Лёд и соль

      Люди не так просты, как желают казаться, — как-то сказал ей отец. — У каждого есть вторая, темная сторона.       Милая учительница начальных классов, ласково журящая детей в школе, приходит домой и использует ремень со стальной пряжкой, чтобы научить своего ребенка послушанию. Симпатичный и хорошо одетый мужчина, оставляющий щедрые чаевые, жалеет средств на больную мать. У каждого есть вторая, темная сторона — обычно люди ее прячут.       Но Ран Хайтани — исключение. Он делал ровно наоборот: выставлял наружу все плохое, что было в нем, и тщательно скрывал хорошее — так глубоко, что никто даже не мог заподозрить его в наличии светлых чувств.       Но они были. Ран умел любить. Просто никто не заслуживал его любви, пока не появилась Аджисай.       Он окинул ее взглядом — с кончиков пальцев до рыжеволосой макушки, задержавшись на влажных, зацелованных губах, — мысленно наслаждаясь этим зрелищем. Ран буквально не мог оторвать от нее глаз — такой красивой она была в этот момент: доверившаяся ему, несмотря на страх, по-особенному уязвимая, хрупкая.       Момент, когда он мог уничтожить ее без труда, но первое его прикосновение было легким, как крылья бабочки.       Бережным.       Ему было физически больно от чувств, распирающих грудную клетку: столько всего хотелось сказать, но Ран прекрасно знал, как быстро бесценные слова теряют стоимость, и какими безжалостными они могут быть.       Между ними таких было достаточно, поэтому он не собирался ничего говорить.       Его взгляд был непривычно мягким — даже черты его лица смягчились, пропитанные нежностью. Острые скулы, о которые можно порезаться, жесткая линия губ — все это выглядело иным. В его взоре было больше чувств, чем в глазах ученого, нашедшего затерянную Атлантиду. Столько, что Аджисай стало страшно.       Потому что никто не сможет вынести такую непосильную любовь.       Но она не могла закрыть веки, чтобы не видеть ее, выплескивающуюся через края фиалковых радужек. И не хотела, потому что нуждалась в ней. Отчаянная, острая необходимость быть кем-то больше, чем вещью — быть для кого-то центром мира, испытывать полную уверенность в том, что как минимум один человек — всегда на ее стороне.       Аджисай была одинока — и долгое время не могла признаться в этом самой себе. После смерти отца она осталась трофеем на полке в новом доме Кенмы. В мире не было никого, кто бы заметил в ней не просто изящную женскую фигурку, стоявшую за плечом мужа. На нее смотрели — но не видели.       Ран прикоснулся к ее лицу, держа его в ладонях — единственное, что он мог бы разглядывать вечность. Желание внутри рвалось наружу — все, чего ему хотелось, это прикоснуться к ней, вобрать в себя пламя огненных волос, сладкий мед кожи и даже яд ее губ.       Все, чего ему хотелось — любить ее.       До скончания времен, пока его сердце все еще билось.       Он умел только разрушать — идеален в своем стремлении уничтожать, — но Аджисай хотелось беречь. Противоречивость собственных чувств сводила Рана с ума. Он с трудом сдерживал ярость при мысли, что кто-то может ее забрать, при мысли о том, что она — не его.       Сорвался.       Поцелуй вышел грубым, с ноткой железа на губах. Аджисай вздрогнула в его руках, как пойманная в сети рыбка, но — не отстранилась. Ее ладони взметнулись вверх, но не для того, чтобы ударить или оттолкнуть — напротив, она подалась ему навстречу, прижалась теснее. И эта уступчивость усмирила взвихрившуюся злость — вернув себе самообладание, Ран мягко толкнул ее обратно, на пухлые подушки.       Недоверчивый взгляд из-под темных ресниц — но Аджи покорно замерла. В ее глазах, помимо желания, светилось любопытство.       Ран усмехнулся уголком губ.       Она выглядела... Присмиревшей. Если это — единственный способ унять ее пыл, то ему фантастически повезло.       Ран медленно отстранился, откинул со лба прядь волос — кольцо на его пальце поймало луч уходящего солнца, золотившего верхушки деревьев. Поднял руку на уровень груди — Аджи невольно напряглась в ожидании прикосновения, но вместо того, чтобы дотронуться, Ран потянулся к собственным кольцам.       