Genesis

Удар о воду ошеломил Хайтама, заставив потерять ощущение своего тела, словно мышцы и кости вовсе ничего не весили — или весили, наоборот, слишком много, камнем потянув на песочно-илистое дно и его, и вцепившегося в него Кавеха. Последний солнечный отблеск погас, растаял, рассеялся бледным пятном, пока не исчез вовсе. Темнота становилась всё гуще, чернильнее, глубже. Хайтам закрыл глаза, осознавая, какую толщу грязи они подняли со дна, насколько взбаламутили мирные до этого илистые пески своим внезапным погружением; метнулся вслепую в одну сторону, в другую, но быстрый речной поток был настолько мощным, что не позволял ухватиться рукой за торчащие корни деревьев и крепкий рогоз, лосняще выскальзывающий из пальцев. Иногда, прикладывая едва ли не последние силы, Хайтам вытаскивал себя и Кавеха на поверхность, выделяя несколько секунд на недолгий вздох и отхаркивание от холодной воды. Поток бесконтрольно уносил два связанных тела все дальше и дальше от места падения, пока, зацепившись тканью штанов за выступающую в подводной глубине корягу, Хайтам не нащупал на остатках кислорода стопой что-то твердое. Он оттолкнулся, помогая себе свободной рукой — вторая крепко обхватывала будто становящегося все более и более тяжелым Кавеха. Грудь жгло огнем, виски болезненно сдавило. Все еще мерзко ныл содранный затылок. Хайтам сделал рывок, стремясь к поверхности, и ощущение солнечного жара на мокрой коже, шершавой немного из-за прилипшего песка, казалось им необычайным благословением. «Живы, — подумал Хайтам почти изумленно, — Чертова удача, что мы живы…» Гребя из последних сил против ослабевшего, но все еще стремительного бурного течения, отплевываясь от воды и едва видя что-то сквозь налипшие на глаза мокрые волосы, он продвигался все ближе к заросшему берегу, утягивая обмякшего напарника следом, почти взвалив его себе на плечо, то и дело вновь уходя под воду от веса человека, лука и рюкзака. Не звучал больше над ухом столь привычный звук чужого дыхания. «Пожалуйста, — билось в голове суетливо, — не смей, не смей умирать прямо здесь, прямо сейчас. Из-за такой чуши, ну не глупость же, ты бы и сам потом посмеялся вдоволь — только выживи для этого…» Собственное тело ощущалось Хайтамом бесконечно тяжелым и тугим, с каждой секундой промедления все дальше оказывалась надежда на удачный исход. Задержав дыхание в мучительно истерзанных легких, он ускорился сквозь боль и усталость, выжимая из себя все, что еще осталось. Камни и песок встретили их обжигающим жаром, накопленным терпеливо за долгие часы под солнцем, они рухнули набитыми мешками, растеклись обессиленно, позволяя воде ласково — словно не она это только что пыталась утянуть их на дно, — облизывать пятки, шептать что-то невнятное. Хайтам приподнялся, опираясь на руку. Она подкосилась, едва не встретив его голову с камнем, но, упрямо сжав губы, он попробовал еще раз, теперь успешнее: скинул со спины рюкзак, навис над Кавехом, чьи мокрые потемневшие волосы почти закрыли лицо и бледные губы, прислушался, наклонившись ко рту, коснулся пальцами прохладного запястья, прижал артерию, отозвавшуюся еле слышным, таким же усталым, как и он сам, толчком — и это словно отпустило его, разрушило тяжесть, сжимающую грудь в ожидании худшего. Еще жив. Дыхание нарушено, но жив. Время тянулось патокой, пока он пытался эту жизнь сохранить: губы Кавеха на его собственных ощущались холодными, с привкусом речной грязи, и никогда Хайтам не позволял себе думать, что он узнает это ощущение. А тем более, что узнает его таким образом. Кто бы вообще, на самом-то деле, мог предсказать, что обычная вылазка за дичью приведет к тому, что они окажутся черт