Метки
Описание
Жене такое даже потенциально не нравится, у него попросту нет на это времени, потому что впереди довольно отчетливо маячат экзамены. Да и мнение у него на этот счет однозначное: если уж пить, то либо с близкими, либо со своими проблемами, а не с кем попало и где попало. Пацан же, какого-то черта привязавшийся к нему, не то пьяный, не то под спидами, не то просто отъебнутый — ведет себя странно и перевозбужденно, а главное чувствует себя на вписке как рыба в воде. Женю аж зависть берет.
Бериллий
11 февраля 2023, 06:01
Какой-то старик спит и видит таблицу
И в этой таблице я между бором и литием
Я не живу, я слежу за собственной жизни развитием
Пятница кажется отравленной веществом из семейства фторфосфорорганических азоторганических нервно-паралитического действия. Женя поднимает голову и долго смотрит на тусклое и тяжелое питерское небо. Почему-то возникает глупая ассоциация с навесным потолком во время потопа. Или не во время потопа, а когда по нему там внутри ходит огромный кот. Мысли самому себе кажутся идиотскими. От холода передергивает. Он опускает глаза, зачем-то пинает носком кроссовка какой-то камушек, закусывает губу и как будто подвисает, ожидая перезагрузки. Перезагрузки не происходит, мир остается заклинившим, поломанным и вывернутым наизнанку, костьми наружу. Пиздец, это блядский нахуй пиздец. У него нервно вздрагивает правая бровь, и он машинально касается ее двумя пальцами, будто надеясь, что это поможет. Его в первый раз в жизни деструктивно тянет закурить, потому что как еще себя вести в такой ситуации он искренне не ебет. Еще жалко и слабо, но, по крайней мере, менее разрушительно, хочется к Киру, хочется уткнуться ему в плечо и поорать, хочется простого и человеческого, а не тупого и расчеловеченного. Кир поймет. Он, кажется, всегда все понимает, ему даже иногда не обязательно говорить — он просто чувствует такое же, только сильнее. Женя вдруг ловит себя на мысли, что у него больше-то и некуда ползти зализывать душевные раны. Не к маме же, ушедшей в отрицание, и не к Насте, у которой тоже, кажется, ничего и не случилось в мире. А все остальные… какие остальные? У Жени на глаза наворачиваются слезы. Он вдруг понимает, что и правда, а кто есть? Большие компании, знакомые, друзья друзей, одноклассники, ребята из языковых лагерей, какие-то тусовки типа той, в которой они познакомились: Женины бывшие одноклассники — друзья бывшего Кира. Кто из них? Никто. Он никогда раньше не задумывался о том, что почти всегда был один на один с собой, не нуждаясь в других людях. Он никогда не искал общения сам, выстраивая осторожно, как кум Тыква свой домик, маленький и уютный мир вокруг самого себя. Он никогда не ощущал одиночество так остро, как сейчас, стоя в переполненном детьми и криками дворе родной школы, глядя на флагшток, чувствуя неприятную кровавую грязь на руках и под ногтями, после того, как вроде бы хорошо знакомый и близкий человек, державшийся несколько месяцев, вдруг утратил лицо и жизнь, превратившись в сплошной голос ненависти. Стены, пошедшие трещинами еще в конце февраля, рухнули почему-то только сегодня. Почему не тогда, почему тогда были только размытые слова о том, что надо беречь себя и анализировать информацию? Теперь каждое слово ощущается еще большим предательством и почти ударом в спину. Женя бежит, все это время бежит от мыслей, от осознания, от того, чтобы открыть глаза и прямо посмотреть на ад, окутанный жарким маревом. Жене сложнее спрятаться теперь, когда рядом Кир. Своя рубашка ближе к телу, Женя любит его, он Жене ближе и важнее, чем любой другой, и в горле у Жени кипит теперь личная бессильная ярость. Кира