Длинные пальцы обхватили ободок, крутанули вокруг оси, стягивая перстень с фаланги — неторопливо, давая ей рассмотреть. Одно за другим Ран снимал свои кольца, каждый раз этим действием окуная ее тело в кипяток.       Аджисай прикусила губу. Мысли, поселившиеся в ее голове, были абсолютно порочными.       Ран еще не сделал ничего, а она уже сгорала — не только ее тело, но и разум желали его. Казалось, больше она не выдержит — настолько велика была потребность в чужих прикосновениях, что любая другая зависимость выглядела детской шуткой.       Невесомый поцелуй на внутренней стороне бедра заставил ее задрожать. Подкрадываясь, точно хищник, Ран проложил дорожку легких поцелуев наверх, до живота. Аджи откинула голову на спинку дивана, чувствуя дезориентированность в пространстве.       — Смотри на меня, — его голос прошелся ударом тока по напряженным мышцам.       Не приказ — предложение, высказанное искушающим тоном, которому она не могла противиться. Ее взгляд — безумный, охваченный дымкой желания, вернулся к нему; на нижней губе осталось несколько размазанных капель крови, влажно блестевших, призывающих слизать их языком.       Он готов был поклясться — это одно из самых прекрасных зрелищ, что Ран видел в своей жизни. Наблюдать, как она терялась в нем.       И она терялась — где-то в глубине его глаз, на дне которых светилась одержимость, оставалась на его теле, посреди чернильных разводов татуировки, в уголках губ, насмешливо приподнятых.       Огладив ее бедро ладонью, Ран мягко подтолкнул вбок одну ногу — затем вторую, красноречиво намекая раздвинуть их шире. Но не давил — лишь уперся кончиками пальцев. Остальное Аджисай сделала сама.       Тихий, довольный смех остался мурашками на ее теле, когда она безропотно развела ноги, позволила приподнять одну. Обвив пальцами тонкую щиколотку, Ран закинул ее ногу себе на плечо. Повернул голову; еще одно неторопливое прикосновение губами к гладкой коже лодыжки. За ним — еще, словно он пробовал ее на вкус, растягивая удовольствие.       Аджисай вонзила ногти в собственные ладони в надежде, что боль заглушит голос изнывающего тела. И задохнулась от навалившихся эмоций, когда легкие, невесомые поцелуи-бабочки сменились настойчивым движением языка между ее разведенных ног.       Правая рука Рана уперлась в диван, проминая обивку, левая сжала ее бедро до отметин, — чертовски тяжело было контролировать себя, когда в ушах музыкой звучал короткий, глухой стон Аджи. Стон, который он наконец-то слышал наяву.       Стон, сменившийся недовольным всхлипом, когда его горячий язык перестал ласкать ее. Оторвавшись от нее, Ран на ощупь нашел тонкие пальцы, сжатые в кулак, потянул вверх, одновременно вставая — ничего не понимающая Аджисай тоже выпрямилась на дрожащих ногах.       Только когда он развернул ее, она поняла — они поменялись местами. Усевшись на диван, Ран усадил Аджи на колени — спиной к себе. Ее топ, все еще болтающийся на теле и раздражающий грудь, полетел куда-то в сторону. Сначала прохладный воздух коснулся разгоряченной кожи, а после — его губы.       Нежные поцелуи между лопатками как россыпь химических ожогов. Предопределенная реакция льда и соли. Вместе они — гремучая, опасная смесь, взаимно уничтожающая друг друга.       Соль растворяется. Лед — тает.       И не остается ничего.       Может, Ран это чувствовал — несчастливый конец истории. Ощущал, как в затылок дышит неизбежное расставание. Он сгреб в кулак ворох рыжих кудрей, смял, обнажая тонкую шею, к которой припал в очередном поцелуе.       Может, Аджисай это чувствовала, поэтому безропотно выгибалась навстречу жадным прикосновениям, принимая любовь, которой Ран щедро делился.       Его пальцы, неспешно покружив по животу, спустились ниже, ритмично задвигались, размазывая влагу. Зубы прикусили нежную кожу с бьющейся под ней венкой, царапнули игриво — голова Аджисай, отяжелевшая от желания, опустилась Рану на плечо. Она могла только беспомощно хвататься за его левую руку — их пальцы переплелись между собой, сцепились до белых костяшек.       Волны удовольствия, на которых она покачивалась, превратились в цунами, разметавшее все на своем пути. Прижимая Аджи к себе, Ран впитывал ее тихие, сорванные стоны, запах ее волос и кожи, зацеловывая хрупкие плечи и шею — будь его воля, он бы покрыл ее всю отпечатками своих губ. Завернул бы в свои объятия, как в самое теплое одеяло.       