знает где на берегу черт знает чего, раненные и измученные, а он сам будет делать искусственное дыхание рот в рот своему несносному временами напарнику, как никогда желая, чтобы глупости и поддразнивания, вылетавшие из этого рта, никогда не прекращались. Хайтам вдохнул поглубже и вновь прижался к его губам, отдавая все, что мог отдать. Тот закашлялся на пятом заходе: надсадные, мучительные, захлебывающиеся звуки. Хайтам помог ему повернуться набок, исторгая мутную воду, похлопал по спине почти заботливо, с невыразимым облегчением. Кавех тяжело вдохнул, слюна стекла по подбородку вместе с кислым застоем на языке. Он чувствовал, как мокрые волосы змеями облепили шею и щеки, как во рту на языке горчит ил и прибрежный песок, забиваясь глубже в глотку, как ткань штанов стягивает открытую рану, но совершенно не понимал, что именно он сейчас должен выдавать на эмоциональном плане. Сознание плыло, его самого вело от остаточного страха смерти и волнения за напарника, в голове все смешалось и запуталось. Немного пошатывало из стороны в сторону, в глазах все еще стояла смазанная картина подводного дна, чужие светло-зеленые глаза и мокрые, слипшиеся ресницы — почти прозрачные — Хайтам мазнул ими по щеке, когда в очередной раз делал искусственное дыхание. Взгляд Хайтама сам собой упал на раненую кавеховскую ногу, про которую в свете последних событий он почти успел позабыть: края раны не гноились еще, но выглядели заметно воспаленными и загрязненными, с выделяющейся сукровицей — видимо, свернувшееся было кровотечение вновь открылось во время забега. Оставив напарника заново учиться дышать, Хайтам подтянул к себе за лямку рюкзак — храните все боги непромокаемую ткань! — и достал аптечку. — Я вколю антибиотик. Потерпи, — сказал он. Кавех пробулькал в ответ что-то невнятное, Хайтам даже не был уверен, что тот в полной мере его понял. Отбросив использованный шприц-тюбик, он как мог обработал рану, туго замотал ее бинтом и, вернув аптечку обратно в рюкзак, опустился рядом на камень, разглядывая в прострации окружившие берег колючие заросли и вставший стеной на той стороне реки густой лес. Он понятия не имел, где они вообще находятся. Спина Кавеха неудобно уперлась в каменистый берег, рюкзак был отброшен в сторону и подобран Хайтамом, сил на то, чтобы нести на себе этот груз просто не было. На некоторое время между ними и окружающей природой воцарился тонкий пласт спокойствия, парни не говорили между собой, сидя практически рядом, но слушали громкое рычание реки, волнами разбивающейся о скалистые пороги, и пение птиц у сосновых верхушек ближе к небу. Положение получилось и удобным, и неудобным одновременно — выбраться из низины оврага было крайне сложно, но и заметить их за темными земельными уступами с этого берега возможным преследователям не удалось бы — все закрывали собой кусты вербы и подсохшие стебли болотницы. Эта шаткая безопасность дала им немного времени собраться с силами и отдохнуть. Хайтам притянул к себе чужой рюкзак, с громким вжиком вскрывая его, а после заглянул внутрь, чтобы оценить суммарные потери. — Коробка спичек в боковом кармане промокла, но если верить надписи на упаковке — они охотничьи, компас… разбился при падении, — железное кольцо погнулось, тонкий пластик лопнул в середине, а стрелка, и без того ранее покорёженная, просто полетела в песок, как только аль-Хайтам вытащил прибор на солнечный свет. — А еще у нас пропал мешок с дичью, остался валяться где-то там, — добавил лениво Кавех, хотя изначально вытребовал у самого себя пару часов молчания. — По сути, мы украли ее из чужих ловушек. — Ага. Из ловушек серафитов. — Украли, а потом потеряли… Кавех