Депривация

Должно быть — это ошибка. Фатальная, не имеющая ничего общего с теми, которые Рыжий совершает ежедневно. Должно быть, он был укуренным в хлам, когда соглашался — и убедить себя в этом не так просто. С тех пор, как Шань завязал с Шэ Ли — с травкой отношения были закончены тоже. Должно быть, планеты встали не в том порядке. Должно быть, аномальные вспышки на солнце сейчас взрывают его ядерную сердцевину. Должно быть, сраные магнитные бури всему виной. Ну или на что там Цзянь обычно скидывает вину за свой дебилизм? Рыжему вот тоже так хочется — скинуть на кого угодно, кто не он сам. Хочется дебилом прикинуться и сделать вид, что он нихуя не понимает. Не понимает. Не видит. Не слышит. Не чувствует. Ни взглядов, липнущих к Хэ с тысячью оттенков пошлости. Ни рук с изящными цацками на пальцах — дотрагивающихся, лапающих, жадных до его тела. Ни девчачьего смеха отвратительными хрустальными брызгами, которые до самого Шаня долетают уже осколками. Ни клокочущего злого внутри: хули ты тут вообще забыл, обмудок? Хули не свалил домой. Хули повелся. Расслабиться он захотел в теплой, ебать, компании. В баре, куда ни один нормальный пацан не сунется. Тут душно. Тут кислород густой и дымный, который разрезает полосками неона и блеском напомаженных губ. Тут всё фальшивое: от улыбок до заинтересованности в глазах. Тут, кажется, скитаются призраки людей, потому что этих настоящими Шань считать отказывается. Из настоящего здесь разве что Хэ, по-настоящему наслаждающийся ситуацией. По-настоящему Рыжего выводящий из себя. И кажется — это даже ненамеренно, просто наконец его мудачья натура чувствует себя при Шане достаточно свободно. Ненамеренно и то, что Шань дебил ещё даже больший, чем Цзянь, потому что эту натуру ему хочется узнать до конца. Ну, тупо потому что потом разочаровываться Рыжему уж точно будет дальше некуда. И разочаровывается Шань по полной — как и хотел. Получите, блядь, распишитесь. Разочаровывается тем, что музыка с какого-то хуя не настолько громкая, чтобы заглушить мысли в башке. Тут темноты какого-то хуя недостаточно, чтобы заглушить всё, что происходит напротив Шаня, а происходит там настоящее представление для одного зрителя. Конкретно — для Рыжего. Тянь, развалившийся на вызывающем красном диване в вызывающей, блядь, позе. Расставил ноги так, словно только и ждёт, чтобы одна из облепивших его девиц залезла под стол, расстегнула пуговицу, за ней ширинку и отсосала до того, что этот урод запрокинет голову на спинку дивана, в убийственном стоне, который заглушит музыкой. У него руки по бокам как раз на этой спинке и покоятся, точно обхватывают всех, кто успел подсесть к нему поближе. И выражение лица у него скучающе-снисходительное — такое Шаня бесит больше всего. Улыбки ленивые, но настолько, блядь, яркие, что в этом здании могу вырубить всё электричество, но свет никуда не пропадёт. На стороне Шаня тоже народа не меньше и он старается занимать как можно больше места, так же расставив ноги и облокотившись локтями о стол. И посыл у этих одинаковых поз совсем разный. Когда у Тяня это: я приму каждого, кто сунется ко мне. У Рыжего: я убью каждого, кто сунется ко мне. Для Рыжего лишнее внимание сродни смерти. Тянь же без этого лишнего и совершенно ему не нужного — тупо задохнётся. И привлекает он его по-своему. Он шумный. Не как Цзянь, но от этого нихрена не легче. Каждое его слово отдается вибрацией в костях, хотя говорит он тихо, почти шепчет то одной девчонке, то другой, властно склоняясь. У него голос низкий, огрубевший от табачного дыма, который этот демон поглощает чаще чем кислород. Шань точно не знает, что Хэ там пиздит, но явно что-то приятно — у прилипал лица разомлевшие. Да хули там — они почти в экстазе. От него у Шаня раскалывается череп на мелкие острые осколки. От него у Шаня гул в ушах, тремор и бессонница. От него у Шаня ебейший стояк. От