведь не твои часы? — спросила она, облизнув пересохшие губы.       Киоши замер, затем посмотрел на нее — сначала с удивлением, после — с легким уважением.       — Нет, — ответил он. — Как поняла?       — Они очень подходят старому Киоши и совсем не подходят новому, но выглядят потрёпанными, — медленно произнесла Аджисай. — Ты не мог купить их недавно.       По лицу Киоши расползлась довольная улыбка, которая теперь, когда она знала правду, показалась ей уродливой.       — Да, я их не покупал. Они принадлежали тому, чей образ я украл, как и эта одежда.       Принадлежали. Аджисай прикрыла веки, не в силах больше видеть эту улыбку. Прошедшее время сразу подсказало ей, что произошло с прежним владельцем.       Тихий скрип половиц заставил ее немедленно распахнуть глаза, а сердце — замереть от ужаса. Но Киоши шел не к ней, а к камину. Немигающим взглядом Аджисай наблюдала за тем, как неторопливо он взял в руку каминную кочергу, присел на корточки и ткнул ею в тлеющие угли.       В ее голове что-то щелкнуло, и разрозненные кусочки пазла — бутылки с жидкостью для розжига, камин, сгоревший Кодзима, — встали на свои места, сливаясь в одну целую картину.       — Ты хочешь сжечь его.       Она не спрашивала — констатировала. Киоши, обернувшись, посмотрел на нее и снова улыбнулся — но на этот раз тонко, скупо, как учитель, желающий поощрить вдруг взявшегося за ум двоечника, но опасающийся перехвалить.       — Это будет честно, — сказал он, усаживаясь в то самое кресло. — Ран Хайтани убил моего отца.       — Твой отец был убийцей, — возразила Аджисай и замолчала, поняв, как нелепо это прозвучало.       Ран тоже убийца. Они все — убийцы, напоминающие ей диких животных, которых посадили в клетку и оставили без пищи. Терзаемые голодом, они рвали друг друга в клочья.       Зверьё.       Так почему она чувствовала симпатию к одному убийце, и отвращение — к другому? Что за странные выверты мозга?       Но желания копаться в себе у Аджисай не было. Киоши буравил ее своим взглядом — слишком доброжелательным и открытым, оттого и жутким. Он без слов кричал ей: ну же, посмотри, какое у меня уродливое нутро, черное и гнилое; без стеснения раскрывал перед ней все двери, открывая то, что должно быть спрятано от чужих глаз.       Это вызывало то же чувство, которое бы возникло у нее, если бы Киоши разрезал собственный живот и вытащил кишки, подставляя их взору — а потом, удостоверившись, что она все хорошенько разглядела, запихнул бы их обратно и зашил нитью по-живому.       Своим взглядом Киоши откусывал от Аджисай по маленькому кусочку. Совсем крохотному — не торопясь, растягивая удовольствие. Он верно подметил — у них полно времени. К моменту, когда вернется Ран, от нее ничего не останется.       — Как же вышло, что у тебя фамилия матери? — спросила Одзава.       Ей было легче, когда Киоши говорил. Пусть лучше болтает, рассказывая о соседских убитых детях или пользе ростков пшеницы, чем молчит, испытующе глядя на нее.       Потому что когда Киоши молчал, Аджисай чудилось, что в его голове начинают плавно скользить мысли — как откормленные жирные и скользкие угри в темной воде, готовые выпустить смертоносный заряд.       Ей не нравилось, как он смотрел на нее. Было что-то такое в его взгляде... Жадное любопытство испорченного ребенка.       — Ты хочешь узнать, какие у меня отношения были с отцом, — не купился на уловку Киоши. — Могла бы спросить прямо.       Улыбка пропала с его лица, когда он сказал:       — Я боготворил его.       И тут Аджисай по-настоящему стало страшно.       — Ты испугалась, — подметил Киоши. То, с какой легкостью он угадывал ее эмоции — прямо как Ран, — натолкнуло ее на мысль, что они в чем-то похожи. — Не надо бояться. Я не собираюсь заканчивать начатое отцом, но буду откровенен: сначала хотел. Твоя смерть...       