Универ возле дурки

Алиса Прошла неделя с момента, как я получила письмо. Мысли продолжали мчаться в беспорядочном ритме, потому приходилось спасаться обыденными занятиями. Например, водные процедуры. Сейчас был как раз один из таких моментов. Голову полнили размышления. У него наверняка нет ванны. Скорее всего, даже горячей воды нет. Я сижу здесь, нежусь, и даже представить не могу, каково ему. Последние семь дней я плакала так долго и часто, как никогда прежде. Потому что лишилась своего исцеления. Лишилась первого мужчины, которого не шарахалась, как остальных после давнего случая с одноклеточным ублюдком и после смерти отца, которая добила меня. Жизнь вырвала из рук спасательный круг, считая, что я в состоянии плыть. Да, спасение утопающего — дело самого утопающего. Однако что делать, когда руки скованы цепями, над которыми ты не властен? В таком случае ситуация поворачивается к тебе задницей. Для себя я недавно поняла: дофамин — очень опасный и коварный гормон. Он напитывает мозг, накрывает тебя почти осязаемым колпаком беззаботности, счастья. Ты подсаживаешься на него, как типичный глупец подсаживается на иглу, хотя говорил, что "никогда ничего не попробует". Это называется дофаминовая зависимость. Она посильнее наркотической, алкогольной, потому что она сама — и есть зависимость в чистом, первозданном виде. Дофамин приносит радость, пока ты наполняешься им. Но в один прекрасный день гормон исчезает, ты не стимулируешь его выработку, тем самым подводя себя к ужасному состоянию. Имя ему — дофаминовая яма. Прощание Сайлеса кинуло меня в ту яму, подобно куче мусора. Я с силой растирала кожу рук мочалкой. Просила, чтобы этот человек вырвался из моей крови, головы, сознания. Перестал быть частью жизни, без которой теперь я видела мир ещё более поганым, чем он являлся. С каждым днём без мужчины я прозревала сильнее и понимала, что ненавижу мир абсолютно заслуженно. И как будто проблем было недостаточно, из головы не выходил врач, о котором говорили Вика с Олей. Единственная кандидатура напрашивалась в качестве варианта, но я отметала такую возможность. Яростнее мучала кожу, намереваясь добраться до крови. После водных процедур вернулась в блок. Глаза остались немного припухшими от слёз, которые стали постоянными гостями для моего организма. Я подошла к кровати, чтобы переодеться, и взгляд зацепился за ковёр. В голове вспыхнуло осознание: дневник Сайлеса покоился под кроватью. Убедившись, что никто не заходит в комнату, я нырнула вниз и схватила предмет. Впервые брала его в руки с момента получения. Пальцы невольно погладили тёмно-синюю обложку, что выглядела достаточно потрёпанной. Бывалой, если позволишь. Открыла первую страницу, не удержалась от того, чтобы наклониться и услышать запах, который — во имя Вселенной... — мог остаться. Молитвы были услышаны. Нос уловил медикаменты, пыль и штрихи сырости. Ароматы, из которых состояла его жизнь. Подушечками я тронула бумагу в необъяснимом желании почувствовать то, какие эмоции она в себя вбирала на протяжении долгих лет заточения. Наконец, я позволила себе посмотреть на слова. Почерк такой же, как в письме: неровный, местами дёрганый. Теперь я не сомневалась в его авторстве. Первые строки начали свой рассказ. "20 апреля 2018 года Четверг. Меня зовут... Захлопнула дневник. Сердце зашлось в бешеном темпе, взгляд метался по комнате. Я узнаю его имя. Сейчас, спустя столько месяцев? Вдруг мне не дозволено. "Если так, думаешь, стал бы дарить свой дневник? Он неглупый человек. Не стал бы делать того, о чём потом пожалеет". Верно. Брови свелись к переносице, я буквально заставила себя открыть дневник вновь. "Меня зовут... хотя знаешь, к чёрту. Не знаю, сколько времени я здесь проведу. Стоит начать жизнь здесь с чистого листа. Новая жизнь — новое имя. Доктор обращается ко мне только как "Сорок девятый", но это его игры. Я сам выберу себе имя. В своё время..." На секунду внутри мелькнуло разочарование, но сразу после я почувствовала облегчение. Думаю, моё сердце точно разорвалось бы от напряжения. Теперь оно хотя бы не стучало в ушах. "22 апреля 2018 года Суббота. Кормят на удивление хорошо. Познакомился с одним из пациентов. Он называет себя "Смуглым", хотя кожа его едва темнее моей. Его слова и действия иногда пугают, но санитары следят за порядком. Смуглый