Ежевичное вино

Жизнь после проекта далеко не сахар. Понять это в полной мере сможет лишь тот, кто прошел этот путь. Зрители строят для нас определённый образ, и если ты ему не соответствуешь — жди кучу хейта. Они никогда не смогут понять, каково это, жить несколько месяцев в полной изоляции от окружающего мира, а затем в одну секунду быть брошенной на произвол. Никто ведь не даёт тебе те же несколько месяцев на адаптацию к совершенной другой жизни. Все только ждут, когда ты, перемолотый в труху, выйдешь с проекта и тут же начнешь клепать миллионы сторис, постов, излучать радость и всего себя посвящать публике. Зритель не понимает, что наша жизнь не продолжение проекта. Мы это мы. Никто не будет относиться с пониманием к тому, что ты только, как маленький ребёнок, учишься заново жить. Я правда старалась поначалу. Пыталась выставлять интересные сторис, показывать свою жизнь, но слишком рано повелась на это, не дала времени на передышку и в итоге просто перегорела. Телефон не вывозил такого количества оповещений, часто начал сам выключаться, я больше не могла найти сообщений от близких и знакомых. Постоянные звонки, даже среди ночи, просто выводили из себя. И дёрнул же чёрт оставить в открытом доступе номер… На первые несколько звонков я даже отвечала, общалась с девчонками несколько минут, старалась донести, почему названивать незнакомым людям в ночное время плохая идея, но не вывезла, сдалась очень быстро. Сначала просто блокировала любой номер, которого не было в моих контактах, а после вовсе пришлось сменить номер. Мне просто хотелось тишины. Побыть наедине со своими мыслями, пускай даже самыми тёмными. Хоть звонки и прекратились, никто не отменял оповещения. Честно, порой хотелось удалиться из всех соцсетей и никогда больше не видеть их. К сожалению, человек — существо социальное, посему такая затея изначально не имела права на жизнь. Каждому из нас нужна порция милых видосов с животными в день. На самом деле, меня даже восхищает, насколько талантливые есть ребята. Те эдиты, вроде так оно называется, что я успевала смотреть, были взаправду стоящими. На лайки никогда не скупилась, если видео реально хорошо смонтировано, хоть это и до безумия странно — смотреть на себя нарезками под музыку. Хотя самым непонятным по сей день для меня остаются шипы. Пока Штрэфонд доходчиво объяснила, что это такое и с чем это едят, я думала, что мозгами отъеду. Позже это даже, в какой-то степени, начало забавлять. Спасибо только, что меня, не как Лизу, шипперят со всем, что движется. Я, вроде как, люблю только ту же Лизу, Вилку и Кристину. Ну и конечно же, причина резкого выхода из инсты и блокировки телефона — Владира. Единственное, что не казалось забавным. Единственное, от чего выворачивало изнутри до болезненных спазмов в лёгких. Я скучаю по ней. Глупо будет отрицать, что это расставание не оставило никакого следа. До чёртиков больно было смотреть на всё это, вспоминать о Кире, осознания, что сама оттолкнула в попытке сделать лучше для себя же. Это противостояние внутри не угасало ни днём, ни ночью, а ещё и имея постоянную подпитку в виде тех самых видосов, порой в квартире становилось слишком мало места. По мере того как дни превращались в недели, я начала понимать, что не просто скучаю по ней. Не хватает комфорта и того чувства безопасности, что она дарила последнее время. Я скучала по той, с кем можно поговорить каждый день, с кем можно поделиться своими мыслями и чувствами. Одиночество давно не ощущалось так остро. Сказать, что я чувствовала себя одинокой или изолированной — ничего не сказать. Мы ведь пытались как-то общаться, поддерживая сугубо дружеские отношения. И сперва даже получалось. Мы встретились после финала, почти через месяц после того звонка, как и договаривались. Было ли неловко? До безумия. Я стояла, таращилась на неё, переживая как школьница. Что сделать, что сказать? Думаю, будь