полузадушенно каркнул, а потом затрясся в приступе грудного смеха. Горло все еще саднило, в носу свербело от лишней воды, но смех этот был таким истеричным и надрывным, что тело, до этого обмякшее и непослушное, выгнулось дугой. Хайтам тоже подхватил общее бедственное положение тихим хмыком. Они оказались посреди леса, спустившись ниже по реке, мокрые и грязные, голодные, без абсолютно никаких средств к существованию, но живые и наполовину целые, что ж, это можно было даже назвать успехом. По примерным прикидкам солнце начинало склоняться ближе к противоположному берегу реки — вероятнее всего один из притоков Миссури, не такой полноводный, как устье, но все еще широкий и быстрый, — однако продолжало оставаться видным на открытом безоблачном пространстве — время приближалось, похоже, к четырем часам дня. — Что-нибудь из припасов осталось? — спросил Кавех спустя десяток минут, ощущая, как помимо всего прочего живот скрутило колющим голодом. Хайтам покопался внутри, переворачивая обоймы, войлочные патчи и прочие мелочи, а после ответил ему: — Да, все консервы целые. — Тогда нам не стоит есть сейчас, если мы так ничего не поймаем в лесу, отужинаем этим. Иногда мне начинает казаться, что жить в мире с кучей зараженных, но без людей гораздо проще, чем с людьми и без зараженных. — Неужели так не хочется вновь попасть в обычное, цивилизованное общество, где шанс оказаться в подобной ситуации на девяносто семь процентов меньше? — Хайтам глянул на него исподлобья крайне серьезно, будто от ответа Кавеха зависел дальнейший ход их совместных злоключений. Кавех поежился, сгибая здоровую ногу в колене, чтобы создать между ними подобие барьера. — Я никогда не думал об этом... У нас сейчас все равно нет никаких вариантов, зачем в таком случае размышлять о том, что могло бы быть? Особенно, если этого все равно никогда не случится. — Чисто гипотетически. — Чисто гипотетически, вернись я сейчас в безвирусные времена, я бы ни за что и никогда бы не сунулся в лес. Я бы смотрел на лес через экран ноутбука. О нет, еще лучше — я бы рубил деревья в майнкрафте, сидя в собственной квартире. И чем больше я думаю об этом — благодаря тебе — тем грустнее мне становится. — Это не моя вина. И это действительно не было виной Хайтама, Кавех это знал. — Тем более, не случись всего этого, у нас было бы на девяносто семь процентов меньше вероятности встретиться. — Мы из одного штата, раньше население Небраски составляло практически два миллиона, а учитывая, что встретились мы в Омаха, вероятность пересечься в этом году составляла бы… — Хайтам сделал паузу, высчитывая у себя в голове, — Двадцать семь процентов. — …Спасибо, очень полезная информация. — Математически-точная информация не обязана быть полезной. Хайтам почувствовал невысказанное желание Кавеха кинуть в него каким-нибудь близлежащим камнем, а потому поднялся, отряхивая слипшуюся ткань штанин от мелкого мусора, и прошел немного вперед, сбрасывая с себя верхний слой одежды и вывешивая ее на куст, чтобы ткань быстрее просохла. Хайтам не без сожаления вспоминал набитый оружием и припасами лагерь чертовых серафитов, пока избавлялся от испорченных вещей. Карта с расплывшимися границами и названиями в конце концов отправилась обратно в боковой карман — на крайний случай ее можно было использовать для растопки костра, если они так и не доберутся до базы до наступления темноты. Правда, подумал Хайтам устало, придется искать такое место, где свет и дым не привлекут излишнего внимания. Как же утомительно. Он прошелся вдоль реки, вглядываясь в заросли, запрокинул голову, позволив солнечным лучам приятно греть щеки. Склон оврага, крутой у берега, выше постепенно