Genesis

Есть сто причин, по которым мы могли не дожить до сегодня. И еще сто, по которым мы можем не дожить до завтра. Но мы боремся за каждую секунду, что можем провести вместе. Пусть всего две минуты... Или два дня... Они бесценны.

Живот неприятно припекала разгоряченная полуденным солнцем крыша, лучи нещадно кусали бледные плечи и открытое пространство шеи, помечая светлые участки кожи едва заметными веснушками. Дульная часть винтовки смотрела вниз под строгим углом, ее корпус — начищенный, гладко-черный, — выглядывал из обсыпанного каменистого угла, винтовка ствольными накладками приятно и тяжело упиралась на ладонь левой руки, сдерживаемая крепкими не дрожащими пальцами. В абсолютной тишине прогремел громкий выстрел, стальной корпус дернулся в щеку отдачей и замолчал. Гильза покатилась в сторону, и чужая тяжелая подошва сапог вжала ее в резиновую кровлю, огораживая тело снайпера тенью. — Попал? — тихо спросил наблюдатель, словно боясь спугнуть жаркое летнее марево или поколебать прицел оружия. — А бывало, что не попадал? Они вместе торчали на самом верху госпиталя уже по меньшей мере несколько часов, отстреливая бегунов и временами трепались между собой. Удушающий зной будто плавил тело и снаружи, и внутри — при каждом вдохе становилось тошно от спертого воздуха. Вопрос Кавеха так и остался висеть между ними — оба знали, что ответ на него будет «нет». — Слышишь что-нибудь еще? — вновь заговорил Кавех, поглядывая линию горизонта глазами-оружейными дулами — зрачок в них, казалось, заплыл за пределы красной радужки, открывая червоточины. Хайтам замер, приподнимая наушники и прислушиваясь на мгновение к стрекоту кузнечиков где-то в густой щетинистой траве: — Щелкун на три часа… На этом вроде бы все. Раздался еще один — последний — выстрел. В воздух взлетела стая птиц, притаившаяся в кронах раскидистых деревьев. — Если ты хочешь проваляться на этой крыше до самого вечера, останавливать не стану, — произнес Хайтам, отходя подальше от края к люковой створке. — Если это означает провести несколько часов без твоего ворчания, то я с радостью. — Солнечные ожоги лечить тебе не буду. — Обойдусь. — Вот и славно. Однако, в противовес своих слов, Кавех поднялся на ноги и поспешил вперед, ловким движением закидывая винтовку на крепкое плечо. Он проскользнул первым - ловко спрыгнул вниз, поднимая клубы пыли. Хайтам бросил последний взгляд на залитую светом бесконечную безоблачную синь, прежде чем тяжелый металлический люк с гулким звуком захлопнулся над головой, отрезая их от внешнего мира. Щелкнули замки. Держась за холодный металл лестницы одной рукой, он проверил каждый и лишь затем неторопливо спустился. Кавех ждал, закрыв глаза и прислонившись затылком к стене, словно спящий — выдавали лишь усталые подергивания пальцев, привыкших к весу оружия. Хайтам скользнул по нему быстрым взглядом, отмечая участки покраснения на руках, шее и носу — в холодном свете люминесцентных ламп они были особенно заметны, алыми пятнами расползаясь по всему телу. Хмыкнул. Словно этого и ожидавший, Кавех встрепенулся и устремил на него цепкий взгляд: — Что? — Ничего, — отозвался Хайтам ровно. — Будешь завтра красоваться облупленным носом. Хайтаму нравилось наблюдать, как Кавех весь подбирался в преддверии каждой словесной стычки, словно перед настоящим боем, как менялся даже взгляд — однако сегодня, после нескольких часов под солнцем, в окружении удушливого летнего зноя, от которого покрытия крыши плавились и пахли чем-то похожим на жженую резину, у Кавеха, судя по всему, не осталось ни сил, ни желания на продолжение их извечного развлечения. Хайтам протянул бутылку с водой, словно оливковую ветвь, символ мира — и ее приняли без единого слова, мимолетно скользнув горячими пальцами по ладони. Они пересекли переплетение широких коридоров. Явно слышалось, как звуки голосов становятся тем громче, чем ниже они спускались — первые этажи госпиталя не затихали даже по ночам. Госпиталь был живой крепостью, в которой каждый из выживших поддерживал защищенные стены до своего последнего вздоха. Без этого здание бы давно пропиталось смертью и зараженными. Кавех о чем-то сосредоточенно думал. Хайтам мысленно чертил план действий на оставшийся день, восстанавливал в памяти списки необходимого, неосознанно прокручивая висящий на шее армейский жетон отца. Полустертый указатель второго этажа мелькнул на периферии взгляда. Хайтам придержал спустившегося на несколько ступеней Кавеха за плечо. — Ты куда? — На «кухню», естественно. Мы ели последний раз на рассвете. — Ужин скоро. — Я не собираюсь ждать. Мы заслужили эту еду. Не застревай, ну, — Кавех спустился до пролета, шагнув в прямоугольник света из узкого окна, глянул выжидающе. Хайтам сжал жетон, царапнул