там только мы вдвоём, так бы и стояли, нервно куря и поглядывая друг на друга. Благо, с нами были две Кристины и Оля. Дышалось намного легче. — Привет. Как ты? — я начала разговор первой. Иронично, ведь в предыдущий раз последнее слово осталось за мной. Неприлично долго всматривалась в её лицо, выискивала тень каждой эмоции. Как бы не старалась, унять волнение не получалось. Я чувствовала себя виноватой, что тогда бросила её. Снова. Кира лишь молча обняла меня. Крепко, прижимая одной рукой за талию к себе, второй зарываясь пальцами в запутанные волосы. Я слышала, с каким облегчением она выдохнула, будто эти объятия были тем самым недостающим фрагментом. Мы обе дарили друг другу спокойствие, несмотря на ту разруху, что оставляли за собой наши диалоги. Для счастливого существования нам требовалось молчать, оставляя всё прикосновениям, взглядам, жестам. Стоило одной открыть рот, как этот идеальный мирок рушился. Вот такие мы. — Я скучала, мышонок, — открыто, больше не скрываясь от камер и чужих ушей, искренне. За эти три слова я готова была горы свернуть. В тот момент все обиды прошлого будто канули в небытие, были лишь два человека, что зависели друг от друга, нуждались каждая в другой, как любое живое существо в кислороде. После той встречи мы больше не виделись. Более того, даже не переписывались. Мне трудно сказать, почему и в какой именно момент всё пошло не так, но Кира перестала отвечать на мои звонки и сообщения. Она отдалилась от всех, ушла в себя и никто не мог разгадать причину этого. Сперва я не понимала, долгое время отрицала это, списывала всё на занятость, но она не была занята. Она не хотела ни видеть, ни слышать меня. Я злилась, ох как же я злилась. Это чувство обиды и несправедливости порой доходили до точки, когда в порыве гнева летала посуда, а я всё меньше стала узнавать себя. Старые привычки вернулись так быстро, будто никогда и не уходили. Розсыпь свежих шрамов вперемешку со старыми теперь снова украшала руку. Не имея сил справиться иначе, я вновь обратилась к старым методам. Каждый раз проводя лезвием по коже, ощущалось облегчение. На несколько минут я вновь чувствовала себя живой. Без Киры, только эта боль давала понять, что я ещё живу. Со мной поступили также, как и я когда-то. Ушли молча, не оставив даже прощальной записки. Кира просто вычеркнула меня из своей жизни, оставила позади, не объясняя мотивов. Как бы долго не пришлось принимать эту горькую правду, всё же в конце концов я смирилась. «Уверены ли вы, что хотите удалить контакт Совёнок?». Не раздумывая, нажимаю «Да». С каждым днём я всё больше и больше разрушала себя. Теперь никого не интересовали мои дела. Шума заочно также послала нахер, проводила время только с «новой семьёй». Сиротка блять. Вилка вообще самой первой отреклась от всех и нырнула с головой в новую жизнь, хоть и винить её в этом — рука не поднимется. Время отсеивало самых близких, и в конечном итоге я осталась совершенно одна. Гнев и одиночество — опасная смесь, что с каждым днём только усугубляла и без того поехавшую психику. К Розенберг я перестала ходить, ощущая, как сильно разочаровываю её. Было стыдно позорить её и казаться в её глазах полным разочарованием. Бабушкины установки до сих пор портят мне жизнь. Какое-то время меня пыталась из всего вытащить Лиза, моментами Настя, но даже они не смогли выдержать той силы и скорости, с которыми я погружалась в бездну. На плаву держали только родители. Но жизнь жестокая сука, поэтому она забрала у меня последний стимул жить. Стоя перед зеркалом, я слишком долго пыталась разглядеть в отражении себя, но та девочка больше ни капли не была похожей. Единственное сходство — такие же зелёные глаза, когда-то до безумия красивые, а теперь лишь блеклое пятно рядом с фиолетовыми синяками и мертвецки белой кожей. Вдох-выдох. Никто не играет в любимых. Все любимые теперь в земле. — Соберись, Владлена. Это