становился все более пологим, и они могли бы, пробравшись через кусты и используя стволы тонких кривоватых берез и сосенок для устойчивости, попробовать подняться наверх… Обернувшись, он вновь глянул на ногу Кавеха, затем на его кажущееся таким тусклым без привычной постоянной смены эмоций лицо, закрытые глаза с золотистыми в свете ресницами, и покачал головой, отвернувшись: нет, пока ему лучше остаться тут. — Я пройду чуть дальше, — сказал он, поднимая отброшенный в сторону единственный оставшийся лук и разглядывая на наличие повреждений. Намокшая тетива подсохла и на вид выглядела целой, но на плече он заметил небольшую пока трещину и недовольно прицокнул языком — плохо, но выбирать не из чего. Благо, если хватит хотя бы на несколько выстрелов, в идеале хотя бы три по количеству оставшихся у них стрел. — Поищу путь попроще. И попробую что-нибудь поймать. — Я с тобой, — зашевелился пригревшийся на солнце Кавех. — Да ну? — Нечего делать из меня немощного! Хайтам сдернул с кустов подсохшую футболку. Рубашку, более плотную, оттого и сохнущую дольше, трогать не стал. — Нет, — сухо отозвался он. — Сиди и думай. И сторожи вещи. И пошел вдоль берега, слыша, как за спиной Кавех подробно объясняет, куда ему лучше засунуть свои пожелания, и голос его, пылающий от с трудом сдерживаемой уязвленной злости, отзывался внутри странным спокойствием: по крайней мере, он жив, чтобы болтать. По крайней мере, Хайтам все еще может слышать его.

***

Хайтам прошел около километра в одну сторону по песку и теплым камням, прежде чем нашел более пологий подъем и погрузился в тенистую тишину леса. Ни отзвука человеческих голосов — он полагал, что серафиты, порыскав в их поисках немного, свернулись и уже в пути в сторону Омаха. Если не в городе уже давно. И какого черта они тут забыли? Он глубоко вдохнул, стараясь отбросить тлеющую в груди ярость, затем медленно выдохнул и постарался сосредоточиться на своей текущей задаче. Лука хватило на один выстрел, белка рухнула со ствола дерева, с тихим шелестом приземлившись в листву. На втором Хайтам услышал тихий треск при натяжении — и тетива прослабла. Выругавшись на выдохе, он отбросил лук в сторону и перехватил поудобнее рукоять ножа, с которым едва не расстался ранее, в последний момент успев выдернуть его из тела мертвеца. Охотиться ножом было куда сложнее: при замахе плечо прострелило болью, отчего пальцы едва не разжались, а вторая белка, встрепенувшись, скрылась где-то меж зарослей в глубине леса, мелькнув пушистым хвостом напоследок. Хайтам поймал себя на желании достать пистолет.

***

Кавех приподнял спину, ощущая, как от мокрой, прилипшей к коже толстовки отпадает мелкая галька и часть влажного, желто-горчичного песка, осыпаясь крошевом обратно на каменистый пляж. Насколько бы бедственным ни было положение, в которое они попали, Кавех не мог спокойно сидеть на месте и «думать», потому что все это было уделом слабых хайтамовских нравоучений. «Не лезь, Кавех, здесь опытный я». Кавех сплюнул скрипящую на зубах грязь и попытался приподняться, неловко удерживая ногу в горизонтальном положении, чтобы случайно не уронить себя от резкой боли обратно вниз — несчастные двадцать сантиметров казались едва ли не пропастью между многострадальным телом и бугристым речным участком, однако оставаться сидеть здесь без дела было бессмысленно. Они понятия не имели, куда именно их занесла река и это наводило тревожную усталость — местность была не то, что едва ли знакома — оставь Кавеха тут одного, он бы кругами бродил около одной ели, в конце концов с ней же и сросшись. У Хайтама дела с ориентированием на природе шли куда лучше, но все же не так идеально, как