Собственное желание, причинявшее уже боль, месть, «Бонтен», ждущий свой улов — все отошло на второй план, показалось таким незначительным и ничтожным в сравнении с его именем, которое она выкрикнула, где уместились одновременно и победа его, и его поражение.       Ран развернул ее к себе — все еще содрогающуюся, расслабленную, безоружную, растерявшую все свои колкости. С нежностью поцеловал в висок, убирая прилипшие к щекам пряди, провел ладонью по шее, на которой расцветали его следы — он все прикасался к ней, и никак не мог насытиться до конца.       Для одних любовь — желание касаться. Для других — единство. Аджисай, сколько бы ни задавала себе этот вопрос, все еще никак не могла найти свой ответ.       Что для нее любовь? Затертые до дыр фразы о взаимопонимании, принадлежащие всем — а значит, принадлежащие никому — вызывали лишь раздражение.       Но она знала ответ Рана. Он сказал, что она ничего не знает ни о любви, ни о ненависти. Он обещал показать ей, что это такое.       И показал.       Аджисай была его любовью. И она же была его ненавистью. Два противоположных чувства, сошедшихся в схватке, из которой выйдет только один победитель.       Она чувствовала это так же отчетливо, как и руки Рана на своем теле. И становилось страшно, — словно она заглядывала в темную-темную комнату, напряженно ожидая, что же выпрыгнет на нее из темноты.       Но пока еще дверь не раскрыта нараспашку, они могли позволить себе краткий миг самообмана. Ни о чем жалеть Аджисай не собиралась — она первая поцеловала его. Ей это было нужно.       Но нужен ли ей сам Ран?..       — Надеюсь, при нападении ты все же воспользуешься моими советами, без проявления личной инициативы, — заметил Хайтани. Его голос звучал глухо, с нотками неутоленного желания.       — То есть? — растерялась Аджисай.       Она благополучно забыла, о чем они говорили до того, как их губы соприкоснулись. Словно бы близость с Раном стирала все, что было «до».       — Я о твоем поцелуе, — в его голосе прибавилось раздражения.       Аджисай лукаво улыбнулась.       — Но это сработало.       — Я не шучу, — Ран подцепил ее подбородок двумя пальцами и вынудил повернуться к нему. Его глаза были темными, цвет сгустился, выдавая злость. — Не смей так делать.       — Разве в борьбе за жизнь не все средства хороши?       Игривое настроение не покидало Аджи, а серьезность тона Хайтани только подстегивала ее. Она беспечно рассмеялась, видя, как Ран в бешенстве стиснул челюсти, даже не догадываясь, о чем он думал.       Сон — один из тех желанных кошмаров, что изматывали его, где она заливисто хохотала, пока Ран корчился на полу, пытаясь утихомирить боль в сердце — пришел на ум мгновенно, стоило ему воочию увидеть лукавые искры в зеленых глазах.       Аджисай из реальности смеялась точно так же, как и Аджисай из сна — задорным, бездушным смехом, который резал наживую.       — Если это произойдет, я убью тебя, — без улыбки пообещал Ран.       Однажды сдавшаяся — навсегда его.       Легкие начинали гореть, стоило ему представить ее с кем-то другим. Это казалось таким же невозможным, как попытка придумать новый цвет.       В глазах Аджисай сверкнул знакомый своенравный огонек, но она предпочла не портить момент ссорой. Вместо возражений — поцелуй, тянущийся невыносимо долго, проверяющий Рана на прочность.       Она словно нарочно издевалась над ним, проверяя, как далеко простирались границы его терпения, и не знала, что Ран уже давно вышел за пределы, держась на чистом упрямстве. Последние крупицы самообладания утонули в кипящей от желания крови — издав нечто среднее между стоном и рыком, Хайтани сдернул Аджисай с собственных колен... Чтобы поставить на колени ее.       Сердце встревоженно стукнулось в ребра, забившись быстрее, тело выгнулось навстречу жадным, властным рукам, скользящим по ее бедрам вверх. Аджи запрокинула голову — ворох рыжих кудрей рассыпался по спине: огненное на молочной коже.       