Он щелкнул пальцами, подбирая нужное слово:       — Казалась мне отложенной, понимаешь? Вопросом времени. Делом, которое от отца перешло ко мне. Но увидев тебя здесь, я решил, что поступлю по-другому.       Аджисай не знала, молиться ей или плакать — и что было хуже: ненависть Киоши или его забота. Ее руки затекли от неудобной позы, плечи ломило, но все это отходило на второй план в сравнении с ядом, который капал с губ Киоши прямо на нее — и разъедал кожу.       Она снова закрыла глаза, пытаясь абстрагироваться от этого ужаса, но голос Киоши с упорством сверла ввинчивался в мозг. Что было хуже — рассказ изобиловал подробностями, и фантазия Аджисай разыгралась, позволяя ей представить жизнь Киоши во всей красе.       — В детстве я редко видел отца, потому что у него была важная и секретная должность...       Но это, конечно же, было полной чушью.       Ложь Киоши поведала его мать — немолодая женщина с измученным лицом и опущенными уголками губ. Она никогда не улыбалась, потому что в ее жизни не было поводов для улыбок. Даже когда случалось что-то хорошее, значимо важное — мать не могла улыбнуться. Кончики ее губ нервно пытались приподняться вверх, придавая сходство с дрожащими усиками насекомого, но тут же сразу опускались.       Она и впрямь была похожа на насекомое — худая, с чересчур длинными ногами и руками, сутулая, в одежде неизменных серых цветов. Темные волосы, которые мать собирала в низкий, туго стянутый хвост, тоже были блеклыми — будто припорошенными пылью. Ходила она бесшумно, опустив голову и плечи, боялась громких звуков и никогда не повышала голоса. Киоши, будучи не по годам развитым и умным ребенком, никогда не верил в чудовищ под кроватью и прочую чепуху, но, глядя на мать, ему чудилось, что за ней по пятам бродила какая-то ужасно темная и голодная тень. И именно эту тень мать боится, беспокойно озираясь по сторонам и добираясь до места работы по тихим переулкам, как крыса.       Работала она на скотобойне. Хорошая должность, благодаря которой в их доме всегда было свежее мясо, а еще — ей позволяли приводить Киоши, который обычно тихо сидел на стульчике в углу, занимаясь учебой. Последняя давалась ему легко — учителя любили покладистого светловолосого мальчика с нежной улыбкой, — закончив решать задачи, Киоши откладывал тетрадь и начинал изучать обстановку.       Ему все было интересно: и как устроены животные изнутри, и как правильно сделать надрез, чтобы обескровить тушу, и как снять шкуру. К моменту, когда мясник приступал к нутровке, Киоши всегда подходил поближе.       Брезгливости, жалости или страха он не чувствовал. Даже удушливый запах сладкой крови и сырого мяса не вызывал у него отвращения — он привык к нему с детства, как привык есть кашу по утрам. Однако вскоре животные перестали его интересовать — интерес угас, потому что Киоши уже мог сам без подсказок поведать, как быстро и точно разделать тушу. Однажды он сделал это сам — проверял, сможет ли воспроизвести все верно, но, разумеется, на скотобойне никто бы не доверил мальцу взять в руки нож. Киоши решил проблему по-своему — за домом, где они с матерью жили, начинался пустырь, и там, среди остатков чахлой растительности, высился то ли заброшенный гараж, то ли сарай — невысокая дряхлая постройка, в чьих сгнивших стенах уже появились дыры, а дверь куда-то пропала. Внутри не было ничего интересного, кроме всякого хлама, сваленного в кучу — и именно это место облюбовала бродячая кошка для своего будущего потомства.       Киоши видел ее, беременную, с раздувшимся животом и худой мордой — лапы у нее тоже были тощие, а глаза — голодные и злые. При виде него кошка ускользала в постройку, точно змея, и, несмотря на округлый комок между ее лап, она двигалась юрко и неуловимо. Как бы он ни пытался приманить ее, на какие бы ухищрения не шёл — кошка не давалась в руки. Любой другой после пары бесплодных попыток давно бы плюнул на неё и отыскал другое животное, — любой другой, но не Киоши.       