Непохожие похожести

Стать божеством — неимоверно трудная работа. Сколько усилий приложить следует ради одного вознесения — вообразить трудно. И даже если ты честно совершенствовался на протяжении долгих лет, это вовсе не станет гарантом твоего становления небожителем. Не в пример проще стать демоном. Для подобного рода изменений потребуются лишь два условия: смерть и нежелание умирать. А-Яо всегда любил жизнь. Он, словно дикий пес, вгрызался зубами и когтями во все, что имел, не желая ничего терять и стремясь добиться большего. Пожалуй, в нём всегда было что-то звериное, начиная от ярости, заканчивая нежностью. Если говорить об актерских талантах, то Хуайсан ему все же многим уступал. Сколь бы не врал «Незнайка», все же его маска была главе Цзинь достаточно знакомой. Когда-то Хуайсан и правда был таким — наивным и доверчивым, если и способному ко лжи, то лишь в тех вещах, которые имели отношение к тренировкам с саблей (ему в самом деле не нравился этот вид оружия). Ложь Яо переходила все границы мыслимого и немыслимого. Будучи импульсивным и эмоциональным без меры он сумел обрести столь удивительный контроль над своими чувствами, что здесь было бы весьма удачным сравнением с Цзэу-цзюнем, лицо которого тоже редко улыбка покидала. Наверное, тут имели место быть и различные цели у Цзиня и Не. Если последний усыплял бдительность окружающих, верша свою месть, то у Яо игра и была самоцелью, в ней и заключалась вся суть. Жизнь не была для него тем, отчего он мог бы так запросто отказаться. Они сидели в темнице, и их беседа вполне подходила под определение уединенной. В самом деле, кроме них никого не было в этих мрачных подземельях. Поэтому они были свободны в своих словах и действиях. — Пожалуй, я заберу у тебя твой веер, А-Сан, — улыбаясь, заметил Мэн, лёгким и быстрым движением лишая Не его вечного театрального реквизита. Обмахнувшись веером, Гуанъяо почувствовал себя значительно спокойнее — словно часть души на место вернулась. Хуайсан что-то невнятно промычал в ответ, видимо забыв про заклятие молчание, на него наложенное. — Ты хотел что-то сказать, сы-ди? — голосом, в который возвращались прежние медовые вкрадчивые нотки, обратился к нему Яо. — А ты про это? — будто вспомнив, спохватился он. — Извини, но единственный способ вернуть возможность говорить — это подождать, пока не прогорит одна палочка благовоний. Думаю, молчание пойдёт тебе на пользу после всех этих событий. Согласен? Вместо ответа, раздались очередные звуки безмолвного негодования. — Восприму это как знак твоего согласия, — не теряя улыбки, произнес Мэн. А-Яо улыбается. Не так давно он сам от боли с ума сходил под аккомпанемент насмешек четвёртого брата, но... роли меняются. Тридцать лет Хуанхэ течёт на восток, тридцать лет — на запад. В улыбке Хуайсана было торжество свершившейся мести. Что бы сыди не говорил про «истинные причины» в порыве своей ярости, он все же мстил. Что бы не говорил Яо про оправданность своих злодеяний, уже один факт их свершения давал основания называть его злодеем. Яо не безумен — он рационален, как, наверно, никогда до этого. Он предусмотрел на этот раз все, что можно было предусмотреть, и он не исключает возможности сопротивления со стороны Незнайки, однако... Теперь он уверен в своих догадках относительно сути происходящего, а это уже большой козырь в рукаве его ханьфу. — Меня давно интересовал вопрос, — намеренно растягивая слова, произносит бывший глава Цзинь. — Что именно привлекло тебя в А-Юе (он совершенно не стесняется использовать это обращение в отношении своего младшего кровного брата)? Неужели, ты настолько бессердечен, что решил просто воспользоваться им, как орудием убийства? Или же столь сердоболен, что проникся чужими чувствами, а? Мэн смотрит на своего младшего названого брата, и улыбку излучают