ногтем по металлу; перед глазами — такой же взгляд матери, светлый и усталый: до ужина два часа, дорогой, дождись, иначе отец будет ругаться. Ты же понимаешь. Нельзя, дорогой. Он дернул плечом, расслабил пальцы, чувствуя на коже груди отрезвляющий холод металла. Сбежал вниз по ступеням. Мать мертва. Они с Кавехом — нет. Который там час? — Медленный как топляк, — фыркнул Кавех, наткнулся на ответную усмешку, как на нож. — Пока ты спустишься, я уже буду на месте. Солнце пресекло три четвертых видимого неба, за высотками поднималась закатная желтизна, едва-едва проглядывающаяся среди давно заброшенных, разрушенных многоэтажек. Было во всем этом что-то конечно-смиренное, печальное и спокойное одновременно. Сияющий диск отблесками задел движущиеся фигуры, отбросил их растянутые тени на стену и спрятался за кирпичной кладкой. Под кухней они оба подразумевали обычное складское помещение, доступ к которому имели исключительно сменщики, охраняющие скудные запасы продовольствия. Что-то такое было и в далеком прошлом, когда у пунктов выдачи пайков скапливались огромные очереди — прямо в самом центре воронки бедного, измученного болезнью и безденежьем квартала— Кавех помнил, как дрожала рука матери, как плыл ее взгляд, когда пункт закрывался раньше положенного, объявляя, что еды больше нет. Как люди дрались за последний кусок, вырывая тот друг у друга, как их припечатывали прямо на месте дулом пистолета. У охранников впереди тоже были стволы, разве что не такие пугающие. Еду не нужно было ждать неделями, за нее нужно было работать и трудиться на общее благо. Как бы то ни было, госпиталь не являлся дикими улицами Бостона или Остина. На руки выдали строго две алюминиевые банки, одна из них с легкой подачи полетела в Хайтама, пойманная в воздухе. Завтракать-обедать-ужинать под строгими взглядами сменщиков не хотелось, а потому напарники скрылись так же быстро, как и появились в этом месте, прячась от всего остального мира в крутых лабиринтах разграбленных больничных палат. Они вдвоем присели поесть на единственном островке солнечного света, стараясь избегать дальних темных углов разрушенного этажа — не смотря на хорошую вентиляцию и отсутствие грибка, те вызывали неприязненное ощущение чего-то пугающего, ощущение дикого страха, дышащего смертью прямо в затылок. Кавех цапнул по металлической ложке и сразу же схватился за щеку, в порыве унять зубодробящую боль — Хайтам на это только усмехнулся, размеренно поедая что-то хлюпающее из консервной банки. Позитивные маскоты мяса и морковки, нарисованные на бумажной обертке, на деле казались смесью поперченной глины и горчицы — вкус был настолько отвратительным, что перед глазами так или иначе маячила голодная смерть. Кавеху вся эта жижа странно нравилась — он вообще был непривередлив, когда дело касалось очередного скудного приема еды. — Не подавись от жадности, — сказал ему Хайтам, поглядывая на болезненные телодвижения своего напарника. — Это не… Жадность…. А голод! — тихо просипел ему в ответ снайпер, с такой злостью смотря на вскрытую жестянку, будто она была причиной всех его несчастий и неудач. На самом деле он и правда был виноват в том, что не мог спокойно доесть скудные остатки своей еды — торопливость — не для его постапокалипсисической профессии и явно не для человека, который хотел бы выжить и продержаться на этом свете немного подольше. — Тем более… Ты видел оставшиеся запасы? Нам снова нужно отправляться на охоту, — Кавех устало вздохнул, пододвигая недоеденный ужин, чтобы с постным лицом запихнуть в себя еще одну ложку консервированного месива. — Если никаких срочных дел нет, мы могли бы пойти завтра. Конечно, нужно вернуться к четвергу — наступает наша очередь патрулировать, но мы быстро управимся, если ты не будешь считать ворон. В прямом смысле. — Не скидывай всю ответственность на меня, мы работаем вместе. — А ешь больше все равно ты. — Все что угодно. Промельки заката нежно пробежались по коже, Кавех откинулся на землю, подкладывая под голову руку, и лениво болтнул ногой, перевешенной через разрушенное панорамное окно. Подумать только, весь этот ад длился уже больше семи лет… Долгий срок, за который загаданное «а что будет завтра» превращалось «вот бы завтра все было спокойно». Не хорошо — хорошо не было нигде, но хотя бы спокойно. Хайтам, приосанившийся рядом, выглядел завораживающе и пугающе одновременно, практически как упавшая на землю Вега — Кавех знал в этом толк. Вслух, правда, он об этом ничего так и не сказал. — Куда мы двинемся? — спросил Кавех, как и утром, глядя на Хайтама снизу вверх. — На северо-запад, выбора у нас не особо много, — Хайтам отставил банку в сторону, и ложка, выпавшая из алюминиевого углубления, громко стукнулась оземь.