даёт мне свои сигареты. Думаю, мы подружимся". Я коротко посмеялась, пряча улыбку за пальцами, как если бы кто-то наблюдал за мной. Страница сменяла одну, вторую, десятую, и я потеряла счёт времени. Переместилась в период чужой жизни, которую сохранила в себе исписанная бумага. "... сбился со счёта, какой сегодня день. Буду вести по номерам. Запись №16. Директор "Вознесения", Симонов, проявляет нездоровый интерес к моей особе. Не замечал, чтобы он так общался с другими пациентами. Общение это не дружелюбное. Он язвит, унижает исподтишка, чтобы понял только я. Санитары, конечно, молчат, но им другого и не остаётся. Ещё с судебного процесса я видел его заинтересованность в том, чтобы упечь меня сюда. Но даже подумать не мог, что доктор настолько жаден до своей роботы и власти. Похоже, пребывание в местной богодельне не станет для меня приятным". Далее следовало множество записей о буднях в психушке. Распорядок дня, меню в столовой, проделки реально больных пациентов, издёвки Симонова, которые разрастались с каждым взаимодействием в своей жёсткости. Я не видела своего лица, но могла поклясться, что прежде, чем дошла до половины дневника, эмоции сменялись с частотой, как картинки в калейдоскопе. Не проходило минуты, чтобы меня не удивляла, раздражала, беспокоила или трогала очередная запись с новыми эпизодами, но повторяющими актёрами. Время действительно прошло быстро. Я почувствовала усталость и вскоре приготовилась ко сну. Дневник вернулся на прежнее место, подальше от чужих глаз. ... Сорок девятый (Kettering — The Antlers) Она гладила мою руку, смотрела влюблёнными глазами. Очередная встреча вдохнула в меня жизнь ещё на какое-то время. Когда Алиса находилась рядом, я мог стерпеть многое. Возможно, слишком многое. Тонкие пальцы переместились на плечо, оглаживая свежие гематомы. Девичье лицо наполнило трогательное сожаление. Она подняла свои карие очи, заглянула в самую душу. — Ты не должен терпеть подобное, Сайлес. Я не стою таких мучений. Из последних сил обхватил её запястье, отвечая нежным взглядом. — Мучения — ничто, если я увижу тебя после. Пусть меня растворят в пыль, но от тебя я не откажусь, Алиса. Ни сегодня, ни завтра. Никогда. Девушка улыбнулась так, как могла только она. Стеснённо и неуверенно, словно забыла, каково это. Уголки губ разошлись в стороны, но покрывало волос спрятало проблеск эмоциональности. Вдруг мягкий голос превратился в тихий смех. Он становился громче с каждым стуком сердца. Пока Алиса не смахнула волосы с лица и посмотрела на меня с пренебрежением. Хватка на руке стала крепче. — Ты правда такой наивный? Аха-ха-ха... Кончик сигареты, которую она закурила прежде, уткнулся в кожу. Она оставила ожог на новом месте. Моё тело сковали невидымые цепи, я мог только двигать глазами. — Блядь, да если б я заинтересовалась ничтожеством, вроде тебя, то вскрылась бы при первой возможности. Где ты, а где я, Сайлес? Девушка — теперь уже незнакомка — отпустила мои руки в брезгливом жесте. Сделала затяжку, окинула взглядом моё убогое тело. Протянула ладонь и ткнула в область следа от электрошока. Ещё в одну, а затем ещё. Всякий раз тело пробивала дрожь, но я по-прежнему не мог шевельнуться. Незримые путы держали крепко. НеМоя Алиса умышленно приносила боль. Та, которой я позволил бы убить меня без раздумий, причиняла самые страшные раны. Не телесные — на мне едва осталось живое место — но душевные. Била так глубоко, куда не достанет ни один палач-садист, ни один препарат, что убивает мозг и организм заодно. Внезапно мучительница схватила кожу, потянула на себя. Изо рта вырвался неслышный вскрик. В знакомой интонации прозвучали истеричные нотки: — Никогда — слышишь меня? — никогда я не стану твоей. Не посмотрю на тебя так, будто ты мне дорог, не позволю обнять себя, поцеловать. Ты навсегда останешься психом за решёткой, Сайлес. Нав-сег-да... Слова вбивались в мозг, подобно кольям, но остатки сознания могли противостоять видению. Это всё неправда. Алиса уже смотрела на меня, как на дорогого человека. Позволяла касаться себя так, как не позволила бы никому другому. И мысль эта — беглая, скромная — давала сил для дальнейшей борьбы. Когда я протянул руку, чтобы оттолкнуть мираж, хватка исчезла. Я провалился во тьму, не видя ничего вокруг. Тогда же резко сел на кровати, чувствуя холодный