искалечило бессмысленной жестокостью, по нему система прошлась тяжелым сапогом космонавта — и от этого хочется выть. И сейчас он не знает, совсем не знает, может ли он выговориться ему и не опустить снова в кипящий котел кошмара. Женя сжимает и разжимает руки, стараясь успокоиться. Все мысли в голове путаются и мешаются, не желая подчиниться и выложиться льдинками в слова. Очень больно, холодно и пусто вокруг. Воздух не пахнет весной, он пахнет словом, которое получится, если вычеркнуть и заменить в весне две буквы. Или которое прочтется, если оставить вместо “есн” три звездочки. Страх перед названием – страх перед именем – вакуум. Женя не знает, верит он в бога – в Бога – или нет, но Женя знает, что шестая заповедь – “не убий”. И вера для этого знания необязательна. Дорога серая, дом напротив серый, машины серые. Мир вокруг похож на какую-то обложку к альбому Порнофильмов. Кир слушает Порнофильмы. У него в закрепе «все пройдет, точно майские грозы». А еще Женя недавно узнал, что у него, оказывается, пацифик над ключицей набит. Удивительно, но он еще прошлогодний. Был прошлый год, где пацифик набить было не так страшно. Был прошлый год. В это верится плохо… в эту жизнь вообще верится плохо. Женя сидел в наушниках и старался не слушать, чтобы не сойти с ума, но слышал, сгорая от стыда, как Андрей спокойно и ровно говорил, что по сорок восьмой статье закона об образовании она не имеет права пропагандировать какие либо политические взгляды, используя служебное положение. Женя может только надеяться, что на него никто не напишет донос. У Порнофильмов есть песня «Чужое горе». Женя чувствует себя так, будто он стоял и молчал. Он и правда все это время молчал — редкие ретвиты не оправдывают. Щеки горят. Смесь чувств ядреная, горькая и горюче-бензинная. Он закрывает глаза. Наверное, он выглядит со стороны странно. Поебать. — Жень? Он не дергается только потому, что узнает голос быстрее. Только вскидывает брови и открывает глаза, даже не оборачивается. — Ты крутой. Правда. Глупо, прости, я просто ничего умнее не придумаю. Но это было правильно, я бы так не смог… ну я и не смог, собственно. Голос почему-то немного садится. — Я понимаю. У тебя мама, — Андрей останавливается рядом, чуть опершись на бетонное крыльцо розовато-бежевого грязного цвета. — Госработница, — Женя и сам не знает, зачем заканчивает за ним предложение, — но вообще мне просто страшно. Это, наверное, неправильно, просто я ебать как боюсь. Из школы все выбегают и выбегают дети, у них вот-вот учеба закончится, им весело. Женя помнит, как это. Смутно, но точно помнит. Счастливо и шаги по асфальту звучат по-другому, звонче как-то. Почему-то особенно ясно — конец весны после четвертого класса. Настя, еще совсем маленькая, тогда очень громко кричала: «Представляете, мы уже пятиклассники, мы уже старшая школа, представляете!» Женя думает о том, что это последние дни в школе, но это переживание кажется тупым и каким-то мелким и незначительным. Двое пацанов — класс восьмой-девятый, наверное — в расстегнутых куртках и с болтающимися на одном плече портфелями проносятся мимо к футбольному полю. Женя пытается вспомнить, когда он бегал так сам. Почему-то этого уже восстановить он не может, хотя что-то подсказывает, что это было совсем недавно. Женя не видит, но чувствует, что Андрей тоже провожает их тоскливым взглядом. Один из них невысокий и растрепанно-кудрявый, и от этого почему-то слегка сжимается сердце. — Это нормально, что ты боишься. Правда нормально, было бы хуже, если бы тебе не было страшно. И здорово, что ты сейчас сказал… я еще давно хотел спросить, если честно, хотя я никогда не верил, что ты можешь, ну, вот