Желание, еще толком не угасшее, вспыхнуло внутри с новой силой, подчиняясь грубым ласкам. Она не могла видеть его глазами, но чувствовала его повсюду — ласкающая грудь ладонь, тяжелое дыхание возле лопаток, пальцы, двигающиеся внутри нее.       Слишком много всего, выворачивающего наизнанку.       О том, что выдержка у Рана окончательно истощилась, подсказала его рука — запустив ладонь в ее волосы, он сжал их в кулак, потянул на себя. Одновременно с этим его пальцы выскользнули из нее, чтобы уступить место члену — прижавшись к ней, Хайтани пару раз дразняще провел головкой по влажным половым губам. Аджисай всхлипнула от нетерпения, до крови прикусила губу.       Ее локти предательски подогнулись, изо рта вырвался сдавленный, протяжный стон, когда он плавно, одним движением вошел в нее — и задвигался быстро, почти яростно, до сладкой, мучительной боли.       Хотелось взвыть от крушащих все внутри чувств, чтобы выплеснуть их наружу — его зубы сомкнулись на ее шее, прикусывая кожу до легкого вскрика. В этот момент все человеческое покинуло его — осталась только животная, звериная часть, которая торжествовала, получив желаемое.       От ее стонов в такт его движениям и запаха волос, пахнущих морской солью, кружилась голова. Не думая, Ран на ощупь нашел ее губы ладонью, зажал рот, чувствуя, как завибрировали пальцы от очередного прерывистого вздоха. Толкнулся особенно глубоко, наваливаясь всем телом, практически подминая ее под себя — от наслаждения, прошившего тело острыми иглами, в глазах потемнело.       И пришло осознание — ему никогда не будет достаточно.       Всегда мало.       Алеющие пятна на ее светлой коже, припухшие от поцелуев губы — все это только раззадорило аппетит. Он помог ей подняться, бросил взгляд на покрасневшую кожу локтей, стесанную о пол — внутри заворочалось что-то темное, нехорошее.       — Больно? — спросил Ран, когда они были в душе.       Аджи с удивлением взглянула на него.       — Нет. Бывало и похуже.       Саднящее чувство в локтях и коленях не шло ни в какое сравнение с тем, что она чувствовала, когда он изрезал ее руку.       Глаза Рана сузились, стали в тон волосам, потемневшим от воды.       — Это не одно и то же.       — Разве? — Аджи повернулась к нему спиной, подставила теплым струям лицо.       Расслабленное тело требовало немедленно переместиться на горизонтальную поверхность и растянуться на мягкой кровати. Шеи коснулись чужие пальцы — убрав в сторону мокрые пряди, Ран запечатлел нежный поцелуй на плече, забрал из рук гель для душа.       — Давай я.       В этом было нечто более интимное, чем близость — ласковые, скользящие движения ладоней по ее телу, размазывающие пену. Аджи фыркнула, когда душистый комок случайно попал ей на нос, осторожно подвинулась, когда Ран добрался до израненной руки.       Проведя пальцем по линиям собственного имени, он задумчиво посмотрел на нее, но промолчал, ничего не сказав. Аджи, которая собиралась услышать извинения, поджала губы.       Вместо этого, когда они уже лежали на кровати, она услышала другое:              — Когда я приехал в Кофу и увидел тебя лежащей в подвале, они были прямыми, — внезапно сказал Ран. Его пальцы играли с ее влажными волосами, разметавшимися у него на груди.       — Кенме не нравилось, что они слишком кудрявые. Он считал это вульгарным, — быстро произнесла Аджи, ожидая услышать согласие.       Она мысленно укорила себя, напомнив, что это только ее дело — как выглядеть. Но внутри уже шевельнулся страх быть высмеянной. Ее кудри... Иногда они казались слишком буйными и взъерошенными. Очевидно, в них не было и капли элегантности.       — Кенма — идиот.       Камень спал с ее плеч, сменившись робкой улыбкой.       — Одно время я стеснялась их, — призналась она. — Но потом поняла, что это глупо.       — Мне нравятся твои волосы, — раздался голос Рана у нее над ухом.       — Я догадывалась, — ответила Аджи, имея в виду его навязчивое желание потрогать ее локоны. — Но не была уверена.       Ран молчал. Через время она уже решила, что он ничего больше не скажет, но он сказал — очень тихо, но отчетливо. И от каждого слова у нее перехватило дыхание:       — У моей матери были кудрявые волосы. Я считал ее самой прекрасной женщиной на земле.       