***

Хайтам проснулся резко — как от удара. Несколько минут молча смотрел на облупленный потолок комнаты — бывшей палаты, — приводя мысли в порядок, раскладывая по полочкам воспоминания. Детали сна размылись в памяти, несмотря на бешено бьющееся в груди сердце, он лишь знал: это было что-то нехорошее — кровь, крики и слезы. Такие сны приходили довольно часто, иногда утром он обнаруживал себя с мокрыми щеками, но старался не думать об этом больше положенного. Чем реже приходили плохие сны или ужасы прошлого, тем легче дышалось. Пружины кровати натужно заскрипели, когда он поднялся с постели, провел ладонью по спутанным волосам и прищурился, глядя в треснутое окно на небо, наливающееся нежно-розовым — кровь, разбавленная водой и золотом. Пора было собираться в путь. В походном рюкзаке под кроватью еще с прошлого раза лежали компас, аптечка, фонарик и противогаз, Хайтам сунул карту, на которой вчера в тусклом свете лампочки отмечал их приблизительный маршрут, в боковой карман, неловко закрепил на спине узкий самодельный колчан для стрел, которые они не так давно делали с Кавехом. Забросил широкую лямку на плечо и вышел из комнаты, запирая дверь — личное пространство всегда должно оставаться личным. Он терпеть не мог незваных гостей. Кавех, растрепанный и с отпечатком на лице того глубокого страдания, проявляющегося лишь у вынужденных вставать одновременно с утренними птицами, зашел как раз когда Хайтам пытался запихнуть в рюкзак несколько консервных банок с едой, одновременно вычерпывая себе в рот содержимое одной из них; бросил у входа свой рюкзак и оружие, сладко зевнул и прошел мимо, легко отпихивая с пути. Хайтам с трудом сдержался от детского глупого желания поставить ему подножку. — Не подавись от жадности, сядь и поешь нормально, куда спешишь, — передразнивая, отчитал его Кавех, а после подпрыгнул и уселся на кухонную тумбу. Разная по стилю мебель, притащенная в свое время местными с разных свалок, этой безумной хаотичной небрежностью делала госпиталь похожим на одеяло из заплаток. — В такое время и зараженным небось гулять не хочется. — Зараженным плевать, в какое время гулять, — отметил Хайтам, пропуская пущенную ответную колкость. Спорить с Кавехом о чем угодно было особым видом удовольствия. — Вряд ли они вообще полноценно осознают смену времени суток. Тот застонал, провел рукой по лицу: — Это была шутка! Если ты, конечно, еще помнишь, что это такое. Затем добавил с ехидцей: — Зануда, — на что Хайтам лишь вздохнул, покачал головой, вминая крышку от банки вовнутрь и кидая ее в стоящую неподалеку мусорку. Он давно перестал обращать внимания на такие элементарные подначки. — Доедай и выходим. Не забудь свои припасы и воду. — Да знаю я… Леса встретили их напряженной тишиной. Они охотились тут не впервые — за семь лет все, что можно было легко растащить в городах, уже растащили, магазины и вовсе стали первыми в списках на негласное мародерство, и еду теперь частенько приходилось добывать иными методами, — и потому уверенно направились проложенными, проверенными тропами, углубляясь меж деревьев с луками наперевес, чтобы не тратить патроны. Кавех со зрением снайпера, способный заметить даже мелькнувший на мгновение в траве заячий хвост, и Хайтам, отличный слух которого позволял издалека огибать врагов, на деле всегда оказывались дуэтом куда более слаженным, чем можно было бы представить по частым словесным перепалкам, и вскоре мешок для дичи заполнился наполовину, а они, жуя собранные с куста ягоды, продолжали идти вперед, не теряя из виду ориентиры. — Погоди, — сказал Хайтам вдруг. Кавех остановился, глянул вопросительно через плечо. — Я видел по пути несколько ловушек. Это не наши. — Естественно, мы тут наверняка не первые охотники, — отозвался тот, не удивленный, — и что с того? Дичь-то с них все равно теперь у нас. — Ты не понял, — качнул головой Хайтам, прислушался, хмурясь. Звуки не давали ему покоя: слишком похожи на человеческие голоса. — Кто-то есть тут прямо сейчас. Метров пятьсот на запад. Подберемся ближе, только тихо. Посреди небольшой лесной прогалины они, спрятавшись за кустами в тени деревьев, обнаружили палатку, а вокруг — компанию из пяти человек, выглядящих крайне недружелюбно. Даже не вслушавшись еще в их разговоры, Хайтам одними губами прошептал Кавеху: «бандиты» — и тот кивнул, показывая, что догадался. — Мне не нравится, что эти ребята находятся так близко к базе, — прошептал в ответ. — Только налета разбойного нам не хватает для полного счастья. Смотри, там у палатки еда и оружие — может, попробуем убрать их отсюда? — Только переполох устроим, еще слишком рано, твою светлую макушку заметят в траве и прострелят, — Хайтам пригляделся к сложенному у чужих ног оружию, чтобы после самого себя поправить, — или, скорее, размозжат. Кавех стиснул челюсти, рукой собирая остатки утренней росы в ладонь и малыми каплями обрызгивая лицо напарника, будто мстя за несвоевременное предсказание неосторожной смерти. Раздражало, когда парень становился вот таким — беспричинно горьким, как волчьи ягоды, и острым, как наконечник самодельной стрелы. Хайтам вздрогнул и махнул головой, словно кот — капли окропили щеки и лоб, а после навострил уши, прислушиваясь к чужому разговору за пределами колючего, можжевелового куста. Он мог сколько угодно препираться с Кавехом, заниматься подобным с утра до вечера, будто хобби интереснее этого никогда не заводил, но сейчас для дурачества определенно было не время и не место. Снайпер притаился и замер, будто готовясь к очередному точному выстрелу, но сделал он это исключительно в целях минимальной тишины — для него тихое бурчание незнакомых мужчин сливалось в один бессмысленный поток, даже бегущий рядом мелкий родник журчал намного яснее и четче. Хорошо было иметь в напарниках кого-то, кто мог бы дополнять твои слабости и полагаться на твои сильные стороны. Глаза Хайтама забавно бегали, когда он концентрировал слух — казалось, будто у него периодами проявлялся глазной нистагм из-за излишнего напряжения, он настолько сосредотачивался на звуках, настолько отстранялся от всего вокруг, что тело начинало жить своей жизнью — рефлекторно качаться из-за неустойчивой позы или вздрагивать. — Абсолютный бред… — спустя десяток минут выдавил из себя с пересвистами Хайтам. Поза его практически не поменялась, но правая нога затекла и мягко оперлась о лиственную подложку внизу, хрустя пожухлыми листьями. Этот звук потерялся в пении птиц и бульканье воды. — Что там? Не работорговцы же, — глянул на него Кавех, сверкая красными, как холодные звезды, глазами из-под светлой челки. Если он надеялся на положительный ответ, Хайтам его совершенно не винил — с небольшой группой работорговцев они могли бы с натяжкой, но разобраться. Однако же те люди, сидящие в центре освещаемой знойным солнцем поляны, были многим, многим хуже. Тяжело было представить человека, которого Хайтам мог ненавидеть. Недолюбливать или считать остаточным мусором прежней, практически забытой цивилизованной жизни? Вполне. Но ненависть была слишком сильным чувством, чтобы разбазаривать ее на трусов и жестоких идиотов, вроде кого-то, торгующего людьми. — Это серафиты, — и их Хайтам абсолютно презирал. — Черт. Черт-черт-черт, нам нужно сматываться отсюда и поскорее. Подняться на двести, нет, триста метров выше и занять там позицию, чтобы я смог установить винтовку и… — Не получится. Склон весь зарос соснами, ты не сможешь прицелиться, чтобы выстрелить. — Ну не стоять же нам в таком случае на месте в ожидании, когда нас испотрошат! — громким шепотом прервал его Кавех, придвигая лицо так близко, что его быстрый сбивающийся голос начинал казаться всеобъемлющим, — Я снайпер, а не суицидник. — Да неужели? — Если тебе так хочется, можешь биться с ними на серпах и ножах, я вот лично лучше посижу и поболею из кустов. Хайтам хмуро сдвинул брови и сжал губы в тонкую линию. Кавех пошел красными пятнами и тяжело вобрал воздух грудью, оборачиваясь и вновь поглядывая на серафитов сквозь заросли. — Есть идеи, что нам делать дальше? — в конце концов, заговорил он, не в силах терпеть довлеющее напряжение и недовольство за своей спиной. Он закрыл левый глаз и пониже наклонил голову, словно примериваясь, с какого положения будет удобнее пробить пулей чужой затылок. Капюшоны сидящих впереди мужчин легко покачивались на лесном ветру, скрывая приклоненные головы от горячих полуденных лучей и взглядов двух притаившихся напарников. — Мы можем просто вернуться в госпиталь. Мы набрали достаточно дичи и этого вполне хватит. А даже если и нет — черт с ней. Кавех помолчал минуту, прежде чем дать