всего лишь ещё один день, который нужно пережить. Тебе даже не нужно улыбаться. Просто покажи, что в тебе осталось хоть что-то, — короткий диалог с самой собой, последние наставления. Уверяю себя, что готова, но разве можно быть готовой в 23 года хоронить обоих родителей? Зацепив постоянно слетающий платок ещё несколькими невидимками, я последний раз смотрюсь в зеркало и наконец выхожу из ванной. По сути, каждый из нас боится смерти. Страх высоты — боязнь сорваться и умереть. Страх воды — боишься утонуть. Страх змей, пауков — страшно быть укушенным и сдохнуть от яда. Даже жизнь, в какой-то степени, является страхом смерти. Нам настолько страшно умирать, что мы живём вопреки всему. Но самое страшное происходит, когда ты сталкиваешься со смертью лицом к лицу и остаёшься жить. Самое страшное — стоять у открытого гроба, смотреть на лица самых близких людей и только ждать, когда они наконец откроют глаза. Цепляться взглядом за посиневшие лица, выискивать хотя бы малейшее движение, ждать улыбку мамы, но этого не происходит. Это всё просто какой-то сюр. Почему моих родителей засыпают землёй? Почему я стою здесь, а они лежать в сырой почве? В этот момент больше всего на свете хочется, чтобы тебя отругали за сигареты, послушать в очередной раз, какие козлы у них на работе, в какой жопе экономика и в какое всё же прекрасное время они когда-то жили. Я всегда боялась этого момента, представляла, как придётся воспринять эту информацию и как жить после такого дальше. Правда я и подумать не могла, что столкнуться с этим придётся не в 50 лет и даже не в 40. В свои 23 я стою у могилы своих родителей, и единственное желание сейчас — лечь в эту землю вместе с ними, упасть в яму и быть погребённой заживо. Задыхаться в панике, чувствуя, как последние капли кислорода выбиваются из лёгких, их место занимает холодная почва и биться в предсмертных конвульсиях, давиться землёй и молиться, чтобы никто и никогда не вспомнил о тебе и никогда больше не откопал. В фильмах часто показывают эти душераздирающие сцены, где главный герой стоит у могильной плиты и долго разглагольствует о том, как сожалеет, как ему больно и плохо, как он не знает, как жить дальше. В реальности же ты не находишь слов. Всё, что есть — необъятное чувство вины, которое пожирает изнутри. Не позвонила, не сказала, как любишь их, не приехала, не обняла, не выслушала… Список из «не» продолжается без конца, а ты лишь стоишь, как вкопанный, и понимаешь, насколько всё бессмысленно теперь. От родных остался лишь холодный мрамор и две даты, с чёрточкой между ними. Больше ты ничего не сделаешь. Больше ничего в жизни не станет «хорошо». От «мои соболезнования» уже знатно вянут уши, а эти сочувствующие взгляды… Хочется выцарапать глаза каждому, кто меня ими одаривает. Они не придают сил: не «помогают справиться с горем». Всё это напоминает дешевый спектакль и вызывает только усталость. Неподъемным грузом она давит на плечи, загоняя тебя только глубже и глубже в пропасть. Мне хотелось одного — дабы побыстрее всё закончилось. Я прямо физически остро нуждалась в мягком пледе на плечах и домашней футболке вместо этого чёрного безобразия, купленного в последний момент в первом попавшемся магазине. Мама бы точно пошутила, что среди всего разнообразия моих чёрных шмоток не нашлось ничего приличного. Приличного для их похорон. Прости, мам. Я их вижу, их лица, чувствую запах. Разум такая хрупкая вещь. Одна нить порвалась, и начинается полный бардак. Во всём сомневаешься, даже если есть объяснение, ты во всём сомневаешься. Одна трещинка — и всё рушится, и я падаю в эту бездну. Нет ничего хуже, чем находится в пустом доме, где всё ещё пахнёт твоими родными. На столе также лежат мамины очки, в углу покрылся пылью папин блокнот. Все вещи продолжают лежать на своих местах и ждут своих хозяев. Складывается впечатление, что они вот-вот вернутся, просто немного задержались