это вот ну поддерживать. Андрей тоже теряет слова, и от этого немного легче. От этого не так сильно грызет бессмысленное чувство вины. Кир говорит, что посыпать голову пеплом — это как опускать руки и тем самым поддаваться режиму. Женя очень хочет его услышать. Женя не знает, на чем воля держится и почему синие глаза все еще не погасли, потому что иногда кажется, что его придушили окончательно. Женю самого вот даже душить не пришлось. — Не могу, — Женя медленно кивает, снова пиная какой-то камень под ногой, — я и раньше был против, а сейчас… Он сглатывает и замолкает. Андрей садится на выступ крыльца. Ноги у него тоже длинные, наверное, даже подлиннее Жениных, но до земли все равно не достают. Женя зависает, глядя на его черные найковские кроссовки. Почему-то вот именно сейчас хочется взять и высказать все, что наболело. Он ни с кем кроме Кира и не говорил ведь. Почти ни о чем не говорил, а об этом — тем более. И о Кире не говорил. Вообще ни с кем. Снова начинает скрести что-то в груди — привычное чувство — будь он сейчас один на один с собой, было бы проще и спокойнее. Ты сам себе все. Сам себе. — Человек, которого я люблю… короче, это не самое громкое дело, но, возможно, ты читал о Черемушкинском ОВД в начале марта. Вот. Андрей как-то раненно выдыхает, и тишина становится весомо-ощутимой. Женя покусывает уголок нижней губы. Нахуя он это сказал? Зачем? Жене хочется реветь, но он смотрит страшно-сухими глазами на разъебанный асфальт. «Человек, которого я люблю» — очевидная и ничего не скрывающая формулировка. Черемушки. Аудиозапись, на которой отчетливо слышен знакомый голос: «Может, я замуж хочу?» — безумство храбрых? Женя уверен, что скорее абсолютный ужас и попытка защититься. И он практически видит мимолетное и знакомое движение, которым Кир стирает слезу под правым глазом: он у него всегда начинает плакать первым. — Мне жаль. Очень. Я правда не знаю, что еще сказать, — голос у Андрея нервно проседает до шепота. Женя жмурится, стараясь забыть вновь поплывшие перед глазами статьи. Не самое страшное. Не самое страшное, что могло быть. Не самое страшное место. Пиздец. — Самое глупое, что я узнал только недавно, когда по сводкам и по датам… пойдем отсюда? Не хочу под камерами стоять. Кир сболтнул лишнего несколько дней назад, когда Женя и без того сходил с ума от страха за него и его состояние — пиздец, ну он один, температура херачит, он разве что только в углы не врезается… в другое время Женя из уважения к Киру не полез бы гуглить, а тут он и так был на взводе. Еще и на мать его злился, но это уже другой разговор. Ладно. Его передергивает от воспоминаний, и он заставляет себя сфокусироваться на противной, но реальности. — Пойдем. Андрей спрыгивает с крыльца, отряхивает мятые брюки, и они выходят со двора. Не сразу, правда — минуты две пропуская малышню, которая им чуть выше пояса. Такие вот клопы. Либо они слишком длинные: Женя думает о том, что Кир тыкался ему носом в плечо и вставал на носки, когда целовал. Женя смотрит на грязные кроссовки и смутно осознает, что любая мысль закручивается в спираль, в центре которой человек, которого он любит. У Кира синие-синие глаза, он таких не видел больше ни у кого. Свои из-за этого кажутся какими-то неопознаваемыми, хотя он не может не верить — Кир эту землистую зелено-карюю грязь любит. Женя ловит себя на том, что начинает думать как Кир, ощупью цепляясь за несвойственные и немного чужеродные метафоры. У молча идущего чуть впереди Андрея широкая и сильная спина даже под курткой. Кир размером где-то с годовалого уличного кота. — Это где «крепость», не пускали представителей к несовершеннолетним и мужчину отпиздили? Андрей