исчерпывающий ответ Хайтаму: — Если мы умрем от голода, я клянусь тебе, я тебя прикончу. Кавех отполз в сторону, чтобы сесть на корточки и отряхнуть золотистый хвост, повытаскивать из него мелкий мусор и хвойные иглы, а потом, также полусидя, направился в противоположную от поляны сторону, в кои-то веки сохраняя молчание. Только оказавшись от поляны в паре сотен метров, они смогли выпрямиться и перейти на нормальный шаг. Мирная тишина леса, успокаивающая разум, была разрушена наличием целой толпы сумасшедших фанатиков. Следуя за Кавехом, лавирующим меж деревьев пятном темного и золотого, Хайтам почти машинально погладил кобуру пистолета на бедре, высчитывая, хватит ли патронов, если вдруг их все же обнаружат. Сражаться с разумными людьми, так же умеющими использовать оружие, было делом значительно более сложным, нежели подстрелить какого-нибудь бегуна, а если вспомнить любовь серафитов к засадам и ловушкам… Он скользнул взглядом по силуэту впереди, вычерченному пробивающимися сквозь листву лучами. Тот, словно почувствовав, обернулся, вскинул брови. — Что? — Смотри под ноги, — посоветовал Хайтам, стараясь не обращать внимания на странно екнувшее в груди сердце, — куда так мчишься? Это охота, а не кросс. Он прислушался: помимо быстрого дыхания Кавеха ничего больше не настораживало. Ни погони, ни лишних звуков — и он позволил себе немного перевести дух. — Надеюсь, они не отправятся за нами вслед, — Кавех поправил мешок с добычей, в некоторых местах потемневший от крови. Хайтаму никогда не нравилось возиться с тушами — слишком много грязи, — однако от мыслей, что сегодня на ужин вместо хлюпающего нечто в банке будет сочное мясо, во рту непроизвольно скопилась слюна. Ради этого, пожалуй… Можно было немного потерпеть. — В таком случае придется заранее придумать какой-нибудь план действий. Выступать против них вдвоем — довольно рискованная затея сама по себе. Кавех фыркнул — соглашаясь, но не слишком желая это признавать. — Я тебя раненного не утащу, так что будь так добр, не подставляйся в своем желании повыделываться. И добивать врага заумными речами лучше тогда, когда он точно не достанет до оружия, а в идеале вообще мертв. Не как в… прошлый раз. — Я всего лишь сказал, что его план был наивен и глуп, — сухо отозвался Хайтам. — Это сложно не признать. Кавех ничего не ответил, лишь закатил глаза слишком многозначительно, чтобы это можно было принять за случайность, развернулся обратно, демонстрируя ему узкую спину, и сделал два шага. Хайтам услышал щелчок слишком поздно. — Стой! — Какого ч… Твою мать! Кавех согнулся пополам, зажимая рот подрагивающими руками; навалился тяжело на толстый ствол дерева. От вида крови, пропитывающей его штанину — темного расползающегося пятна — Хайтам почувствовал легкий приступ тошноты. — Ты что, не смотришь, куда идешь?.. Стой, стой, нет, не двигай. Подожди, дай я посмотрю… Над капканом явно постаралась чья-то модернизирующая рука — спрятанный под листвой, после активации пружины он провалился в заранее подготовленную неглубокую яму и плотно обхватил высокими створками треть голени, острыми зубьями разрывая кожу. Будь на дворе осень или зима, когда обувь сменяется на толстую кожу и плотные подошвы, подобная ловушка причинила бы куда меньше боли, но ткань брюк, служащая сейчас единственной защитой, больше мешала, чем помогала. «Надеюсь, — подумал Хайтам, — что задеты лишь мышцы: раны залечить несложно, сломанные кости — куда проблематичнее.» Если, разумеется, зубья не отравлены. Чертовы серафиты. — Больно… Не трогай! — выдавил Кавех, дернулся от прикосновения, болезненно скривив губы. Взгляд его широко распахнутых, повлажневших от боли глаз метался из стороны в сторону, словно не в силах сфокусироваться на чем-то. — Потерпи, сейчас вколю обезбол, — успокоил торопливо Хайтам, доставая из рюкзака аптечку. Шприц-тюбиков с промедолом было всего три, и он поставил себе мысленную пометку позже запастись получше, пока вводил вещество в бедро сквозь брюки. На этапе накладывания жгута Кавех притих, и это отзывалось в Хайтаме тревогой даже большей, чем если бы тот кричал и ругался на чем свет стоит. Створки тускло поблескивали в яме, словно насмехаясь над ними. Убедившись, что напарник в сознании, Хайтам позволил навалиться на себя, пока добирался до капкана. На пробную