У них с кошкой началась война. Открытое противостояние, в котором Киоши проигрывал — хвостатая дрянь съедала все, что он оставлял, но делала это так скрытно, что ему никак не удавалось подловить ее. Меж тем время шло, кошка разродилась, а мать заметила частые отлучки сына и прямо спросила, в чем дело.       — Да так, — ответил он, стараясь вложить в голос больше наивной простоты и жалости, — подкармливаю бездомного кота.       Животных мать не любила — в их доме не было даже рыбок. Киоши помнил, что как-то раз заикнулся о том, чтобы завести кого-нибудь — но мать отказалась наотрез, очевидно, считая это пустой тратой денег, поэтому ждал от нее негодования. Однако реакция матери удивила сильнее, чем он ожидал — она вся затряслась, побелела, как мел, и потребовала, чтобы сын больше не приближался к кошке.       Он, разумеется, пообещал ей. Но как только мать отправилась на работу, сразу же пошел на пустырь. Краем глаза заметил худую тень — кошка, как родила, стала совсем тощей. Киоши попытался отыскать в груде мусора котят — но крохотные меховые комочки оказались хорошо спрятаны, а желания разбирать хлам не было.       Ему пришлось вернуться в дом и тщательно обдумать сложившуюся ситуацию. Уже тогда, несмотря на юный возраст, Киоши не привык отступать от задуманного — раз не получается, надо поменять тактику. Кошка долгое время была бродячей, она немало повидала за свою жизнь — у нее было рваное ухо и кривой хвост, — людям она не доверяла. И, очевидно, никогда не сможет доверять. Но вот ее котята...       И Киоши попытался прикормить их. Они шли на контакт неохотно — боялись, сразу же прятались, заслышав его шаги, но к моменту, когда из округлых комочков они превратились в неуклюжих котов-подростков, его терпение было вознаграждено. Один из помета — дымчато-серый, с золотистыми глазками, — был любопытнее других.       Стоило только пальцам сжаться вокруг тельца посильнее, вырывая жалобный писк, как из-под постройки в его сторону метнулась темная тень. Кошка вылетела стрелой — с яростно поднятым хвостом и злыми глазами, бросилась на него, но Киоши был проворнее: вскочил, держа котенка за шкирку. Тот болтался в воздухе, смешно растопырив лапы, и, кажется, ничего не понимал.       А вот кошка понимала. Все она понимала — он видел это по ее злым, прищуренным глазам. Когда Киоши поманил ее, она пошла к нему. А до этого не приближалась и на два метра, даже если он приносил кусок свежей говядины.       Котенка он отпустил. Проверить свои умения ему требовалось только единожды — потрошить двух кошек он не собирался, а котенок был ему не нужен. Нужна была кошка — та самая, которую он выбрал своей добычей.       Труп — то, что осталось от него, — он выбросил на пустыре, прикрыв ветками. Домой вернулся довольный — процесс был увлекательным, но грязным: футболку Киоши планировал застирать, чтобы мать не увидела, но не успел — она вернулась пораньше. Молча осмотрела его, а потом поднялась и пошла на пустырь. Отсутствовала она недолго — вернулась с испачканными в земле руками, села на стул и пару минут смотрела в стену, а потом вдруг поднялась, тщательно вымыла ладони, вытерла их кухонным полотенцем и скрутила его в жгут.       До того дня мать его ни разу не била. А тут — отхлестала влажным полотенцем. Била молча, с яростью — Киоши закрывался, как мог, уворачиваясь от ударов. Внутри росла кипящая злость — теперь он был на месте той кошки, что ловко ускользала от его рук.       — Ты понимаешь, что так нельзя? Понимаешь?! — под конец мать сорвалась на крик. — Ты понимаешь, что сделал?       