пот. Впервые за долгое время я поспал больше трёх часов. Электрошок остался в прошлом. Но если бы я знал, что последует дальше, то без колебаний вернулся бы к "знакомому злу". Симонов использовал что-то незнакомое мне. Особый вид воздействия на сознание. Прежняя палата осталась где-то далеко, а меня перевели в новую. Полностью белоснежная, с идеально ровными стенами. Мою старую форму выбросили, выдали белую, под цвет стен. В моей жизни не осталось других цветов. Вернее, остальные намеренно вычистили из окружения. Посуда — только белая, из еды — рис и слишком светлая овсянка. Воду приносили в белых чашках, так что через прозрачную поверхность я видел один и тот же цвет. Санитары приносили и забирали еду, когда я спал, чтобы я не мог видеть их руки и другие части тела. На третий день мне показалось, будто кожа превратилась в мел: такой светлой она была. Несколько раз я пытался пустить себе кровь, вспомнить, что мир имеет множество других цветов. Тогда же меня связывали люди, облачённые в белизну, от которой хотелось блевать, избивали до опасного хруста внутри, накачивали незнакомыми препаратами и уходили из палаты. Я проваливался в сон, зная, что завтра ждёт такая же программа. Мозг начинал понемногу плавиться. Не было общения, книг, какого-либо занятия, которым можно отвлечь мысли. Я чувствовал, как окружающий мир сузился до предела одной палаты. С одним цветом, одной безвкусной едой. В какой-то момент даже подумал, вдруг я живу так все пять лет в "Вознесении". Что, если мозг до того утомился от однообразной реальности, что я выдумал новую реальность, в которой ощущал крохи свободы? С решётками вокруг, но возможностью гулять. Смуглого я выдумал, чтобы не крякнуть совсем без общения, а Алиса... Алиса стала конечной всего безумия. Прекрасный образ, до которого не дотянуться, который не позволял себя трогать. Нежная, красивая, с пагубной зависимостью от никотина, но изящным курением каждой сигареты. Она точно была не из мира белой палаты. В ней всё было слишком. Слишком ранимая. Слишком травмированная. Слишком хороша, но не знает этого. Я помнил чувство, как наши ладони сталкивались при прощании и приветствии. Её кожа всегда горела жизнью, в отличии от моей. Ровная, без шрамов, рубцов, даже родинок. При малейшем контакте она немного вздрагивала, делала тихий вздох, как перед чем-то неприятным. Такое знание, ощущение было чересчур личным, особенным, чтобы придумать его. Пусть я сто тысяч раз больной на голову. Однако, даже такая важная мелочь наших взаимоотношений теряла очертания. Меня захлестнули сомнения. Она — такой же мираж. Её нет, никогда не было. И не будет. На пятый день я перестал считать. Все они превращались в клубок бессмысленности, за которым не осталось ни сил, ни желания наблюдать. Я вновь истощал себя, возвращал образ мертвеца, из которого старательно выводила — не сон ли? — Алиса. Её голос не звучал в голове, а сердце начало забывать образ. Один раз — всего один — я услышал голос своего палача. Он звучал словно из ниоткуда, и всё же заполнил пространство целиком. — Твоя выдержка поражает меня, Сорок девятый. Но не думаю, что ты протянешь ещё столько же, — говорил с пренебрежением. Ему явно нравился плод собственных стараний. И тут меня осенило. Тихим проблеском в сознании мелькнули слова, услышанные когда-то давно. В той жизни. Опустошив стакан с водой, я посмотрел по сторонам, зная, что док наблюдает. — Когда игра заканчивается, король и пешка падают в одну коробку... Симонов не знал того, но я вернул Алисе фразу, которую она сказала так давно. И пусть её не было рядом, я чувствовал, что во мне остались силы для борьбы. Для того, чтобы изменить конец партии. Он проиграл: я выдержал пытку белым цветом ещё шесть дней. *** Алиса Сессия была назначена на следующую неделю. Я старалась оградиться от стрессов, свела общение с миром к минимуму. Не то, чтобы раньше грешила активной социальностью, однако сейчас буквально заперлась в невидимый кокон, чтобы только учиться и иногда отдыхать. Вика и Оля хорошо знали, что в период экзаменов меня беспокоить не надо, потому активно делали вид, что забыли о существовании третьей соседки. С Джуном мы общались только когда я совсем изнуряла себя. Приятель готовил мне чай, что превратилось в милую традицию, и мы наблюдали, как пейзаж за окном плавно менялся. И