возвращается в разговор неожиданно, с каким-то странным спокойствием, — скорее высушенностью — и Женя, сворачивая к пустой площадке во двор, тоже почти машинально отвечает: — А еще отпечатки силой, ага. — Садисты блядские… будет неправильно, если я сейчас спрошу? Интровертский разговор притупляется сильнее темой и угнетенностью. Странно, что Андрея не оставили на разговор. Цепочные качели для них обоих низковаты. Женя хмурится и пожимает плечами — спрашивай, раз уж начали. — В смысле, ничего такого, просто уместно, наверное, будет узнать, как он сейчас. Женя хмурится сильнее, не зная, как ответить. Честно? И не выдавать. Или промолчать — и потерять нить доверия. Хотя что он и кого выдаст? Женя вскидывает голову и смотрит на небо цвета «синяя сталь» — Кир показывал ему в наборе красок. Наверное, в живую он другой и компьютер не передает, но кажется похожим. Андрей легко и без смущения произносит «он». Ну да, ни один нормальный человек не скажет про девушку — человек, которого — он скажет «моя девушка». Кир, правда, ему не парень, если по аналогии. Просто тот, кого он любит — и тот, кто любит его. Эта странная неаттестованность вдруг перестает ощущается проблемой. — Херово. Не знаю, мне кажется, ему там пиздец как сильно доломали психику, но из него ничего клещами не вытащишь, он гордый. Или глупый просто… Вырывается само — потому что дальше молчать совсем трудно. Женя молчит-молчит-молчит, уже месяц почти молчит и любит, не говоря совсем ни с кем, Женя замкнут в себе и бьется о стенки шкафа, и когда ему так просто в такой страшный момент отвечают вот так, он держать в себе мысли и чувства не может. Меньше месяца это мало? Жене кажется, бесконечно много в реальности, где с конца зимы все слилось в одну дату, которая никак не проходит и не кончается. — Ты бы ведь тоже молчал. И я бы молчал. Наверное, не знаю. Но мне так кажется. Хотя, может, это и неправильно… — Не знаю, правда не знаю. Женя падает лицом на ладони, уперевшись локтями в острые худые колени, по-кузнечьи торчащие из-за детскости качели. Плакать уже не хочется. — Напиши, пожалуйста, вечером. Если нужно будет, ну, я просто могу кинуть номер девушки. Она работала с полицейским насилием. И, кажется, френдли. Женя сглатывает и отрывается от своих холодных ладоней. Андрей, сильно сутулясь, сидит, прижавшись лбом к цепочке качелей, полуспрятанный за рыжевато-русыми волосами. Странно. Так странно — они знают друг друга одиннадцать лет. Одиннадцать лет. Два тихих мальчика, сошедшихся на нелюбви к шумным и диковатым компаниям. И ничего совсем друг про друга не знающих. Ну типа, они ведь все это время общались. Иногда ходили гулять. Ему он даже рассказывал, что с Гулей целовался. Андрей ему про Лизу тоже что-то говорил. Ту самую Лизу, которая старше, которая кукольно-красивая и которая поступила в Москву. Которая сейчас мутит с лучшей подругой Кира. А что еще? Какие-то общие факты, характер, но Женя не знает, как он стирает слезы, как улыбается, о чем смеется и плачет, что делает, приходя со школы. Но почему-то сейчас это кажется не самым важным. Просто он привычен и он совершенно неожиданно оказывается тихо-понятным. — Спасибо. — Не за что. У меня сестра активистка… и человек, которого я люблю, тоже. Так вот почему так понятно. Не только поэтому, наверное, просто, видимо, слишком многое сошлось и сложилось. Похоже-разное и неожиданно оказавшееся в одном пространстве. Андрей чуть поднимает голову и смотрит прямо и уверенно. Глаза у него льдисто-голубые. Ясные и совсем не такие, как майские, грозовые и почти все время скрывающие слезы глаза Кира. Дождик начинает накрапывать. Андрей отталкивается и несильно