Она прикусила губу, борясь с внезапно подступившими к глазам слезами.       — Что с ней случилось?       — Болезнь, — Ран не собирался вдаваться в подробности. — Это случилось давно.       Ей было знакомо это чувство. Отец угасал медленно, у нее на руках. Аджисай подняла голову, привстала, упираясь локтем в диван, и коснулась щеки Рана.       — Мне жаль.       — Я не нуждаюсь в утешении, — мягко ответил Ран.       — Конечно, — согласилась она, думая про себя, что это совсем не так. — Но позволь мне все же выразить его. Думаю, твоя мама была чудесной.       Горло окончательно сжала невидимая рука, когда Хайтани ответил:       — Да. Она любила нас.       Аджисай молча обняла его, уложив голову на плечо. Она размышляла о женщине, чья жизнь оборвалась рано — мог ли Ран стать другим, если бы она была жива? Теплота, с которой он говорил о матери, указывала на то, что все самое лучшее в нем было от нее.       Звонок телефона прервал ее мысли — мелодия не была стандартной. Хайтани тут же встал, чтобы ответить — и, судя по имени, произнесенному вслух, на том конце провода был Риндо.       — Да?       Младший Хайтани что-то сказал — Аджи не смогла разобрать, что, но лицо Рана стало отстраненным, в глазах мелькнула тревога.       — Ты уверен? — тихо спросил он, начав одеваться.       Взглянул на притихшую Аджи, нащупал пачку сигарет и вышел из дома — прямо в обжигающий мороз. Одзава только поежилась и тоже потянулась за вещами.       Разговор длился недолго — через пару минут Ран уже вернулся. Аджи не знала, как спросить, поэтому поинтересовалась прямо:       — Что-то произошло?       — Ничего, о чем бы ты могла волноваться, — Ран нетерпеливо привлек ее к себе. От него пахло табаком и снегом, ладони были чуть теплее льда. — Голодна?       — Очень, — стоило ему спросить, как она почувствовала зверский голод.       — Хорошо, что Айри оказалась такой запасливой, — рассмеялся Хайтани. — Наверняка Риндо ее приучил.       — Какой он? — с любопытством спросила Аджи, устраиваясь за столом. Она видела младшего Хайтани всего раз — и их встреча не была приятной.       Ран, извлекший из морозильника креветки, призадумался.       — Риндо? Любит порядок. Довольно жесток, но точен в высказываниях. Вообще-то девушки считают его милым.       Аджисай вспомнила, как Риндо швырнул в нее пакет со свитером. Тогда он выглядел как угодно, но точно не мило, и она сомневалась, что за прошедшие годы что-то изменилось.       — Тебе помочь? — спохватилась она.       Ран покачал головой, ловко гремя сковородками.       — Ты любишь готовить? — предположение вызвало у самой Аджи улыбку.       — Терпеть не могу.       Она уставилась на него с недоумением. Ран вздохнул, пояснив:       — Но это не значит, что я не умею. Креветки получаются у меня просто божественно.       — Ты подкупаешь меня едой? — Аджи подавила смех. — Это как-то... Очень просто.       — Ты изменишь свое мнение после того, как попробуешь, — с изрядной долей самодовольства сообщил Ран. — Но если бы я вдруг решил тебя подкупить... То что бы сработало?       — Ничего, — Аджи скрестила руки на груди.       Он смерил ее испытующим взглядом.       — Что-то ты должна любить.       — Ну, есть одна вещь, — призналась Аджи. — Точнее, вещи.       Она слегка замялась, думая, стоит ли говорить. Кенма сказал, что у нее недостаточно опыта и образования, когда она озвучила вслух свое желание.       — И что же? — Ран придирчиво оглядел полку со специями.       — Сумочки, — шепотом сказала Аджи.       Рука Хайтани, потянувшаяся к дальней банке, замерла.       — Сумочки? — переспросил он.       Аджисай заерзала на стуле.       — Ну, да. Сумки. Женские, — уточнила она на случай, если он еще не понял. — Мне нравятся различные дизайны. Смотреть, подбирать, придумывать.       — Почему ты не занималась этим? — буднично спросил Ран.       — Это не так-то просто, — растерялась она. — И требует немалых средств.       В глазах Рана появилась озадаченность.       — Но у тебя были деньги. Твой отец оставил тебе компанию, которая приносит огромный доход.       Аджи сложила руки на столе.       — Это невыгодное вложение с учетом моих минимальных знаний. Неоправданный риск.       — Это Кенма тебе так сказал?       — Да, сказал, — она вздохнула, вспоминая их разговор. — Но дело не в нем. Я могла бы настоять, но я... Испугалась.       — Нет, это он переубедил тебя, — сковородка опустилась на поверхность плиты с громким звуком. — Не верю, что ты такая трусиха.       — Я не трусиха! — Аджи повысила голос. — Тебе не понять. Мне никогда не приходилось ни отстаивать что-либо, ни бороться — у меня просто не было необходимости в этом.       Рядом с ней всегда был отец, готовый помочь с чем угодно. Затем — муж. Оба знали, как лучше для нее — и она не противилась.       А потом ее, беззащитную, не умеющую показывать зубы, бросили прямо в логово к хищникам.       — Ты можешь вернуться к этому, когда мы закончим, — предложил Ран. — Я дам тебе столько денег, сколько нужно.       Он повернулся к плите, продолжив заниматься креветками, и Аджи возблагодарила небеса, что Ран не видел выражение ее лица.       «Когда мы закончим», — что это означало? Смерть Кенмы, похищение компании отца и дальнейший плен?..       Она смяла бумажную салфетку, чтобы дать волю разбушевавшимся эмоциям.       «Я дам тебе столько денег, сколько нужно», — но у нее есть свои собственные деньги, которые Ран и его начальство планируют просто украсть.       — Готово.       Перед ней появилась тарелка, источающая аппетитный запах. Аджи заставила себя проглотить немного, улыбнулась.       — И правда невероятно.       Вкуса она не почувствовала.       Ран то ли не заметил, то ли не захотел замечать ее состояние — он был всем доволен. С его губ не сходила улыбка, делающая его еще красивее — если такое, конечно, вообще было возможно. Когда он снова начал объяснять ей принципы выживания, Аджи кивала головой, как болванчик, но не могла перестать думать о возвращении Кенмы.       Она знала, что никогда не вернется к нему. Но он был человеком, заботившемся о ней все эти годы — человеком, который успокаивал ее после смерти отца. Кенма взвалил организацию похорон на свои плечи, занялся всеми вопросами и не отходил от нее ни на шаг.       Аджисай не хотела, чтобы его жизнь оборвалась по чьей-то прихоти.       В какой-то мере ее переживания были продиктованы эгоизмом — как она сможет спокойно жить дальше, зная, что он погиб из-за нее? Подобное просто не виделось ей возможным. Даже если предположить... Предположить, что ей придется остаться с Хайтани, она бы желала Кенме жить дальше без нее.       Пусть он не был тем, кого она любила... Он все же был близким человеком. С Раном ее связывала цепь порочных событий, сотканная из ненависти и любви — с Кенмой же ее связал брак, совершенный на глазах отца.       И все же... Собираясь лечь спать, Аджи не могла перестать изводить себя мыслями о том, что это она виновата.       С ней что-то не так. Она позволила отцу увезти ее из Токио, когда не хотела этого, позволила Кенме встать во главе компании, спрятав голову в песок перед лицом надвигающихся трудностей, затем позволила Рану поступать с ней, как вздумается, будто она игрушка, призванная утолить его жажду мести.       Но самым ужасным были чувства к нему. Восхищение, страх, влечение — составляющие безумного коктейля, которым ее накачали под завязку. Рядом с мужем Аджи не испытывала ничего подобного.       Она знала, что это ненормально — сравнивать их. Но не могла не делать этого. Кенма был ее единственным мужчиной — никто, кроме него, не касался ее тела. До сегодняшнего дня.       После секса с супругом Аджисай чувствовала опустошение. Ей не было больно или плохо — Кенма никогда не делал ничего такого, что могло бы вызвать отрицательные чувства. Но каждый раз, изображая вялую улыбку, дабы избежать вопросов, она ощущала, что предает саму себя. Возможно, все дело в том, что она никогда не хотела его — влечение приходилось разжигать искусственно.       И если тело можно было обмануть, то разум — нет.       Аджисай невесело рассмеялась. Иронично, что ее влекло к преступнику, который сумел нарушить почти все существующие законы, в то время как идеально-приторный супруг вызывал у нее примерно те же чувства, что и пластиковый манекен для одежды. Может, дело правда в ней?       Может, испорченная — она?..       