попытку отжать створки вручную тот зашипел, но ничего не сказал — закрыл глаза, утыкаясь ему куда-то в область лопаток, хныкнул жалобно. — Продержись еще немного, не отключайся. Этот держит не так крепко, как наши, сейчас попробую еще раз, потерпишь? С молчаливого согласия, почти оглушенный переплетением звуков судорожного дыхания и бешено бьющегося чужого сердца, Хайтам напрягся, потянул, пачкая пальцы в крови. Замер. Подумал устало: действительно, твою мать. Еще этого не хватало. Откуда-то со стороны к ним приближались голоса. Кавех сжал челюсть так сильно, что скулы резануло неприятной болью — Хайтам вновь попытался открыть капкан, но уже дерганнее и быстрее, оттягивая железные створки в стороны. Мокрые пальцы скользили по округлым скобам и напарывались на врезавшиеся в тело острые шипы — снайпер ощущал, как дышать с каждой неудачной попыткой становилось все труднее и труднее, будто внутри легких образовался вакуум, подпитываемый пугающими звуками хлюпающего мяса. Чужие голоса тем временем стали вполне себе различимы, северный ветер легко доносил до ушей чужой басистый рокот и громкий хруст продавливаемых веток. Напряжение подскочило до предела, испарина, выступившая на лбу впитывалась в одежду Хайтама, голова казалась настолько тяжелой, что ее просто невозможно было поднять с горячей опоры. — Сваливай, пока есть возможность, — просипел Кавех, из последних сил ударяя по хайтамовской спине и с огромным трудом отрываясь от чужого тела — голова, как болванчик, повалилась назад и затылком уперлась в сосновый ствол. Перед взглядом все плыло, качающиеся верхушки сосен и двойное слоеное небо тошнотворно кружили голову. — Я не возьму твою смерть на свою совесть, заткнись, — Хайтам, обретя, наконец-то, свободу движений, обхватил ладонью шершавую кору дерева и с силой наступил на металлические пружины — дуги с щелчком раскрылись и Хайтам поспешил вернуть рычаг в исходное положение, со всей аккуратностью вытаскивая из ловушки раненую ногу Кавеха. Кровь полилась обильнее, пачкая липкостью одежду и пожухлую листву под ними, но даже это не смогло бы спасти парней от скорой участи быть убитыми серафитами — те подобрались уже совсем близко, Кавех с потугой повернулся и выглянул из-за сосны, чтобы увидеть вдалеке их темную одежду. — Мы тут оба подохнем, — вновь обреченно просипел Кавех. — Я не смогу установить винтовку и лечь на землю, ты не отстреляешься один… — Себя ты рекламировал как опытного стрелка и говорил, что попадаешь в цель всегда, так перестань уже ныть и возьми в руки свое оружие, — Хайтам выглядел практически сердито, но выражалось это не явно, настоящие эмоции на его лице выдавали лишь сдвинутые брови и кривые уголки губ, сжатых в тонкую линию, было в этом что-то такое пронзительное и пробирающее до дрожи. Что-то, что заставило Кавеха стянуть с плеча длинный поясок снайперской винтовки и утянуть Хайтама ближе к себе. Он не оставил между ними ни сантиметра свободного пространства, когда прижался вспотевшей грудью к такой же мокрой спине напарника. Левая рука огибала шею Хайтама, поддерживая ствольную накладку с тыльной стороны, в то время как правая аккуратно сжала пальцами спусковой крючок, поглаживая его практически нежно. В последний раз опалив своим дыханием седой затылок, снайпер взглянул на слегка расплывающийся целик, ровную мушку и четкую мишень — самого ближайшего серафита, на секунду скрывшегося за игольчатыми хвойными кронами. Хайтам оказался зажат между твердым деревом и лихорадочно разгоряченным Кавехом, он чувствовал спиной каждый изгиб чужого тела — напрягшийся впалый живот, открытые участки кожи и вздымающуюся грудную клетку, и особенно четко ощущал, как пятнами румянца заплывали щеки и ключицы — хотелось бы верить, что вся эта реакция шла от удушающей жары, но когда Кавех сместил руку чуть ближе и мимолетно задел кадык — дрожь буквально рассекла тело и заставила Хайтама шелохнуться. Никогда прежде они не были столь близки, так, что, кажется, умудрялись делить даже скачущий пульс, словно срослись, сплавились под солнцепеком без шанса на спасение. Стали чем-то общим и дали друг другу почувствовать страх смерти — это было так интимно, что сознание, будто проводку, коротило и било током. — Не мешай мне прицеливаться, — прошептал Кавех в ухо, не открывая глаз от