раскачивается, но почти сразу же тормозит и тянется к валяющемуся в пыли рюкзаку. — Ты не куришь? — Кир курит. Женя растерянно хлопает глазами, не очень понимая свои мотивы. Андрей тоже хлопает глазами, но протягивает ему пачку красного тонкого Чапмана — у Кира точно такая же. Женя не курит, думает о своем здоровье и пытается себя хоть сколько-то уберечь, но сигарету вытаскивает. Поджигает и затягивается он как-то интуитивно. Губы становятся сладкими, язык — горьковатым, но он не давится и не задыхается, видимо потому что сижки легкие. Женя выдыхает и думает о том, что Кир даже надсадно кашляя продолжал курить. И сейчас, наверное, стоит где-то за домами, выйдя из детской еще поликлиники, и нервно-дрожащими ладонями поджигает сигарету, долго чиркая пальцем с черным блеском лака по колесику. Или, откинув голову, выдыхает дым от ашки на пять тысяч затяжек. Или тоже сидит на качелях и смотрит на дырки на узких черных джинсах, которые, наверное, стоят с половину жениных шмоток. Женя плохо справляется с заботой о себе, но за Кира (и для него) он держится. Они немного говорят об этом и о нем. Женя говорит, что наверное, эта смерть ничего бы не изменила, но почему-то хочется поскорее. Андрей выдыхает, встает, тушит сигарету и зло шепчет: — Зато мне будет приятно. Женя тоже тушит сигарету и идет до мусорки, вспоминая осторожность Кира. Часы, вообще-то собственные, но до вчерашнего дня нечестно таскаемые Игорем, вибрируют, неприятно отдаваясь в кость, которая почему-то называется локтевой. Женя косится, сердце екает, но он почти сразу видит, что не крамола, и тихо отвечает Андрею, что очень бы хотел, чтобы всё и все было в порядке. Он не уверен, что это грамотно, но Андрей понимает. Они прощаются на перекрестке, сначала глупым и привычным рукопожатием, а потом Андрей крепко и почти братски его обнимает. Что-то, кажется, даже хрустит. — Спасибо тебе. Правда. Спасибо, — Женя чувствует, что в голосе недостаточно эмоций, слов тоже мало, и он чувствует, как эти последние «разговоры» и разговор выжали его и ввергли в апатичное и пустое состояние. Немного тошнотно. — И тебе тоже. Я боялся все это время быть один. — Я тоже. Прохожие в какой-то момент даже начинают оглядываться на жмущихся друг другу школьников. Самое удивительное, что те, кто косятся с подозрением и неприятием, и правы, и нет. У каждого из них где-то есть человек. — В понедельник же учимся еще? — Андрей отпускает его и спрашивает об этом как-то неловко-повседневно. Женя улыбается кривовато. Что-то внутри непонятно трепещет. Он плохо понимает, что чувствует здесь и сейчас. Он и что такое «здесь и сейчас» понимает плохо. — Учимся. Вроде до среды учимся, а потом только консультации… а до ЕГЭ еще дожить надо. Не очень смешно, но они хихикают одинаково туповато. Пиздец. Они ведь одиннадцатый класс заканчивают. А больше экзаменов, окончания школы и взрослой жизни пугает висящая над душой неопределенность. Их — и вообще всех. Даже тех, кто сошел с ума. Андрей смотрит на него прямо, чуть нахмурив светлые брови. — Доживем. И до ПРБ даже доживем, куда деваться-то, — и в льдистых глазах Андрея сверкает отражением начинающейся грозы. — Обязательно, — Женя рад уже тому, что собственный голос не дрожит. Он опять идет домой под дождем, под гремящим громом, и глотает удивительно легкие слезы. Земфира поет про Анечку. Женя почему-то думает про правильную Аню, с которой Кир таскается по Москве, почти интимно шепчется в историях с тусовок и открывает третий глаз. Кир на одной из пленочных фотографий нежно льнет к ее плечу щекой, прикрыв глаза. Кир там кажется поразительно уязвимым. Женя про себя очень глупо, но надеется, что с