хотелось бы. Наверное, слушай кто-нибудь из них школьные уроки по «Здоровью и безопасности», некоторых проблем удалось бы избежать. Кавех, вместо того, чтобы слушать учителя, рисовал в задней части класса, зарывшись в чертежи и обложившись тетрадями. Надеялся пойти по стопам родителей и стать архитектором… Теперь главной целью было не пойти по стопам родителей и не умереть, как бы печально это ни звучало. Кавех стянул с плеч толстовку, перекинув тяжелую потемневшую ткань через голову прямо на нагретые выступающие камни, а после вновь опустил корпус, устало откидываясь назад, чтобы рукой ухватиться за лежащий в стороне рюкзак. Без дополнительного слоя одежды весь гравий становился в тысячу раз ощутимее, колюще впивался в ребра и живот, оставлял за собой на белой коже красные полосы и пачкающие разводы. — Так… Нужно просушить сумку тоже, — тихо прошептал под нос Кавех, вытаскивая вещи и складывая их аккуратной горкой по правую от себя сторону, рядом с винтовкой — та принципиально всегда лежала в зоне видимости от него и выпускалась из рук только тогда, когда Кавех был уверен, что успеет выстрелить. Когда был уверен, что тяжелый стальной вес сможет дать небольшую надежду и облегчение. Рюкзак пришлось отжать и распахнуть, отставляя в сторону толстовки. Припасы Кавех переложил в ряд. Потом снова собрал горкой, а следом, на манер домика из домино, принялся строить кривое архитектурное творение, по задумке являющееся Капитолием, а по факту отдаленно похожее на беспорядочную груду мусора. Вокруг мир был одновременно безмятежным, как приливающие к берегу волны и обеспокоенным, потому что от края до края леса единственным не стихающим звуком все еще была лишь река — сам лес молчал, даже беркуты, привычно громкие, не были слышны. Слух Кавеха, конечно, уступал слуху Хайтама, но даже так уловить привычный природный гомон не составило бы проблемы, особенно в относительном спокойствии — Кавех прислушался сильнее, напрягая уши и свою внимательность — Хруст! Ветки с потугой обломались, разрывая громким треском непоколебимый барьер тишины! Кавех потянулся к винтовке, мысленно прикидывая, сколько же времени у него уйдет на предупреждающий холостой выстрел для Хайтама… — И из чего ты собрался стрелять, интересно? — позвал парня знакомый, тихий голос, проходясь этим въедливым «интересно» по всему взбаламутившемуся нутру. — Ты буквально утопил оружие в реке и, судя по закрытой пачке патчей, не собирался чистить его в ближайшее время. Это был вернувшийся с дичью Хайтам, судя по тусклому и колкому настрою живой и целый. Он пришел спустя, по ощущениям, целые сутки, хотя солнце все еще золотило теплым медовым светом верхушки лесного массива на том берегу реки, предвещая близость заката. Кавех вскинулся, сверкнув недовольно взглядом. — Я уже думал, что тебя поймали! — Меня не было настолько долго? — с сомнением уточнил Хайтам, протягивая ему три безжизненные пушистые тушки. От их засохшей крови чесалась кожа. — Час-два максимум. Кавех лишь вздохнул, забирая добычу. Хайтам отчего-то почувствовал нужду оправдаться за столь малое количество, но прикусил язык. — Я нашел подъем помягче, но до него придется идти. Серафитов не слышно. — Они сто раз уже успели уйти, — фыркнул Кавех. Хайтам не знал, на что он сердится: на него, на ублюдков, загнавших их сюда, на ситуацию в целом? Спрашивать не стал. Ополоснув руки в реке, он присел рядом и принялся потрошить белку. Плеск воды и шумное, но ровное дыхание рядом переплетались, смешивались в его ушах, рождая мерный убаюкивающий шум. По линии горизонта медленно, словно кто-то опрокинул банку краски и сбежал с места преступления, растекались тягучий оранжевый