всё было бы идеально, если бы в один из вечеров телефон не завибрировал от сообщения. Сознание напряглось ненадолго, но я всё же открыла приложение. Сверху мелькнула знакомая, но запрятанная в месячной тишине иконка. Боря Барбариска Губы произвольно дёрнулись, но я отмела нежность в сторону. В диалоге появилось одно-единственное сообщение. "Привет, Лис. Артём сказал мне, что видел тебя в клубе. Мы оба удивились, но он предложил вместе затусить. Знаю, я давно не выходил на связь, но ты ж понимаешь: новые знакомства, новые места... Напиши, как будешь свободна". С минуту глаза жадно поедали каждую буковку короткого послания. Какая-то часть меня хотела сказать, как я скучала. Волновалась, искала случайной встречи в коридорах универа. Больше месяца друг не появлялся на парах, игнорировал мои сообщения, открыто избегал встреч. Кроме всего прочего, связался с людьми, от которых я просила держаться подальше. Вроде здоровый лоб, а смышлёности ещё поучиться. Родитель во мне яростно рвался наружу, крича о тоске, о заботе, которой хотелось замучать близкого человека. Ещё минуту ожидания — и я бы помчалась навстречу идиоту, который заставил так волноваться. Но чуда не случилось. Горечь и обида захлестнули меня с головой, в глазах собрались горькие, озлобленные слёзы. Ведомая болью от последнего столкновения, настрочила ответ. "Когда я нуждалась в поддержке, ты отвернулся от меня. Если думаешь, что прощу тебя по щелчку пальца — хрена с два, говнюк. Надеюсь, общение с Артёмом не сведёт тебя в могилу. Потому что если да, я куплю самый дорогой букет на твои похороны. Готовься к сессии и не задалбывай меня". Телефон полетел на кровать, пока я переводила дыхание. Возможно, со своей стороны нужно было проявить терпение и понимание, но кто, чёрт возьми, поймёт меня? Я не железка без чувств и не собачка, чтобы всё прощать по первому зову. Проблем и без того хватает, спасибо. Короткая перепалка накалила меня, и от прежнего спокойствия осталась лишь тень. Я решила завтра прийти туда, где окружающий мир не играл никакой роли. После пар вышла на задний двор универа. Шею согревал отцовский шарф, в рюкзаке прятался портрет, что грел не тело, но душу. Я присела на сухое место, осматривая вид напротив. Пациенты правда не гуляли на территории дурки, санитары не следили за порядком. Только врачи мелькали, переходя из одного корпуса в другой. Белые халаты отбивались в памяти, и какая-то часть меня хотела увидеть конкретного доктора. Я не просила о том, но старательно думала, потому как возможная встреча вызывала как и интерес, так и форменный страх. Я опустила голову, дышала размеренно, наслаждаясь прохладным воздухом. Совсем скоро зима вступит в свои права. Морозный поток резанул лицо — в глазах выступили слёзы. Я всегда была чувствительной к холоду, и такая особенность даже умиляла. За размышлениями не заметила, как некто приблизился ко мне. Одна веточка тихо хрустнула, я задрала голову. — Ц-ц-ц. Ни к чему плакать. Смахнула слёзы и глянула на человека волком. Но не загнанным, а готовым к нападению. Бойтесь своих желаний: они имеют свойство исполняться. Так, Алиса? Хотела доктора — получите, распишитесь. — Здравствуй, Алиса. — Арсений... — Витальевич. — Ага. И вам не хворать. Лицо его исказила довольная ухмылка. — После нашей встречи я волнуюсь о твоём здоровье. В голове резко щёлкнуло. Точно. Симонов был тем, кто принёс меня в общагу. Значит, он наверняка видел то, что не следовало бы. — Вас оно не касается. — Пожалуй. А ты, я вижу, решила сказку устроить несчастому? — Я давно вышла из возраста, когда верят в сказки, господин доктор. — Господин доктор? Мы уже прозвища выбираем? — А вы и не против, — фыркнула ответ. — Значит, хорошо выдресировал Сорок девятый. Идёшь ради него на поступки, которые любой другой посчитал бы неадекватными. И ты, Алиса, оказалась отличной ученицей. За годы безотцовщины выработался комплекс Электры? — Я не просила меня диагностировать. — Пальцы сжались в кулак. — Он же тебе в отцы годится. Почти в два раза старше. Понимаю, мужское внимание не так просто получить, но есть же варианты получше. — Вижу, доктора с недотрахом сильно задела чужая связь. А что, вам бы хотелось, чтобы обратили внимание на вас, правда? Вы-то точно в отцы мне годитесь. На вид мужчина правда выглядел старше Сайлеса. Я не знала, сколько