Что сказал бы отец? При мысли о папе Аджисай похолодела. Она все еще носила фамилию мужа, но спала с другим. И получала от этого несказанное удовольствие.       Стыд жег ее изнутри, не давая спокойно наслаждаться тихими, размеренными днями. Несмотря на присутствие Рана рядом, она то и дело погружалась глубоко в себя, размышляя над собственным поведением.       Ее мучило не только чувство вины — но и многочисленные вопросы. Что все это значит? Чем это закончится? Как поступить дальше?       Словно крохотная шлюпка, она дрейфовала в океане на волнах, не имея представления о твердой земле.       — Аджи, — Ран бесшумно подкрался к ней сзади. А, может, это она не услышала его шагов, опять потерявшись в собственных мыслях. — Что происходит?       Его палец лениво принялся накручивать рыжий локон, но в глазах царило беспокойство.       — Ничего, — она сглотнула, отведя взгляд в сторону.       От Хайтани по-прежнему пахло остро и горько, но этот запах уже стал почти родным. Она уткнулась лицом ему в грудь, с радостью прячась в объятиях. Чужая ладонь погладила ее по спине, давая несколько минут, чтобы успокоиться, но через время Ран настойчиво повторил:       — В чем дело? Говори.       Аджи пробормотала что-то в его рубашку. Хайтани терпеливо вздохнул.       — Я ничего не разобрал.       — Дело в нас, — наконец смогла внятно ответить она, тут же почувствовав, как мышцы Рана под ее ладонью напряглись.       — И что с нами не так? — поинтересовался он.       В его голос уже прокрался холод, не предвещающий ничего хорошего. Виноватый взгляд, поджатые губы, влажные глаза — этот вид не нравился Рану.       Аджисай не должна была выглядеть так.       — Я думаю, что поступила неправильно.       — Неправильно?       — Мой муж, — попыталась объяснить она, но замолчала, когда руки Рана, обнимающие ее, исчезли.       — Твой... Муж? — с отвращением повторил Хайтани. — Ты думаешь о нем?       Черты его лица заострились, как бывало всегда, когда он злился.       — Я не думаю о нем. Я думаю о себе, — нахмурилась Аджи. — О том, что я ем блинчики, приготовленные своим похитителем, в то время как Кенма может умереть. Бог мой, Ран, я сплю с тобой!       — Спать со мной — аморально? — тихо спросил Хайтани.       — Я не то хотела сказать. Я просто пытаюсь донести тебе, что испытываю чувство вины, потому что веду себя, как...       Она замолчала.       — Как кто? — очень ласково переспросил Ран. Аджисай уже знала этот тон — тон, от которого кровь начинала стынуть в жилах. — Как шлюха? Как дрянь? Договаривай.       Он поднял руку, чтобы погладить ее по щеке. Жест показался фальшивым, пропитанный тайной злобой. Аджи отшатнулась.       Ран никогда не касался ее так. Даже когда он дал ей пощечину — в ней было больше нежности, чем в этом прикосновении.       — Ран...       — Мне жаль, что ты таким образом воспринимаешь нас. Оказывается, все, о чем ты можешь думать — как неправильно трахаться со мной, пока твой бедный идеальный муж отчаянно пытается тебя спасти.       — Все не так, — начала она, но обреченно замолчала.       Бесполезно. Глаза Рана горели ненавистью, которая заполнила его целиком. В таком состоянии он не способен был слышать кого-либо.       — Я был готов дать тебе все и даже больше, — выплюнул он. — Но ты, конечно, не можешь принять это от убийцы. Каков, интересно, был исход в твоих глазах? Ты хотела вернуться к мужу и жить с ним долго и счастливо?       — Я бы ни за что не вернулась к Кенме, — зашипела Аджисай. — Но после твоих оскорблений, пожалуй, рассмотрю этот вариант.       Его рука переместилась на ее горло так быстро, что она не успела даже моргнуть.       — Что ты сейчас сказала?       Пальцы сжались, лишая ее воздуха.       Аджисай рефлекторно вцепилась в его ладонь, пытаясь отодрать от собственной шеи. Ран подтянул ее сопротивляющееся тело ближе, склонился.       — Если я не могу убить тебя — это не означает, что я не могу сделать тебе больно, — шепнул он ей на ухо. — Я могу.       Он разжал пальцы. Аджи тут же отодвинулась от него, закашлявшись.       — Я лично перережу горло Кенме, когда он вернется в Токио, — пообещал Ран. — И сделаю так, чтобы ты видела его последний вдох.