себя, блядь, отвращение — и как только ему мозгов хватило в это ввязаться? Был обычным долбоебом, а стал долбоебом критическим. Он кривится, отхлебывая пиво, которое обжигает холодом пузьков гортань. Оставляет на корне языка приятную хмельную горечь, которую Шань тут же проглатывает, прикрывая глаза. И зря, черт возьми. Зря глаза прикрыл, потому что сраные учёные оказались правы — стоит одному органу чувств отрубиться, как остальные выкручивает на максимум, хотя вот сейчас конкретно Шань этого и не просил. Лучше бы так всё работало, когда в доме отключают свет и приходится на ощупь искать руками косяки, чтобы не въебаться со всей дури. Лучше бы так всё работало где угодно, где нет Хэ, мать его, Тяня. Где нет его хриплого и утробного, что заставляет напрягать слух, улавливая смешливые нотки — и кому там эта паскуда улыбается одними уголками рта, Шаню даже знать не хочется. Где нет его распиздатых духов, что удушливым облаком обволакивают пространство, вынуждая втягивать их, как гончую запах добычи. Где нет приторно-восхищенных взглядов, что до тошноты преданно пялят на Хэ, точно он лучшее, что они могли в этой жизни заполучить. Шань их не видит — он их чувствует. На нем, на Тяне, чувствует. Чувствует, что ещё немного и стол, за который цепляются собственные побледневшие пальцы, раскрошится под зверской хваткой. Пойдет трещинами стеклянная столешница, отражающая блядские софиты, не менее блядского бара, в который Шань нахуя-то согласился пойти. Это не бар, это дорогущая дыра с дорогущей палью алкашки и дорогущими мажорами, такими же, как и сам Тянь. Глаза приходится открыть. Открыть и тут же, неосознанно, прилипнуть взглядом к насмешливым серым, почти стальным, в которых ничерта, кроме издёвки прочесть невозможно. И нахуя Шань вообще прочесть его пытается, если и так всё понятно? Шань сверлит Тяня самым своим равнодушным, на который только способен: да похуй мне, веришь, нет? Сам-то он не верит. Сам он откидывает голову назад, укладывая её на неудобную спинку — слишком твёрдую, издевательски обитую не то кожей, не то ещё каким дерьмом. И залипает уже на потолок, где ошметки ваты пронзают диодные ленты, создавая иллюзию грозового неба, где молнии то и дело херачат поперек, а не вдоль. Надо отдать должное — зажигаются они точно в такт музыке и Шань готов весь вечер провести вот так — отвлекаясь на херню, которая способна впечатлить разве что десятилетнего ребёнка, но его напускное спокойствие прерывает лёгкое касание аккуратной ладошки. Предплечье отзывается неприязнью, покрываясь мурашками, а Шань выдыхает медленно: девчонка, что сидит рядом и трогает его ни в чем не виновата вроде. У обычных людей с этим проблем нет. Для них нормально вот так к чужим прикасаться. Нормально склоняться непозволительно близко, задевая темными волосами лицо, с которого, Шань, не выдерживая, сметает шекотку плечом. Нормально почти касаясь губами уха, спрашивать: — Здесь круто, правда? Шань только плечами неопределенно ведёт, не поворачиваясь к ней. К необщительным интереса меньше. К нему конкретно у девчонки, похожей на лесную нимфу — и того должно быть меньше, но она не отстаёт, привлекая внимание тем, что сжимает его предплечье только сильнее: — Ты ведь пришёл с Тянем? Ах, вот оно что. Ну да, конечно. Коне-е-ечно, иначе и быть не могло. Спроси она что другое — небо наверняка обрушилось бы на землю, а планета крутанулась в другую сторону. Шань скашивает недовольный взгляд на её хрупкую ладонь, всё ещё находящуюся на его руке и верхнюю губу неконтролируемо брезгливо дёргает. — Да. — отвечает ей коротко и ясно. Пришел я с ним. С ним и уйду. Ещё вопросы? И вопросы на самом деле есть, потому что почувствовав, что Шань вышел на какой-никакой контакт, она придвигается ближе, теперь касаясь его ещё и оголенным бедром, на котором вырез платья едва ли не до паха доходит. Шань выдыхает. Выдыхает. Выдыхает. Он