Ты достаточно меня измучал

      «Кто здесь Роман Хлудов?»       Казалось от такой неслыханной дерзости вздрогнули даже стены некогда буфета первого класса, а ныне штаб командующего фронтом Хлудова. А видели эти стены немало. Здесь давно никто не позволял себе врываться, не дожидаясь разрешения и тем более с таким неуважением обращаться к генералу. Повисла гробовая, давящая тишина, в которой отчётливо можно было услышать завывание ветра.       Голубков и Крапилин попытались остановить Серафиму, не давая ей сделать ещё один шаг, но все попытки вывести больную женщину из кабинета не обвенчались в сущности никаким успехом. Они то перебивали друг друга, пытаясь отговорить Корзухину, то напротив — уговорить присутствующих, что она не в себе и всему виною тиф.       — Ничего, пропустите ко мне. Хлудов — это я.       Он стоял спиною, даже не обращая внимание на вошедших. Все это его отныне не заботило. Все мысли были сосредоточены на уже очевидных вещах. Как должен вести себя человек, который несколько дней как понял, что всему наступает конец?! Крым сдан. Красные со дня на день будут здесь. Конец.       Его глаза устало смотрели на окна. Что это? Насмешка Бога? Вода в Сиваше, зверский мороз в Крыму. Что это, если не чья-то насмешка свыше? Нет. Просто все это сон. Длинный-длинный сон, что длится ни один месяц. Скоро он проснётся и все закончится. Должно закончиться. Даже голоса в этот момент утихли.       Не дожидаясь разрешения, не представляясь, Серафима в едва скрываемом нервном припадке высказала все, что у многих было в мыслях, причём сделала это так, будто её жизнь лично переломал генерал Хлудов. Выпалив в самом конце неосторожные: «Зверюга! Шакал!»       Генерал улыбнулся. Все это настолько банально и предсказуемо, что совсем неинтересно. Сколько же в самом деле этих слов было сказано за годы его командования. Крики разбудили в нем того, с кем он так часто беседовал, когда оставался наедине.       Его тень, отражающаяся от зелёной лампы, словно периодически оживала, начиная вести вполне конструктивный диалог.       «Слышал? Ну как тебе? Нравится? Наконец-то кто-то сказал правду».       Улыбка тут же сошла с лица, стиснув зубы, его скулы стали ещё острее, а взгляд исподлобья, который ещё не видели вошедшие, но которые узнавали его солдаты, вовсе не значил ничего хорошего. Ему только удалось договориться с собой и на несколько минут услышать тишину, как все снова началось.       Хлудов не стал разворачиваться даже когда голос сменился на мужской и кто-то упорно стал убеждать его в том, что эта женщина не отдаёт себе отчёта в том, что говорит. Это уже было порядком интереснее. Только в таком состоянии от человека можно добиться правды, когда он словно оголенный нерв не прячется за разумом, который тянет за нити, и говорит, что можно делать и чего категорически нельзя. Это не солдаты с военной подготовкой, от которых не добьёшься правды, это не обычные люди, готовые предать все свои принципы под страхом смерти. Нерв, который так легко затронуть.       Голубков сам не заметил, как позволил себе наглость повысить голос, прокричав фамилию Серафимы на всю комнату. Сергей не понимал на каком основании ему не верят, где была хотя бы одна причина считать, что они врут. Ведь её болезнь была видна невооружённым взглядом. Он не привык доказывать то, что казалось очевидным.       Эта фамилия, словно звук колокола раздалась в комнате. Жена Корзухина? Того негодяя с пушным товаром? Его нужно было повесить ещё при первой встрече, а теперь, когда выяснилось что его жена — коммунистка, Хлудов абсолютно был убеждён в этом. В резкости принятия решений, касаемых чужих жизней, ему не было равных. Как и в безразличии, касаемо тех, кому эту самую жизнь он обрывал. Чаще всего заслужено, но с редкими исключениями, о которых никогда не жалел, не признавал и не вспоминал.       Он развернулся, чтобы посмотреть на весь тот цирк, который устроили незваные гости. Тихий и Гурин не стали дожидаться приказа, зная все его дальнейшие действия, отправились за Парамоном и уже не могли видеть, как поменялся во взгляде тот, кто не менял его даже при самых страшных новостях.       Когда Роман Валерьянович взглянул на женщину, которая действительно выглядела нездорово, его пальцы, сжатые в кулаки, расслабились, а мысли о том, чтобы сейчас же отдать приказ о повешение Корзухина улетучились в небытие. Серафима не поднимала глаз, опираясь на Голубкова. По её лбу стекала капля пота, а губы дрожали, должно быть у неё началась лихорадка. Спутанные, вьющиеся тёмные волосы закрывали часть лица, но даже этого хватило, чтобы Роман не отводил от неё взгляда.       Она удивительным образом напоминала ему погибшую много месяцев назад супругу. «Напоминала» здесь не уместно, он видел её перед собой. О том, что Роман был женат и тем более, что эта война коснулась его самого настолько лично не знал практически никто, а даже если и знали, то скорее всего забыли. Здесь было не место сожалениям и сентиментальностям. На всей земле не было человека, с которым он был готов разделить свою главную беду, которую принесла война.       