и тревожно-алый, столь похожий на кровь, пропитавшую бинты, неровной кучкой сброшенные неподалеку. Кавех замотал ногу новыми — сухими и чистыми лишь благодаря металлу аптечки, не пропустившей внутрь и капли мутной речной воды, — и перебрался на камень рядом, но чуть выше, так, чтобы голова Хайтама находилась где-то в районе его груди, словно у него могло бы возникнуть внезапное желание к ней привалиться, чтобы отдохнуть. У Хайтама такого желания не возникало: его руки работали машинально, привычными движениями отделяя кожу от мяса, перебирая потроха, сбрасывая их на камни и песок, а в голове, словно машины по бесконечным магистралям, носились мысли: от а до б, от б до в, выстраивали цепочки и варианты, а позже их безжалостно разрушали. Когда-то он так же сидел с живым еще отцом — вся эта сумасшедшая эпидемия была не более, чем глупой шуткой на страницах комиксом, статистически невозможной вещью, не расползалась чернильным пятном по штатам, захватывая города, а отец, держа в руке нож, показывал, как правильно потрошить заячьи внутренности. — Держи, — сказал он, всовывая Хайтаму, широко распахнувшему глаза ученику младшей школы, в еще по-детски пухлую ладонь теплую деревянную рукоятку. — Покажи, как внимательно меня слушал, малец. Я же вижу, что у тебя в голове лишь всякие тупые книжки — они не спасут, когда окажешься здесь, — он постучал подошвой тяжелых ботинок по земле, — совсем один, без меня. Ну? Долго еще будешь колупаться? Тогда он не смог даже коснуться зайца ножом — перерезал державшую лапы веревки и кинул тушку на землю. Может, надеялся, что заяц вдруг оживет и сбежит, спасаясь — но тот лишь запачкался землей, а отец дал такой подзатыльник, что голова гудела еще пару часов. — Слабак, а? Сдохнешь раньше, чем успеешь мяукнуть, — заявил отец тогда. — Будешь реветь и звать папочку, а? Будешь? Не буду, подумал Хайтам годы спустя, отделяя желчный пузырь от печени и с трудом разжимая челюсть, напряженную до боли. Не буду. Я люблю тебя, но ты мертв. А я жив. Я все еще жив. — Эй, эта белка тебя чем-то лично оскорбила? Он моргнул, перевел взгляд на Кавеха, натыкаясь на его почти рыжеватые в закатном свете волосы и цепкие глаза. Почему-то он никогда не замечал, какой интересный у них разрез — кажется, у любимой актрисы матери были такие, она называла эту девушку футурфай, снисходительно с виду, но с легкой завистью в полутонах. Глаза та прятала за сай-фай формы футуристическими очками. Это неожиданно его развеселило. Так ты футурфай, подумал он почти с нежностью; героиня фильма, способная преодолеть шторм и время, чтобы вернуться к семье? — Так и будешь просто сидеть и пялиться? — Ты выглядел как заправский маньяк — чем не фильм, — ухмыльнулся Кавех. Кивнул куда-то за плечо. — Я подготовил место для огня. Там сверху скала немного нависает, это поможет скрыть свет и дым. Это прозвучало как предложение похвалить: молодец я, а? Но Хайтам успел изучить Кавеха достаточно, чтобы знать — тому не нужна похвала, он не привлекает этим внимание, просто делает что-то, и делает это хорошо. Так, как нужно. Ему можно доверить важные дела без каких-либо указаний и быть уверенным, что он их не запорет. Это… успокаивало? — Ладно, — отозвался Хайтам ровно, взял протянутую палку и моток веревки. Звук, то и дело повторяющийся где-то рядом с ухом, начинал утомлять. — У тебя живот воет. — Ну и? — Кавех потянулся, растрепал еще больше и без того растрепанные волосы и навис над ним словно коп на допросе. — Мы ели на рассвете. Сейчас вечер. Весь день шатаемся невесть где, я ранен и хочу есть. Эй… — Если сейчас скажешь что-то вроде «ты можешь ускориться?», я скину тебя в воду. — Будто я поверю, что