обстановки, — Стой смирно. Если почувствуешь боль от отдачи… Ну, терпи, у тебя нет выбора. Наконечник винтовки приподнялся, и перед тем, как воздух взбаламутил первый резкий и грозный выстрел, растянулась секундная тишина. Они вздохнули практически в унисон. Бах! Хайтам рядом и правда вздрогнул, но до снайпера лишь с опозданием дошло, что сделал он это не потому, что отдача ударила в плечо, а потому что отзвук пронзил чувствительные уши — напарник давно убрал наушники для лучшей слышимости, а сейчас едва не согнулся — перетерпел выстрел и готов был перетерпеть второй. У них совершенно не оставалось выбора, если они действительно хотели сегодня выжить. Пуля пролетела между плотных зарослей и попала высокому серафиту в голову, тот неуверенно покачнулся, а после стал падать вперед, со всей силы врезаясь в торчащие сучки дерева и напарываясь на них лицом. Тот звук, с которым острые ветки пронзили глазницы, был настолько мерзким и ярким, что Кавеха, и так мучающегося от железного запаха крови, вновь замутило. Он потерял концентрацию всего на секунду, но этого времени хватило для остальных врагов, чтобы выйти из зоны видимости стрелка и спрятаться. Единственная выгода, которую напарники в итоге получили — солнечная сторона соперников — она, в крайнем случае, помешала бы мужчинам как следует разглядеть нападающих и прицелиться. Следующий патрон подался в камору после первого выстрела, когда Кавех потянул затвор. В ушах все еще звенело — мерзкий, бьющий по нервам звук, — и Хайтаму пришлось потратить несколько драгоценных мгновений на то, чтобы прийти в себя и собрать мысли в единое целое, звено за звеном объединяя в цепочку. Кавех тяжело дышал за спиной, пах кровью и злым отчаянием — оставалось надеяться лишь, что дикие звери не придут на этот запах. — Минус один, — шепнул Хайтам. — Признаю, это было… неплохо. Волнующе. Горячо. Сердце все еще не желало успокаиваться, выбивая ритмом что-то суетливое, он сжал и разжал пальцы, насильно успокаивая внутренний жар; никто еще не приближался к нему так вплотную, не позволял себе так много. Не вызывал такой странной реакции. Ничью жизнь после смерти родителей Хайтам так не хотел сберечь. Он прищурился, вглядываясь в заросли: не будучи дураками, серафиты скрывались хорошо, не шевеля ни ветки, но он слышал: дыхание, торопливые переговоры, почти птичье посвистывание, шорох веток и листьев под ногами. Их товарищ так и остался лежать, нанизанный, словно животное перед жаркой, а они медленно продвигались вдоль линии лесополосы, пытаясь найти место, где листва достаточно закроет солнце. Этого допустить было нельзя. Они не могли потерять свое единственное преимущество. — На два часа. Мало веток, сейчас… Он сжал зубы, покачнулся, упираясь ладонью в шершавую кору: снайперски точный выстрел поразил еще одного человека, первым пробирающегося сквозь кустовую прореху. Мимо просвистела ответная пуля, затем еще одна, застрявшая в стволе, за которым они прятались. Кавех ахнул за спиной — звук, полный мучения, — и на мгновение, кажущееся почти бесконечным, Хайтам решил, что его ранили, однако тот тут же сквозь зубы отрывисто пояснил: цел, просто перенес вес на раненую ногу. На лбу у него выступила испарина, губы побледнели. Хайтам перевел взгляд с него на спрятавшихся врагов, раздумывая спешно. Трое против двоих, еще немного — и Кавех будет не в состоянии даже стрелять, особенно когда сойдет эффект обезболивающего, а на то, чтобы вылавливать их из укрытия, придется потратить немало времени. Ситуация складывалась невеселая. Откуда-то с западной стороны взвилась вспугнутая стайка птиц. Хайтам прислушался: тишина, внезапно прерванная, всколыхнулась звонким свистом и отчетливым треском ветки. — Проклятье, я ошибся, — процедил он, холодея спиной. — Их не пять, Кавех. Их больше. Словно почувствовав, как просел их боевой дух, серафиты сделали с десяток пробных выстрелов. Несколько застряло в дереве, парочка пронеслась мимо. Одна пуля на подлете оцарапала щеку, заставляя дернуться в сторону. Хайтам тоже выстрелил пару раз, кого-то, судя по звукам, задев, печально лишь, что не смертельно. — Пошли, пока они перезаряжаются, — велел он, оглядел местность, просчитывая маршрут. — Нельзя тут оставаться, нас окружают. — Что за глупость, — пробормотал Кавех, — куда мне бежать с такой