даже тепло-карие глаза говорящего, словно он проявляет в высшей степени великодушие и снисходительность, беседуя сейчас с Хуайсаном. — Ни то ни другое, — отвечает он сам на свой вопрос. В голосе Яо появляются стальные нотки, будто он немного приподнимает вуаль, за которой скрывается вовсе не прекрасный образ. — Ты увидел в нем себя, — категорично и безапелляционно произносит Мэн, произносит уверенно, потому что он знает. — Дети, несправедливо обиженные жизнью, дети, раненные запретной любовью!.. Такое множество точек соприкосновения — вы будто две родственные души, нашедшие друг друга! Заклятие молчания еще не пало, и Хуайсан благоразумно молчит, не желая ранить связки и разбивать в кровь губы. Незнайка молчит, но в глазах его бесится буря не высказанных слов и чувств. — Дагэ, — нарочито третьим тоном растягивает Гуанъяо, наслаждаясь каждым слогом, как самым изысканным деликатесом, который ему когда-либо приходилось отведать. — Гэгэ, — переходя в верхние регистры, насмешничает он, и подобное произношение слишком напоминает те интонации, с которыми в домах увеселений сестрички распевают похабные песенки под сладкие звуки цинтры. Хуайсан несильно пинает его в колено, когда хочется ударить кулаком прямо в лицо, как не так давно сделал сам Мэн, однако он мало чего успевает сделать, потому что Яо, опомнившись, вынимает из рукава ханьфу главы Не божественное плетение вервия бессмертных. — И этим ты хотел меня удержать в случае чего? — смеется Мэн Яо, тут же ловко связывая Хуайсана по рукам и ногам. — Я ведь еще говорить не окончил, а ты уже лезешь драться, — качает он головой. — Нехорошо, А-Сан, где же твои манеры? Благородный муж постигает справедливость. Малый человек постигает выгоду. В чем заключалась справедливость А-Яо? Он сам не ответил бы точно на этот вопрос, но ничто так хорошо не отражало его жизненную позицию, как слово месть, возмездие. Он мог бы отмстить одному человеку, мог бы... Но так уж вышло, что он убил всех. Возвышаясь над Хуайсаном, он испытывал то удовлетворение, которое испытывает человек, получивший то, чего он достоин по собственному мнению. Однако сама суть заключалась в дальнейшем его монологе. — Ты всегда испытывал нездоровую привязанность к нашему старшему брату, — улыбаясь продолжил он, и любому, увидевшему бы эту улыбку в этот момент, как никогда уместной показалась бы пословица: «Улыбающийся чиновник убивает людей». — Постоянно выводил его из себя, так что не раз Минцзюэ-сюну приходилось клясться, что он ноги тебе переломает. Конечно, он этого бы не сделал... А-Яо улыбается, глядя на то, как гнев искажает черты лица его сыди. О, те вещи, о которых говорит этот Мэн, вовсе не являются чем-то, о чем хотелось бы говорить вслух. — Твои чувства к дагэ, — особенно выделяя слово «чувства», говорит Яо. — Они ведь были гораздо глубже, чем то, что испытывал к нему любой другой из названных братьев. Безумие оседает на краешках губ, трепещет на дрожащих ресницах. Кажется, бывший Цзинь теряет последние остатки своего благоразумия в процессе своего монолога. — Как долго ты планировал свою месть А-Сан? — спрашивает он, но вопрос больше риторический, ведь не дожидаясь ответа Незнайки, все еще находящегося под заклятием молчания, Яо сам отвечает на свой вопрос. — С того момента, как оказался в запретной секции библиотеки Облачных Глубин, верно? Ты тогда, должно быть, ощутил себя невероятно прозорливым, обнаружив тот сборник мелодий с вырванной страницей. Ты решил, что теперь лишь ты один можешь вершить правосудие. Мэр Яо взмахивает веером, заставляя легко задрожать каменные своды темницы. Интересно, если он вложит чуть больше сил, сумеет ли он разрушить всю резиденцию Нечистой Юдоли, похоронив себя вместе с Хуайсаном под ее обломками? Короткий смешок слетает с его уст. — В твоих решениях