тебе не лень. Спустя час с лишним — Хайтам не был уверен без часов, — когда оранжевый и алый, смешавшись, почти поглотили синеву, рождая на свет тускло-серые тени, они дожевывали мясо, прижавшись бедро к бедру у робко потрескивающего огня. Перебранные Кавехом рюкзаки стояли неподалеку — хватай и иди, однако они планировали переждать ночь и выдвигаться в путь с рассветом, ведь какие сумасшедшие вообще стали бы разгуливать по ночам, путаясь меж деревьев еще сильнее и рискуя собрать все ловушки мира? На коленях у Хайтама лежала высушенная карта: они пытались различить на ней хоть что-то, понять, в какую сторону двигаться. — Течение в реке всегда стремится к устью, — говорил Кавех, проводя пальцем путь по линии, обозначающей Миссури. — Тут наша база. Здесь впадает приток. Если течение уже отнесло нас на юг и мы выбрались, предположим, где-то вот в этой области… — Предлагаешь юго-восток? По течению? — Нам бы только найти колено реки — и тогда уже станет понятнее, куда двигаться. А если доберемся до устья — оттуда до госпиталя всего ничего. Хайтам помнил, как они несколько раз выбирались туда порыбачить — знакомый путь, на котором сложно заблудиться. Он глубоко вдохнул и сложил карту, сунув ее Кавеху в руки, мазнув пальцами по горячей сухой коже. — Тогда решено. Иди спать, я подежурю первым. Кавех уложился головой на сложенную в локте руку и придвинул колени ближе к груди, чтобы оставить в складках одежды увядающее тепло — чем сильнее темнота заливала окружающее пространство, тем холоднее становился речной берег, от которого тянуло неприятной сыростью. Земля и песок тоже начинали остывать, и костер, все еще горящий и скрипящий сухими ветками, едва-едва согревал. Кавех поежился, устраиваясь поудобнее и чуть ближе придвигаясь к пламени, но даже так поймать начало сна не удавалось — тот был каким-то зыбким и периферийным, недостаточно необходимым. Глаза парня приоткрылись и мазнули по фигуре Хайтама взглядом, а после устремились наверх — в самую пучину ночного неба. С детства, когда еще города не были обесточены и сохраняли вечерами яркое зубодробящее освещение, звезд на небе в пределах новых и центральных районов было не отыскать, иногда не получилось уловить даже проблеск месяца, настолько тусклыми казались светила по сравнению с пестрыми мигающими вывесками и горящими окнами многоэтажек. Городская пыль рассеивала мутное грязное свечение и выбеляла небо, и вот такими — огромными, рассеянными и блестящими звезды они увидели впервые лишь после апокалипсиса, после падения абсолютно всего. Небо в лесу казалось выше и мощнее, наверху Госпиталя ощущалось, как до его эфемерного близкого купола можно дотянуться рукой, если привстать на носочки. Здесь же оно взирало тяжело и давяще. — Чем больше ты будешь глазеть по сторонам, тем меньше времени останется на сон, — внезапно заговорил Хайтам, до этого момента внимательно следящий за тонкими языками пламени. — А может мне хочется понаблюдать за созвездиями, прекрати душнить, будь добр. — О, простите, что оскорбил ваши чувства, господин величайший астроном. И как наблюдается? Он спросил это, чтобы уязвить тонкую душевную организацию Кавеха, но, кажется, никак не ожидал получить от него серьезный ответ: — Замечательно. У тебя прямо над макушкой раскинулись Пегас и Медведица, а ты глядишь на черные горящие палки, — Кавех как-то невольно съязвился, будто Хайтам своими словами задел его больное место, хотя на самом деле в этом и была некоторая доля правды. Все эти знания, хитросплетения квазаров, тонкие нити галактик и туманностей, сверхновые и карлики, системы, спутники, кометы — Кавех задохнулся от внезапно накатившей тоски — все это