ним он тоже не будет бояться быть таким — с открытыми руками, обнаженной в вороте огромной футболки ключицей и птичьей лапкой символа мира. Такой птенец, приникший к английской леди. Земфира просит не умирать, и Женя совсем уж жалко всхлипывает, размазывая слезы и дождь рукой. Его разбирает почти невыносимой нежностью, он спохватывается и, перебив Земфиру, включает тихое голосовое сообщение – Кир🤍 ведь. — Слушай, по-моему, я ебу дал. Я сейчас иду домой, мне еще эту хуйню выдавали сто лет… ну это потом. Просто я смотрю на небо и думаю — вот где сейчас Солнце? Мы вот сейчас это, мы повернулись к нему, — Кир вздыхает, — другой стороной, вот оно сейчас где-то с другой стороны, капец, а мы ведь крутимся все время, а тут как будто все стоит, а мы все время крутимся. А еще мы летаем постоянно в космосе, где-то хер пойми где, че-то летим, обороты какие-то делаем вокруг Солнца, и вообще все мы летим куда-то, правда сейчас мы судя по всему летим куда-то в ебеня и в пизду, – Кир неловко хихикает, и Женя почему-то хихикает тоже, роняет ключи и едва нащупывает их замерзшими пальцами, — и я иду так, думаю, типа блин, мы просто какой-то шарик, мы куда-то летим… я же говорю, я ебнулся. Да. Не знаю, зачем я это тебе рассказываю, просто настроение такое, ебнутое! Кир то задыхается, то хрипловато откашливается, то смеется. Кир сам как Солнце, вокруг которого вращается вся его маленькая жизнь. Женя стоит в подъезде, мокрый и заплаканный, и чувствует, как согревается, как отогревается, как выдыхает. Кир — дорогой, бесценный и живой, он говорит о чем-то бесконечном и непознаваемом легко-легко, и, наверное, он точно так же щебечет что-то в ухо Анюте, рассказывая про Вишну и Кришну. Женя улыбается в первый раз за этот мерзкий, грязный день, чувствуя, как легче становится на сердце. Просто потому что он не один здесь, в Питере, потому что его тут тоже понимают, и просто потому что кто-то в Москве его любит и идет где-то и рассказывает про Солнце. И чувствует при этом то же самое, про что они сейчас говорили с Андреем на качелях.«Кир»
«Кир»
«Кир»
«боже блять я тебя»
«люблю»
«ты даже сам не знаешь какой ты»
«гениальный»
«я тебя так обожаю»
«и ты так вовремя»
«боже»
«Женечка?» «Все хорошо?» «я ничево не понимаю» «😭😭😭» «совсем» «тебе позвонить????» Кир сыпет изумленными сообщениями, а Женя трясется от внезапно накатившего глупого и беззвучного смеха. Наверное, это истерика. Нельзя, блять, столько стрессовать. Пиздец.«я домой зайду»
«хорошо?»
«я все расскажу»
«боже ты лучший на свете»
«неправда» «это ты» «все про тебя» «я тоже тебя» «это которое люблю» «Женя Женя Женя» «все же хорошо???» В квартире пусто — все, слава богу, уже съебали на дачу — чтоб до пробок. Женя скидывает кроссовки, ловит дежавю, смотрит на сообщение, теряет смысл своего имени и тыкает на микрофон. — Все хорошо, ты чего? Все в порядке. Ты просто очень вовремя написал. Правда очень вовремя. И бля… пожалуйста. Ты правда лучший, ну для меня — точно. Женя очень надеется, что не звучит грубо, потому что он вкладывает в каждое слово столько любви, сколько может. Сколько умеет. — Тогда ты для меня, хорошо? Договорились? Правда? Ты чудесный и самый прекрасный. Тебе позвонить? Ты скажи когда, я тогда расчешусь пока, толстовку приличную найду, иначе ты меня испугаешься, я сам себя тоже потому что боюсь сейчас. Мне кажется, та женщина тоже меня испугалась. Кир тараторит в голосовом, которое Женя слушает, испытывая легкую неловкость — стоя у шкафа в одних трусах. Кир торопится, глотает букву «р», совершенно и даже не делая попыток потратить на нее силы. Женя чувствует, как у него горят щеки от легкой эйфории, которая берется непонятно