с этим справится. Просто надо смотреть на потолок. Просто не замечать, как погано начинает печь кожу через рваные джинсы. Просто… — Тогда ты наверняка знаешь, у него кто-нибудь есть? Шань едва не прыскает от смеха — зло и почти самодовольно. Потому что: ага, в точку. Есть тот, с кем Хэ зажимается по углам. Кому дышит в шею сбитыми хрипами, врезаясь стояком в стояк. Есть тот, кого Хэ на уровне инстинктов взглядом ищет среди толпы и на тех же инстинктах отворачивается — Рыжий повышенное внимание терпеть не может. Но вот его член в руке перманентно почему-то терпит. Хрен знает как так получилось, но к этому шло с самого начала их пиздатого знакомства. Их пиздатой химии, помешанной на ударах под ребра. Их пиздатой связи, без которой всё было бы куда лучше у обоих. Он смотрит на девчонку лишь секунду. Видно, злобно смотрит, потому что выражение лица той сразу же меняется, становится почти испуганным. Давит из себя: — Нет. Давит себе на глаза пальцами свободной руки и ощущает лёгкий толчок под столом. Тянь, по ходу, решит слегка ожить, подзывая к себе нимфу. Тянется через весь стол, вынуждая её встать и потянуться в ответ. А Шань от этого взгляд отвести не может. Перед его глазами ошеломительно обтянутый тонкой тканью зад, а смотрит он исключительно на Хэ. Недовольного от чего-то. От чего-то оставившего разговоры с такими же нимфами — они кажутся совершенно неотличимыми. От чего-то напряжённого — это по ладоням, сжатым в кулаки видно. От чего-то смотрящего неотрывно на Шаня, на его предплечье, когда шепчет что-то девочке, совершенно не проявляя к ней интереса. И — черт его знает что он ей сказал, но её, как рукой сметает. С Шаня сметает часть напряжения, которое возвращается троекратно, стоит только Тяню упасть обратно на сидение к остальным. Дерьмовая музыка становится громче, к облегчению Рыжего — колотит басами, сотрясая янтарную жидкость в стакане Тяня, когда тот подносит его к губам. Губам, почему-то, раскрасневшимся. Где на нижней видны глубокие трещины, что почти до крови. Где на верхней оседает пьяная влага, когда Хэ делает глоток, закатывая в удовольствии глаза. Где Шань с таким же удовольствием места живого бы не оставил, разбивая те выверенной сечкой — кулаком до алых брызг и похуй, что испачкаться может. И похуй, что Тянь такого ему не позволит, как обычно перехватывая руку в дюйме от себя, скалясь одной из своих самых порочно-ублюдских. И похуй, что Шань заднюю не даёт, идёт до конца, идёт на крайние меры. Шаню плевать чем бить. Кулаком или вбивать свои губы в его, вгрызаясь зубами в осадок виски на воспалённой коже, вдыхая против воли чужое пьяно-удивлённое «ох». Шань фыркает мрачно, встряхивая совсем поехвашей башкой — ещё чего не хватало. Морщится сам на себя — именно этого ему и не хватает, мать его. Они ведь не целовались ни разу. У Шаня дохуя принципов и он им, бля, следует. Подрочить? Да как два пальца об асфальт. Поцелуи? Не, сорян, Шань не настолько отчаялся, чтобы лизаться с тем, кто не с ним. И лишь на секунду — на гребанную секунду, которой хватает, чтобы у Шаня рожа гневом заполыхала — он задумывается о том, что было бы если. Если бы вместе. Если бы с поцелуями — стал бы Тянь себя так вести? И ответ очевиден — да. Да, мудаки не меняются. Ответ наглядный, точно Тянь заранее это Шаню доказывает, когда вроде бы увлекаясь разговором, обнимает за талию одну из нимф. И — боже. Неужели у Шаня точно такое же отвратительно-млеющее лицо, когда Тянь касается его? Неужели он выглядит так же жалко? Так же… уязвимо? Это пугает похуже, чем перспектива оказаться зажатым в толпе. Оттуда рано или поздно можно будет выползти. Рано или поздно можно будет смыть с себя чужие прикосновения, чужое тепло. После Тяня — во время Тяня — выползти живым не получится. Тяня с себя не смыть — Шань пытался, честно. Херачил по телу щеткой, которая для кожи не