были драгоценные старые воспоминания, от которых порой пропадало всякое желание жить. Родители любили наблюдать через телескоп за звездными скоплениями, за огромным рубцом ночного неба — млечным путем, любили сажать Кавеха на колени и следить за тем, как их сын заглядывал сквозь оптический пробор за пределы видимого мира. Любили, и Кавех любил вместе с ними. А сейчас он остался со звездами один на один без шанса вновь когда-либо разглядеть Венеру и Сириус ближе, чем невооруженным глазом. — Пегас? — в голосе Хайтама проскользнул едва ощущаемое любопытство. Парень съехал по камням и приземлился рядом с Кавехом, а после, чуть сгорбившись, принял турецкую позу и подпер щеку ладонью, будто готовясь слушать полноценную лекцию по астрономии — Кавех немного улыбнулся — тот всегда садился похоже, если действительно заинтересовывался их беседой или чужими рассказами. На самом деле читать друг друга стало делом привычки, но если Кавех выражал весь спектр своих чувств через слова, языком Хайтама был именно язык тела и со временем различить даже слабое внимание, им проявленное, выходило достаточно просто. — Да, находится возле созвездия Андромеды и содержит в себе сто шестьдесят шесть звезд — красивое число, да? У арабов созвездие, кстати, называется Аль-азам, — Кавех тихо хихикнул чему-то в своей голове, переворачиваясь с бока на спину и продолжая вспоминать все то, чему в детстве его учили родители. — Ну, и как у любого созвездия у него есть свой древнегреческий миф, его то ты по-любому слышал? — он откинул одну из рук назад, ударяя ладонью по ноге Хайтама, чтобы получить скорейший ответ на свой вопрос. — Не помню. — Ты врешь, ты все помнишь! — Ты слишком уповаешь на мою память, как давно я, по-твоему, читал мифы Древней Греции? — когда Хайтам говорил, теплый свет костра и темнота со стороны леса преломлялись на его коже и ясно выделяли тонкие черты лица — устало прикрытые глаза, надбровные дуги и слегка поджатые губы. — Пегасом звали коня Зевса, это знал любой младшеклассник. Он появился на свет из крови Медузы — она билась с Персеем и была им обезглавлена — капли крови попали в море и Посейдон сотворил Пегаса. У него были крылья, настолько мощные, что конь смог подняться на Олимп, а впоследствии стал служить Зевсу и приносить ему молнии из мастерской Гефеста. Небесный конь был таким прекрасным и верным, что навсегда остался бессмертным созвездием. Глаза Кавеха блестели от переполняющего восторга, когда он рассказывал все это — Хайтам ни за что бы не обмолвился, что греческие мифы он прекрасно помнил до сих пор. Просто порой… Порой нужно было дать Кавеху время и возможность выговориться, поделиться чем-то внутренним — знаниями, переживаниями, эмоциями, чтобы он трещал как костровое пламя, чтобы не потухал, не замолкал… В этом мире должен был гореть хоть кто-то, хотя бы один — и согревать этим теплом тех, кто этого тепла хотел. — Ты легко можешь увидеть его сейчас — августовское небо самое подходящее, — парень провел пальцам по россыпи звезд, чертя невидимые линии, и Хайтам, привстав, лег между огнем и Кавехом, пытаясь глядеть туда же, куда смотрел его напарник. И почему-то звезды в ночи примагничивали взгляд куда слабее, чем рубиновые сияющие радужки. Кавех говорил еще долго — иногда переходил на едва слышный шепот, порой, наоборот, надрывал голос и громко о чем-то размышлял, но, в конце концов, он стал таким тихим, что звуки природы абсолютно перекрыли его лепет. Веки потяжелели и сомкнулись, Кавех уснул в той позе, в которой до этого разговаривал с Хайтамом и тот чувствовал его спокойное, мерное дыхание на своих губах. Лежать вот так вот рядом было до боли приятно и волнующе.