откуда. Нет, понятно, эндорфины, стресс, любовь, гормоны — Кира очень хочется целовать. И не думать про все остальное в этом мире. Наверное, так не выйдет, но все равно как-то легче. Как будто бы — точно. Женя вдруг снова начинает плакать, и остатки слез еще стоят в глазах, когда Кир уже маячит перед экраном, сверкая красными серьгами с анатомическими сердцами на цепочках. Кир зависает, глядя на него огромными глазами цвета синей стали, и вдруг чутко и неожиданно спрашивает: — Лисенок? Что случилось? От этого у него просто сердце не выдерживает, он всхлипывает, глупо размазывает слезы по щекам, хочет рассказать про мерзкие разговоры о жестоком — а вместо этого выдыхает и спрашивает тупое, совсем не к месту и нарушающее все договоры, на которых они держались с той ночи на Ваське: — Будешь со мной встречаться? Кир выдыхает, замирает на секунду, но почти сразу шепчет: — Ну конечно, конечно, ну что ты… я же тебя люблю. Так сильно, как только могу. У Жени кровь в ушах стучит так, что в глазах темнеет. Женя осторожно кладет подбородок на подтянутую к груди теплую голую коленку. Почти час ночи, и, кажется, надо идти спать — или, по крайней мере, гнать спать Кира. Он зевает, ежится и щурится совсем уж слеповато-устало. Но сейчас так тихо и так мечтательно-нежно, что разрушить это почти преступно. Женя задумывается, считает и понимает, что они говорят не то шестой, не то седьмой час. Удивительно и ново ощущается мир, перевернутый откровением, и время ощущается бесконечной пропастью. Реальность изменяющаяся и удивительная, и в ней только Кир прежний — тонкий, бесновато-ласковый и устало-красивый — и теперь занявший понятное и исключительно ему принадлежащее место в строгой системе самосознания Жени. Кир откидывает голову, открывая взгляду бледную шею, улыбается кривовато и щурит едва заметно правый глаз. Он вообще часто щурится именно правым глазом. На это не обратишь внимания даже если будешь близко общаться, это надо вглядываться, это надо ловить мимолетные движения. Женя иногда забывает моргать, завороженный чем-то, что прячется между эмоций. У него немного сжимается сердце, его легким течением относит в воспоминания, и он упускает момент, когда его долбоеб опять тянется за золотистой ашкой. Кир выдыхает клубящийся пар, чуть разомкнув потрескавшиеся губы, и сразу же тяжело закашливается. Женя хочет нахмуриться, но чувствует, что брови ползут в глупый домик. — Дурак? — выходит с какой-то ломкой нежностью. Женя сам от этого смущается, теряется и невольно тупит в стол. Стол потрескавшийся и светлый. Наверное, он пока не привык. Наверное, он пока не осознал, что можно. Дело даже не в словах — Женя сам пугается того, насколько позволяет себе интимно говорить обыденные вещи. Кир от ответа (или, может, тоже от смущения?) сбегает. Буквально сбегает: затягивает завязки капюшона и съезжает по стулу куда-то за камеру. Женя гипнотизирует теперь через экран комнату и вписанный в нее творческий кавардак. Может, не только творческий, но и просто кавардак тоже. Женя не то чтобы образец аккуратности, но ему почему-то очень хочется там прибраться… такой вот любовный порыв. Кир что-то бормочет откуда-то из-под стола. — Вылезай оттуда, я тебя не слышу и не вижу. Появляется только унизанная кольцами ладошка, хлопает по столу и стягивает проводные наушники. Женю оглушает шебуршанием. — Ну ебать АСМР, конечно. Вылезь, а? А еще Женя вдруг понимает, что колечки-то нацепили все и для него. Это как «приличная толстовка» и «я даже расчесался». Женю вдруг переебашивает опять, он трогает футболку где-то на груди и приоткрывает рот. Кир хрипит прямо в микрофон: — Не, не вылезу. — Я на тебя смотреть