Киоши молчал. Единственное, что он вынес из наказания — это то, что труп надо было прятать лучше.       — Я же поэтому, — мать, запыхавшись, остановилась посреди кухни, а потом опустилась на пол. Все силы покинули ее — беспомощно уставившись на свои руки, она бормотала: — Не покупала никого. Боялась... А все его гены...       — Чьи гены? — заинтересовался Киоши.       Мать подняла на него взгляд.       — Отца твоего!       Киоши замер, опасаясь спугнуть поток откровений. Мать говорила, что у отца важная и секретная должность — он много работает, поэтому не может приехать. Занимается опасным, но благородным делом, и никак ему нельзя навещать семью.       — Ублюдок твой отец, — сказала мать без всякого выражения. — И садист. Могла бы — сама его задушила. Тоже... Всех вокруг мучает.       Киоши понял, почему мать всегда ходит так, словно боится собственной тени. Она боялась не ее — а отца Киоши, своего бывшего мужа.       Больше она ничего не сказала, но и этой скупой информации хватило, чтобы Киоши осознал — отец не такой, как мать. Она его не понимает, а отец наверняка поймет. Они с ним похожи — в этом он лично убедился через год, когда заметил стоящего неподалеку от школы мужчину. Он наблюдал за детьми с жадным интересом — скользил взглядом по детским лицам, выискивая знакомое, и замер, когда наткнулся на Киоши.       Так началось их общение — мать не догадывалась о тайных встречах. Иногда Юкио забирал его из школы, иногда договаривались встретиться вечером — Киоши врал, что идет гулять с одноклассниками, и мать радовалась: она всегда радовалась, когда он проводил время с кем-нибудь, а не шатался по округе в одиночестве.       В отце он обрел не просто того, кто понимал его — он обрел наставника и друга. Терпеливо Юкио объяснял, что в мире есть обычные люди, а есть твари, которые загрязняют общество, отравляют собой все.       Женщины, — отец учил, как опознать тех, в ком уже скопился яд. Рассказывал, как заманить их в ловушку, как скрыть следы. Как убивать.       — Убивать тоже надо уметь, — закуривая, приговаривал отец. — Они же твари, живучие очень. И быстрая смерть для них не подходит. Надо что-то другое, понимаешь? Чтобы они мучились.       Киоши понимал. Котята, оставшиеся на пустыри, подросли. Двое из них умерло от голода, оставшиеся трое шастали вокруг дома и просили еды. Он видел — зимой и эти помрут, не переживут. Была бы у них мать — глядишь, чему и научились бы, а так...       А вот если бы она не родила, то им не пришлось бы страдать.       — Что кошки, что женщины — только и умеют, как трахаться и рожать, — с презрением говорил отец. — Одна порода — запрыгнуть на мужика и доить из него все соки. Бляди! Вон, посмотри на ту, что слева стоит.       Киоши послушно повернул голову. У прилавка магазина стояла женщина в скромном бежевом платье чуть выше колен — она беззастенчиво флиртовала с продавцом, улыбаясь ему, а на пальце у нее блестело кольцо.       — Как сука течная, — отец сплюнул на землю. — Хуже проституток.       У Юкио была своя классификация тварей, однако чаще всего он убивал именно продажных женщин — тех, у кого были мужья, убивать было опасно: супруги писали заявления, пропавших начинали искать. Но иногда не сдерживался — например, ту женщину в бежевом он убил. Это была показательная казнь, на которую он пригласил сына — Киоши смотрел во все глаза на искалеченное тело и не узнавал ту женщину в оголенном куске вопящего от боли мяса.       Тогда он решил, что это не для него. Некрасиво — много крови, криков, а все для чего? Раз уж отец истребляет тварей, мог бы просто их перестрелять. К чему пытки, если они все равно умирают, а тела отец прячет — они даже другим не могут послужить уроком.       