Последние недели его мучили мысли и вопросы, которые он любил задавать сам себе. Сделал ли Роман Валерьянович все, что смог? Мог ли сделать больше? Мог ли изменить положение на фронте? Спасти страну, неизбежное расставание с которой до сих пор не укладывалось в рамки понимания. И каждый раз отвечал: «Да» — утвердительно, спокойно, искренне в это веря. Да, он сделал все, что смог. Да, никто бы не смог сделать большего.       Когда началась Гражданская война, до вступления в должность командующего фронтом оставались считанные месяцы. В его характере ещё не было столько жестокости, никто, даже он сам, ни в каком сне не могли представить, что вопрос о повешение человека может занимать у него всего несколько секунд. С первых дней он уехал из Петербурга в Севастополь, где практически не получал новостей. На ожидание — не было времени, на получение новостей — не было возможностей. Место его пребывание было засекречено, а он сам порою не знал, где проснётся завтра. И проснётся ли.       О гибели Надежды Хлудовой генерал узнал только спустя полгода, случайно увидев телеграмму, которую прислали ему ещё месяц назад и которую попытались скрыть, дабы личные обстоятельства не взяли вверх. В ней сухо говорилось о том, что при очередной эвакуации не удалось отразить нападение красных, среди погибших были найдены документы на имя Хлудовой Надежды Владимировны.       Известие о смерти девушки застало его врасплох во время очередного обострения конфликта. Те несколько дней навсегда выпали из его памяти. Ему не вспомнить его попыток договориться сначала по-хорошему о возвращении в Петербург, потом попыток сбежать, потом угроз оружием и единственным выдвигаемым требованием отпустить. Это было последнее проявление слабости Романа. С тех дней, он заключил самый тяжёлый договор с самим собой и безукоризненно следовал ему, как настоящий офицер. Пока не закончится война, не позволять себе вспоминать. Прошлое, в сущности, не имеет никакого значения, когда настоящее перекраивает историю.       И спустя столько лет договор нарушен. Хотя и конец неминуемо близок. Воспоминания, копившиеся все эти годы и ждавшие удобного времени, чтобы вырваться наружу, обвили его мысли. Ей только исполнилось двадцать. Со дня их свадьбы не прошло и года. Она расписала своё будущее по дням и раскрасила его яркими красками целей, которым так и не суждено было исполниться. Надежда училась в консерватории и мечтала о том, что когда-нибудь сыграет партии известных композиторов на сцене филармонии в родном Петербурге. Несмотря на разницу в возрасте, а была она у них почти в пятнадцать лет, Надя любила Хлудова и всегда говорила, что как только все это закончится, он обязательно станет её первым зрителем. Роман же в свою очередь всегда напоминал, что она единственная, кто сможет заставить его перейти порог таких культурных, но совершенно чуждых для него учреждений.       Теперь, когда всё это вспышками терзало его и без того больной разум, ответы на вопросы не были уже столь утвердительными. Сделал ли он все, что мог? Мог ли сделать большее? Наверное мог. Разве можно говорить о том, что он сделал все, что было возможным в масштабе страны, если не смог защитить тех, кто близок в масштабе одного человека, его самого.       Найти место захоронения он так и не смог. Хотя откровенно стоило признать, что особо и не пытался этого сделать. Никто бы сознательно не допустил его отъезда в Петербург. Вскоре на плечи генерала легла колоссальная ответственность и с тех пор ни разу не предоставилось возможным вернуться. Роману ничего не оставалось, как насильно заставить себя отпустить память о ней. Ему просто не оставили другого выбора.       Он был готов отдать приказ повесить всех. И Корзухина с его женой и этих двоих, которые пытались её остановить и убедить, что она не в себе. Но стоило только увидеть эти черты лица… Парамона отпустил, а Серафиму и Сергея Павловича велел допросить, но только лишь для того, чтобы как можно быстрее их увели, а его оставили одного. У него не было даже в мыслях причинять ей вред, думая, что это будет всего лишь один невинный допрос.       Когда их вывели, Хлудов сел за свой стол, смотря на дверь. Что это было? Почему же они так похожи. Очередные насмешки над ним? У этой женщины только волосы темнее. И выглядит она совсем болезненно. Надя же в его воспоминаниях осталась молодой, всегда улыбающейся девушкой.       — Сны мои становятся все тяжелее.       Сильная боль пронзила где-то между рёбер. Это не те воспоминания, с которыми ему хотелось увидеться лицом к лицу. Хлудов был убеждён, что воспоминания это в принципе не то, с чем человек должен хотеть встречаться. Это прошлое, не имеющее в сущности никакого значения, но отнимающее достаточно времени у настоящего.