не было ни единого просчета, мой милый сыди. Я даже восхищен в некоторой степени, не обессудь. Так ловко все провернул, чтобы моя смерть, — на слове смерть он особенно растягивает единственную гласную, — стала результатом действий дорогих мне людей. В глазах Мэн Яо появляется мечтательная задумчивость, обычно предшествующая апогею безумия: — Какой коварный замысел, А-Сан. Даже твой саньгэ не додумался бы до чего-то подобного! А какое хладнокровие, торжество разума и расчетливости. Знаешь, даже я в свое время не решился использовать тебя, когда сводил с ума нашего старшего брата, считая, что не стоит так очевидно и жестоко использовать чужую слабость... Как хорошо, что тебя никогда не стесняли подобные рамки, да? Срок действия заклятия подходит к концу, но Хуайсан продолжает хранить мрачное молчание. Он уже знает, о чем Гуанъяо будет говорить дальше, и ему совершенно точно не нравится то русло, в которое уходит их разговор. — Но самым неожиданным и странным для тебя, наверно, стало это неожиданное сожаление... сожаление, что мне пришлось испытать так мало страданий, ведь я не увидел конца твоего спектакля, уйдя из жизни, и некому было оценить твой невероятно сложный сценарий... — Улыбка делает лицо этого Мэна столь невинным и столь жестоким. — Как хорошо, что смерть это не всегда конец, и всегда найдётся способ вернуться... И как хорошо, когда тот, кто тебя покинул, сам находит способ вернуться, не утруждая тебя лишними хлопотами. — Ты... — хрипит Хуайсан, в горле которого пересохло от долгого молчания. — Ты... — Я узнал, — заканчивает за него Мэн. — Ты разочарован? Яо смеётся, обнажая два ровных ряда белых зубов. На лице А-Сана написана столь откровенная растерянность, что не удержаться от смеха. — На самом деле, умереть после всего случившегося было закономерным итогом, — улыбаясь, заключает Мэн Яо. — И восстать из пепла подобным образом — тоже не из ряда вон выходящее событие. По сути, это не должно было удивить ни меня, ни тебя. Однако, одна вещь... она до сих пор не находит для тебя объяснения... Твое отношение ко мне, А-Сан. В самом деле, будь все, как прежде, Хуайсан без зазрений совести глумился бы над своим визави, оскорблял бы и унижал его всевозможными способами. Но то, что он делал до сих пор... Нет, он очевидно совершал попытки поиздеваться над этим Мэном, но каждый раз что-то шло не так. Больше всего действия подобного рода походили на неумелые ухаживания влюбленного юнца. Долгое время Яо и сам не мог найти причину для таких противоречий. Но с некоторых пор все встало на свои места. Прищурившись, Яо подцепил кончиками пальцев левой руки подбородок своего четвёртого брата: — Тебя ведь тоже интересует, почему, верно, сыди? — заметил он, глядя прямо в глаза Незнайки. — Откуда это странное несоответствие, да? Большой палец мягко гладит белую скулу Хуайсана, которого слегка трясет, и не понять — от гнева или от ужаса. — Обида — это семя, которое ты посадишь в благодатную почву своей души. Твой гнев и твоя уверенность в заслуженному обиды — пища для этого семени. Твоя ненависть — плоды, которые ты пожнешь спустя определённый срок. Но... неожиданно к ненависти примешивается что-то другое, чужеродное, что-то, чего испытывать к своему врагу никак нельзя... Как думаешь, что это, А-Сан? Яо умеет красиво говорить, порой трудно вычленить смысловое содержание из его речи. Но Не Хуайсан любит красивые вещи и умеет находить что следует в пестроте метафор и парафраз. Он уже почти понимает, на что намекает его третий брат, хотя и не хочет пока признавать. Однако, в чем талантлив А-Яо, так это в разрушении созданных им же иллюзий. Улыбка слетает с прекрасного лица бывшего Цзиня, когда он в холодных тонах оканчивает свою речь: — Всё верно, А-Сан, всё это время тебя влекло не ко мне, а к тому что во мне...