на работе. Но никто больше сюда не вернётся. Рядом с таким родным ароматом пахнет смертью. Приглядевшись, начинаешь распознавать признаки того, что никто больше не придёт на эту кухню пить смородиновый чай или фирменное ежевичное вино. Всё, что осталось от этого места — засохшие вазоны. Все хорошие воспоминания стёрла смерть. Теперь это место ассоциируется лишь с ней. В очередной раз загоняя лезвие под кожу, я уже не чувствовала облегчения. Не было ничего, только резкая боль в руке, что стала настолько привычной и больше не вызывала никаких эмоций. Нужно было чем-то глушить мысли. Не имея сил находится в помещении, которое больше не поворачивался язык назвать домом, я ушла бродить по району. Нужно было проветрить голову. — Мадам, сигаретки не найдётся? — какие-то вещи точно не меняются. Для полноты картины не хватало только гопников местного разлива. Хотя, нынешнее состояние так и желало получить больше боли, так что можно и получить по лицу разок. — Как раз последняя. Забирай. — Воу ну не обижай ты меня так. Последнюю даже мусора не берут, — явно затронутый до глубины души, парень даже с какой-то театральной обидой обращался. Я была не в духе слушать его оскорблённое эго. — Больше не имеется. Или бери, или не еби мозги. — А ты чё дерзкая такая? Дохуя храбрая? — как же хрупко мужское эго. Только что корчил из себя джентльмена, а теперь показывает истинную натуру. — Да не, не храбрая. Терять больше нечего, — поразительно, как быстро попытка быть ограбленной перерастает в сеанс терапии. Всегда легче вылить душу незнакомцу. — Слушай, почему мне кажется, что я тебя знаю? Как звать? — Владлена. — Бля имя такое знакомое. А с кем ты на районе кентуешься? — А тебе всю биографию может ещё расписать? — Да чё ты стартуешь, малая. Я же по-нормальному спросил. Чё ты нервная какая-то. Не хочешь расслабиться? — Нет, спасибо, знаю я ваши методы расслаблений. Жила с одной. — Точно! Ты ж с Медведевой и Вовчиком водилась раньше. Я-то думаю, имя знакомое. Ну слушай, ты запиши телефончик, может всё-таки надумаешь, а? — его настырности грех не завидовать. Его компания начала изрядно надоедать, поэтому иного выхода не имелось. — Я Лёха. Лёха Кабанчик. Может тебя домой проводить? Район-то у нас не из самых безопасных. — Спасибо, обойдусь. Пока, — смешно, очень смешно слышать предложение о помощи от человека, который сперва ограбить меня пытался, а затем толкнуть наркоту. Кто бы мог подумать, что спустя несколько дней именно к этой помощи решит взывать мой больной мозг. — Алло, Лёха? — С кем имею честь? — Это Владлена. Мы на днях виделись. — Кто? — не знаю, он просто прикалывается или на самом деле не выкупает ничего, но это поведение заставляет последние капли терпения растворяться с немыслимой скоростью. — Владлена. С Медведевой водилась раньше. Ты говорил, у тебя сейчас что-то есть. Куда приехать? — А мне Медведева ноги не поломает потом? — А у тебя фетиш? — раздражение сдерживать нет уже никаких сил, но если продолжу вот так открыто хамить, меня точно отправят в весёлое пешее, а второй раз вряд ли я когда-то решусь. Поэтому «прикусив язык» и шумно выдохнув в трубку, собираю последние крупицы сил. — Нет, не переломает. Она и знать не знает уже кто ты. Так куда ехать? Будучи слишком глупым или слишком доверчивым, он диктует адрес, и я без раздумий еду туда. В его квартире пыльно, пахнет затхлостью и плесенью. Обшарпанные стены лишь усиливают атмосферу, которая всем своим видом будто бы орёт «Что ты тут забыла?». Но безразличие и равнодушие сильнее этого. Тот самый Лёха чертит кредиткой дороги, снюхивает и протягивает мне скрученную купюру. Стерильность на высшем уровне, но брезгливости нет места здесь. Секунда на размышления. Несколько секунд на действие. Поздравляю, Владлена, теперь ты связалась с тем, что разрушило твою жизнь и что так сильно ты ненавидела. Добро пожаловать, не забывай ненавидеть себя.