предназначена. До кровавых редких царапин. Этот ублюдок проникает гораздо глубже, чем просто в верхние слои. Это пугает хлеще, чем вылетая из душного бара на прохладный воздух улицы — угодить под машину, что сигналит Шаню протяжным гудком. Собьёт — да и хуй с ним, по крайней мере смерть у Шаня будет быстрой. Пугает до того, что Шань задыхается этой мыслью, выворачивая карманы, роняя мелочь на асфальт, в поисках сигарет. И когда наконец достает пачку и закусывает фильтр смольной, лопая капсулу — слышит сначала звук захлопывающейся двери бара, следом, как рядом щёлкает зажигалка. Знакомо до ноющей за грудиной щёлкает, потому что такая в Китае в единственном экземпляре — семейка Хэ дарит своим отпрыскам только лучшие подарки. Эксклюзивные. С гравировкой и матовым покрытием. С именем, которым сейчас Шаня наизнанку вывернет. Смотрит на огонь, что вылизывает кончик сигареты, вместо того, чтобы смотреть на Тяня. Он на него в баре уже насмотрелся. Разочаровался, как и хотел. Теперь, как и хотел — должен свалить. Тянь склоняет голову на бок, внимательно изучая Шаня, от чего Рыжий тут же отворачивается, выдыхая дым в другую сторону. Вот сейчас он докурит и точно закончит всё это дерьмо. Ему бы ещё пять минут так постоять. Напоследок. Хэ замечает перемену в его настроении, но вести, себя как урод не перестает. Наоборот, закидывает руку на плечо, стирая с шеи приторные духи, что увязались за Шанем. Их нимфа оставила, а сама так и не вернулась. — Надоело? — Хэ с намеком ведёт носом по вспотевшему виску Рыжего, зачем-то принюхиваясь. Шань думает: надоело. Думает: заебало уже. Думает: не могу больше, я сваливаю, баста. Тянь жмется расслабленным телом, выбивая из лёгких Шаня последние остатки кислорода. Жмется плотнее, чем обычно. Жмется на глазах у толпы. На глазах у нимф, вышедших на воздух за тем, чьё внимание отбирали весь вечер. Чьего внимания на них больше не грамма — все его тонны на Шаня уходят. И внутри что-то неправильно щёлкает. Внутри коротит. Внутри мешанина из щелочной обиды, дорогущего алкоголя и тепла — приятного, Тяня, тепла — от которого Рыжему отказаться будет труднее всего. Он отпихивает от себя Хэ, случайно фокусируясь на его лице. Случайно ловя фиксацию на губах, которые так и не попробовал. Случайно забывая, что поворачивать нужно от Тяня совсем в другую сторону, а не в его. Думая: какого блядского хера я делаю? Думая: какого блядского хера делаешь со мной ты? И — да какой там нахуй думать вообще? Когда наглым взглядом Тяня палит похуже, чем шмалью с района. По мозгам бьёт так основательно, что те плавятся внутри черепа, растекаясь по стенкам обрывками здравого смысла. Когда звуки глушит, точно в нескольких ярдах от Шаня ебануло взрывом — и до него едва ли доходит, что снарядами разрывает не где-то снаружи, а внутри. Когда в спину хлещет взрывной волной и вперёд дёргает резким толчком, с которым Шань врезается руками по обе стороны от всклоченной башки Хэ. Кирпичная кладка оставляет на ладонях дорожную пыль. А Шань, кажется, оставляет на ней непойми откуда взявшуюся дрожь предвкушения с влажными отпечатками. Удерживает себя в паре дюймов от ухмыляющегося Тяня, рычит ему в смазливую рожу: — Придушить бы тебя. И едва не давится вдохом, когда Хэ с лёгкостью перемещает его руки себе на шею, упираясь затылком в шершавость за спиной. Сверлит Шаня порочным взглядом из-под грифельных ресниц. Когда закусывает губу на секунду, удерживая ладони Шаня, зажимая их своими всё сильнее. Под собственной мозолистой кожей бьётся чужая яремная — слишком быстро для Тяня. Слишком сбито для того, кому на Шаня всё равно. Слишком натянуто для того, кому это не доставляет удовольствия. Хэ тянется вперёд, почти касаясь губ Шаня и читать его приходится на ощупь, потому что слов совсем не слышно: — Ни в чем себе не отказывай, малыш Мо. Шаня сносит на шаг от него, с раздраженным шипением. И — черт