хочу, — Женя уверен, что так заигрывают только пятиклассники. Но Кир ведется, высовывается сразу же, без капюшона и лохматый, и смотрит на него, чуть склонив голову. Женя думает, что он похож на голодного птенца. Почему-то вспоминается что-то детское и трогательное — песенка про скворушку. Это та история, которую бабушка рассказывает каждый раз, когда они собираются на праздники: о том, что она пела ему песню про скворушку, а он плакал. Еще вспоминает, что Кир про скворушку тоже знает. Женя трясет головой, чтобы не думать о том, что мысль эта уперлась в неуместность — «я не помню, что мне пели, может, не пели» — Кир тогда смеялся, а Жене показалось это чем-то граничащим с трагедией. — И ты не смотришь, — в конец севшим голосом тянет Кир, смешно поджимает губы и хмурится. — Почему, смотрю. — Нравится? Это он так кокетничает? Боже. Женя отвечает почему-то шепотом: — Очень. Женя говорит «очень», и щеки и уши обдает жаром, а сердце падает куда-то вниз. У Кира лицо глуповато-довольное, и Женя понимает, что сам он тоже, наверное, улыбается как-то идиотски. И это правильно, это так правильно — и бесконечно хочется целоваться. Но Кир где-то за много километров, Кир до надрыва давится — опять — дымом ашки, Кир в своей полной яда Москве. — Приедешь? — просто спрашивает он, глядя на то, как Кир разгоняет окутавшую его пелену. — Хочешь, сейчас билет куплю? Вообще-то интеллигентность и воспитание подсказывают, что надо сопротивляться такому порыву — но зачем? — А мать твоя? — он осторожничает, надеясь не влезть случайно туда, куда не надо. Кир мало говорит о семье, а то, что говорит, заставляет Женю испытывать странный дискомфорт. Единственный опосредованный контакт тоже не сильно ему понравился. Кир вскидывается и смотрит на него с экрана ноута почти с вызовом. — А что? Это не ее деньги, это я сам нам на свидание дорисовался, так что не разрешить она мне не сможет. Ты математику третьего пишешь? Про математику Киру приходится повторить дважды. Женя слишком долго прогружает информацию про «нам» и «на свидание». — Все хорошо? Я не так сказал что-то? — блять, ну нет. Кир смотрит на него с внезапной тревогой. Его слишком просто смутить или напугать. Женя хлопает глазами и нервно пытается подобрать слова. Слова рассыпаются, как бисер по полу. — А? Да… я просто, ну — ну это. Слишком хорошо. Слишком хорошо. Кир втягивает голову в плечи улыбается, пытается вжаться в спинку кресла — а у Жени сердце от этого переполняется нежностью. — Ну так это ведь здорово? Правда? Я тебя люблю. Знаешь, мне нравится говорить, что я тебя люблю. Потому что я тебя люблю. — И мне. И я тебя. Я тебя тоже люблю, — Женя чувствует, как млеет и умирает от того, какой теплой волной его накрывает с ног до головы. Он даже глаза прикрывает — а Кир радуется и воркует, что он опять похож на лису или на мем с котом на солнце. Ебаный и сложный день заканчивается светло и белоночно. Кир — кажется, слава богу, тоже спокойный и счастливый — уползает спать, а Женя сначала падает на кровать, переваривая, а потом, стараясь не утратить редкое чувство незамутненного счастья, занимается тихонько своими вечерними умиротворяющими делами. Он включает плейлист с лиричным кейпопом, убирает волосы со лба розовым маминым ободком, размазывает по лицу альгинатную маску и не парится насчет того, что кто-то от него чего-то сейчас потребует или доебется до того, что он как девчонка. И спать никто не погонит. Он не чувствует себя одиноко, он чувствует себя один на один с собой — и он переполнен радостью и легким блаженством. Весь мир летит в пизду, но он подождет — пока Женин мирок вращается вокруг самого себя и вокруг своего Солнца.