Киоши быть очистителем не хотел. Юкио жил бедно: подрабатывал, чтобы хватало на жизнь, а в целом довольствовался малым, мать тоже еле сводила концы с концами. Киоши же в будущем видел себя совсем по-иному: он знал, что умнее и сообразительнее большинства сверстников, и из этого знания родилось чувство превосходства и уверенность в том, что он достоин большего, чем другие.       Поэтому он убивал только ради выгоды — все его жертвы были разными, объединяло их одно: их смерть делала его жизнь лучше. Узнав о гибели отца, Киоши скорее испытал досаду, нежели расстроился — Юкио он уважал за фанатизм и изобретательность, а также за слепую веру в собственное дело, поскольку у самого Киоши высокой цели не имелось. Он внимательно изучил материалы и впервые испытал зависть: у Хайтани было то, чем не обладал Киоши — власть. Им подчинялся целый район, а Киоши считали изгоем — задирать боялись, просто игнорировали.       Долгое время он следил за братьями: старший отбывал наказание, младший поднимался вверх — и даже здесь Киоши скрипел зубами от злости. Тот, кто сжег его отца, был наказан, но наказание его было условным — всего пару лет вместо пожизненного, к тому же вскоре его перевели в частную тюрьму, где позволялось многое. Они были такими же, как он — но почему-то жили, как короли: ели вкусную еду, трахали лучших женщин, разъезжали на дорогих автомобилях и сорили деньгами.       Но главное — их слушались. Почитали, преклонялись, обожали. От Киоши же люди шарахались — даже парень, с которым он сдружился за год до того, как вступить в «Бонтен», со временем стал избегать встреч.       От него Киоши избавился, испортив тормоза в мотоцикле. Мамору помнил, где раньше жил Киоши, к тому же он как-то проболтался, что его отец тоже был убийцей. Той ошибки, что он совершил с кошкой, Киоши больше допустить не мог — теперь он заметал следы тщательно.       Рыжую девчонку, которую отец так и не смог убить, Киоши тоже не обошел вниманием. Долго приглядывался — но умения понимать, заслуживает ли она смерти, ему не досталось. Так мог только отец — ему Киоши верил безоговорочно, поэтому еще до знакомства с Аджисай подписал ей смертный приговор.       Все разрушилось, когда он увидел, как она сопротивляется Хайтани. Сам он с трудом выдерживал натиск Рана — было что-то неуловимое в его голосе, магнетическое, почти волшебное, что превращало в раба и заставляло слушаться. Киоши еле хватало выдержки — раз за разом ему приходилось напоминать себе об отце; тогда пелена спадала с глаз, однако ростки восхищения Хайтани уже поднялись на, казалось бы, иссохшей почве ненависти.       А Аджисай держала голову так прямо, будто от этого зависела ее жизнь, и преклоняться не собиралась. Киоши тогда задумался, насколько же сильной она была, что не боялась смотреть в фиолетовые глаза своей смерти — и понял, что это судьба. Отец, сам того не ведая, сделал ему подарок, указав на эту девушку — она идеально подходила Киоши в качестве спутницы. Красивая, умная, смелая и — верная. Сотни женщин бы уже давно запрыгнули в койку к Хайтани, спасая себя — а она смотрела на Рана так, будто он и ногтя ее не стоил.       Идеальная. Такая ни за что не предаст — скорее, грудью закроет от пули.       — Мой отец был мне другом. Единственным, кто любил меня, единственным, кто не сторонился. Он научил меня всему, что знал сам; он понимал меня.       Киоши отбросил волосы с лица и улыбнулся, глядя на дрожащую Аджисай.       — А Ран его отнял. Моего единственного друга, наставника и отца. Когда они вернутся, я прикажу Исао привязать Рана, застрелю первого и развяжу тебя, а потом подожгу дом. Мы с тобой уйдем, и нас никто никогда не найдет, слышишь? Никто. Ни твой муж, ни «Бонтен», ни Хайтани. Ведь Ран будет мертв, — Киоши засмеялся, — а Риндо будет отвечать за его ошибки.