лет одному и второму, но внутреннее чутьё работало по-своему. С последней репликой взгляд доктора стал более раскрепощённым. Теперь он изучал меня без малейшего стеснения. Пусть ему хорошо давалось чтение людей, я умела подмечать детали. Несчастный забыл, что значит внимание противоположного пола, поэтому любой контакт принимал за флирт. Пусть так, грех не использовать момент. — Ну же, Арсений Витальевич. Подойдите и получите немного женского тепла. С самодовольным выражением мужчина двинулся в мою сторону. Посмотрел по сторонам — никого. Я старалась сохранять взгляд томным, желанным, пока руки недвусмысленно обхватывали железные прутья. — Вам наверняка одиноко здесь. В обществе психов и персонала, до которого нет дела. И, какая жалость, ведь дома не ждёт любимая жена с горячим ужином. Многозначительно посмотрела на безымянный палец без кольца. Он проследил за моим взглядом. Бинго! Завладела вниманием. — А так хотелось бы кого-то рядом. Чтобы обнять, приласкать, овладеть, в конце концов. Ведь что есть на свете лучше слияния двух тел в чувственном танце близости? Ничего. Он встал аккурат напротив, поднял голову, чтобы казаться выше. Кончиками пальцев я тронула белоснежный халат, внутри органы сжались. Паника стала почти ощутимой, хотелось одёрнуть руку, но тогда все старания на смарку. Сглотнув слюну, я заткнула ужас. Моя ладонь прошлась по мужской груди. Неуверенно, осторожно, боязливо. На деле я скрывала омерзение, которое рвалось наружу. Скрывала и удивлялась сама себе, как хорошо вышло. Стоило бросить взгляд на мужчину, приметить реакцию, и становилось совершенно очевидно: он не управляет даже своим телом, не то, что разумом. Почему? Его руки, подобно веткам ивы, тянулись вперёд, ко мне, в невысказанном желании связать навечно и не отдавать никому. Глаза бегло изучали моё тело, не стеснялись задерживаться на отдельных участках. Тебя не вырвет, Алиса. Тебя не вырвет прямо сейчас на этого извращённого, ничтожного человека. Он неоднократно мучал дорогого тебе мужчину. Наверняка мучает и сейчас. Помни, и держи содержимое желудка в крепкой хватке. Паучьи пальцы Симонова царапали решётку, пока его веки прикрылись. Поразительно, чего можно добиться, если использовать уловки на изголодавшемся мужчине? Их несдержанность играла с ними жестокую шутку, а они и рады. Вот больной на голову доктор только что не таял от моих касаний, прижимаясь сильнее к ограждению. Вдруг тихо выдохнул, обхватывая мои предплечья. Его прикосновения оказались на удивление мягкими, но я не позволила обмануть себя проблеском нежности. Когда внимание мужчины развеялось почти полностью, схватила его за грудки и прижала к решёткам. — А теперь слушай внимательно, Сеня! Он широко распахнул глаза. Очки с силой ударились о железо, послышался тихий треск. — Если стены этой дурки и тюремная решётка не смогла разлучить нас, то у червяка вроде тебя тем более не получится. Симонов смотрел на меня широко раскрытыми глазищами, в страхе переводя взгляд с лица на руки, сжимавшие халат. Хорошо выступающий кадык поднимался и опускался в нервной попытке проглотить слюну. Где-то глубоко в зелени его глаз разглядела вспышку страха, спрятанную от чужаков. От флиртующего властного доктора не осталось и следа. Тогда же голову посетило осознание. Больной ублюдок боится прикосновений? Если точнее, сам с радостью причиняет боль, но до момента, пока кто-то намеренно не коснётся его. Тогда мужчину охватывает неприкрытый ужас. Данный факт потешил мою гордыню. С довольной ухмылкой я переместила руки на воротник рубашки, аккуратно погладила ткань. Дыхание Арсения говорило само за себя: он на грани. Слишком живые очи, лишённые брони уверенности, показывали травмированность человека напротив. Я поняла, что с ним делали тоже самое. Его мучали, издевались над ним, и неоднократно. Буквально взрастили "смену" для того, чтобы традиция насилия и боли продолжалась. На миг — лишь один миг — мне стало жаль мужчину. Однако затем воспряла жажда справедливости и чувство собственности, ведь он ранил того, кто мне дорог. А подобное непростительно. Последний раз с силой схватив его за одежду, я встряхнула Симонова и убрала руки как можно скорее. Каждая секунда контакта причиняла почти физическую боль. Он ничего не ответил. Только растирал шею, глядя на мою уходящую фигуру.