ногой? Ты можешь просто… Хайтам раздраженно вздохнул, бросил на него стылый взгляд из-за плеча: — Замолчи. Я уже сказал, что не собираюсь брать на себя твою смерть. За двадцать минут ничего не изменилось. Затем добавил ворчливо: — Иди вместо того, чтобы болтать. Если я из-за тебя чего-то не услышу… Тот закатил глаза, но понимающе замолчал, двинулся следом, то и дело морщась. Рядом просвистело еще два выстрела: на этот раз стрелы. Перебежками от дерева к дереву они продвигались вперед, и ему казалось, что в этом ощущении постоянного напряжения он уже перестает понимать, где они были, а где не были, в ту ли сторону вообще идут. Серафиты не отставали, тут и там кто-то свистел и тихо посмеивался, словно не их товарищи лежали сейчас в нескольких десятках метров. Хайтам прислушался, пропустил мимо стрелу, прорезавшую воздух и оставшуюся в коре дерева неподалеку, выглянул, выискивая очертания фигур. Выстрелил. Звук падающего тела был облегчающим. — Двое на час. Двое?.. Двое на одиннадцать. Слишком близко. Бежим. Ты впереди, я прикрываю. После апокалипсиса мир словно сошел с ума, а вместе с ним обезумели и люди, что было не удивительно. Жестокость всегда была развлечением, не настолько явным и яростным, как сейчас, но она процветала, будто являлась единственным выходом для слез, боли потерь и страха. Кавех знал, насколько острой она может быть — еще подростком видел, как люди на улицах устраивали собачьи бои, загоняя животных в клетки, видел, потому что некому было закрыть его глаза и сказать «не смотри, это не для детей». Не для вчерашних детей было держать в руках винтовку, не для вчерашних детей было стрелять в друзей, братьев и соседей, вся эта жизнь была не для детей, не для людей, не для человечности. Вот и сейчас он чувствовал себя одной из этих раненных собак, для которых каждый глоток воздуха рычащей пастью казался последним. Пестрая зелень и подсыхающий на солнце мох хрустели, будто аккомпанемент-скерцо, когда Кавех тяжело переставлял ногу, стараясь не тревожить раненную конечность сильнее, чем он делал это ранее. В голове заполошно бился дикий, животный страх, от которого хотелось и мчаться быстрее, в глубь лесов, и улечься на землю, вместо траурного венка прижимая к груди ружейный ствол. Где-то над макушкой пролетела пуля, разрезая воздух громким свистом, Кавех обернулся, чтобы ухватить глазами Хайтама и удостовериться, что с ним все хорошо, но тот лишь подтолкнул его в спину сильнее. — Не смотри, а беги! Град пуль вновь осыпался со спины, пожелтевшая под солнцепеком листва вздыбливалась и опадала, задеваемая выстрелами. Кто-то резко выскочил справа, прицеливаясь прямо в голову Хайтама с короткоствольного, снайпер едва успел ухватить того за плечо, отталкивая с линии выстрела и приседая, чтобы сберечь свою голову. Пласт коры раскололо в щепки, оставляя в раздробленной выемке кусок металла. Еще бы чуть-чуть… Хайтам метнул нож, тот засел так же крепко, как чужая пуля, практически по середину лезвия, выбивая противника из этой гонки за жизнь. Он дернул Кавеха за рукав, собираясь было отправиться дальше, но раненная нога парня запульсировала с такой болью, что тот неуклюже споткнулся, заваливаясь на партнера и утягивая того за собой, вниз. Это чувство невесомости длилось недолго и лишь сильнее пугало клокочущее сердце приступом неизвестности. Что сейчас будет? Их проткнут насквозь острые ветки, сцапает ловушка серафитов? Как скоро, черт возьми, они умрут в подобных неустойчивых условиях? Они покатились по крутому склону, вцепились так, будто были единственным шансом на спасение друг у друга. Пока мир крутился колесом, земля и небо поочередно сменяли друг друга, мелькая смазанными пятнами, где-то, не затихая, все еще свистели пули. От сенсорной перегрузки к горлу подкатил приступ тошноты. Кавех громко заорал, отбив копчик и собрав кровоточащей раной всю грязь, Хайтам сбил костяшки рук, защищая чужую голову от ударов и расцарапал открытый затылок — они вместе все еще продолжали катиться и падать некоторое время, пока внезапно склон не закончился, выбрасывая их вниз, в быстротекущую реку. Кавех не успел задержать дыхание, воздух в груди быстро сменился на холод грязной, речной воды, но рука все еще продолжала держаться за ткань одежды Хайтама, как за последнюю надежду на спасение.