возьми. Губы у него тоже теплые. Кажется, словно он не виски глушил, а тянул горячий чай на каких-то травах, которые гадалки используют для приворотов. Шаню приходится проехаться кромками зубов по зудящей коже, сметая с нее эту чертовщину. Но она нихрена не сметается — только ощущается острее. Теперь прикосновение уж точно впаялось — Шань им вечности мучиться будет. И непонятно кому конкретно он говорит: — Блядский мазохизт. Не то Тяню, что не правда скорее всего. Не то себе, что на правду похоже больше — только придурок будет над собой вот так издеваться. Только придурка окатит кипятком, от слов: — Я уверен, это во мне тебе и нравится. И хватку Тяню держать уже нет надобности, потому что Рыжий ещё немного и переломит ему трахею самостоятельно и вполне осознанно. Сколько там дают за убийство мажоров? О край сознания царапается мысль, что это приятно. Приятно вжимать его в стену, удерживая на грани между сознанием и его потерей. Приятно продавливать напряжённые жилы и наслаждаться разорвавшимися капиллярами в чужих глазах. Приятно понимать, что теперь не он в руках Тяня, а Тянь — в его. Теперь Шаню можно. Можно, черт возьми, окунуть этого самодовольного засранца башкой в им же созданное дерьмо. Можно высказать то, чем кроет до сих пор. Рыжий выплёвывает ядом, даже не подумав: — Да ты мне по факту не нравишься. Пиздуй лучше к своим друзьям, у вас же там темы, ебать, важные. В своих словах Шань улавливает палящее собственничество. Блядь, нет, только не это, пожалуйста. Между ними было всё и нихуя не единожды: взаимные драки, взаимные стоны, взаимное зализывание ран — злое и сорванное — взаимная дрочка. Взаимное всё, кроме взаимных чувств. От этого Шань свалил бы раньше, чем внутри него начало бы что-то зарождаться, верно? Правда ведь? Шань не настолько долбоеб, чтобы… Чтобы считать этого мудака своим. Чтобы вот так, тыча Хэ рожей в его же проёбы, кидать необоснованные предъявы — Шань сам ему прошипел когда-то: даже думать не смей о том, что это будет продолжаться вечно. Без поцелуев. Без влюбленности и прочей ебатни. Без нежностей, усёк? И Тянь усёк. Тянь неплохо так справлялся. Ахуенно справлялся, если честно, а сам Рыжий… Блядь. Рыжий уже не справляется. Рыжий обрастает шипами, но только вовнутрь — направленными на себя. Отравленными Тянем. Этим проклятым чувством собственничества, которому позволил в себе поселиться. Которое сам же и допустил. Которое не смог предугадать и придушить эту поеботу ещё в нутре. Сейчас оно уже по всему телу уродливыми метастазами. Коррозийной въевшейся ржавчиной в крови. Уродливыми мыслями: смотри только на меня. Улыбайся вот так только мне. Смейся только для меня. И это едва не вылетает словами, Но Шань вовремя успевает сжать челюсть до того плотно, что кажется — зубы вот-вот раскрошит. Это вырывается сдавленным выдохом, когда он поднимает глаза на Тяня и видит. Видит, блядь — тот, кажется, всё понял. Тянь смотрит так, как не смотрел никогда. Настолько внимательно. Настолько серьезно. Настолько настороженно, что Рыжий запинается об этот взгляд и летит в пропасть. Рыжий почти разбивается. Почти подыхает, захлебываясь сгустками крови. Почти уверен, что смерть действительно вариант гораздо лучший, чем признаться даже самому себе — ему, сссука, не всё равно. С рожи Тяня мгновенно сметает паскудную полуулыбку. Он облизывает губы — Рыжий не уверен, но кажется, с волнением. Не уверен, потому что волноваться этот ублюдок едва ли умеет. И влюбляться, скорее всего, тоже. Для таких как он — чувства, это настолько же незначительно, насколько и пыль на старых, никому не нужных книгах где-нибудь в заброшенном подвале. Для таких, как Рыжий, чувства — худший исход событий рядом с такими, как Тянь. Тянь снова мажет по нижней губе языком, точно слизывает вопрос, отводит взгляд, но тут же возвращает его на Шаня: — Ты что, ревнуешь? Ему хочется ответить: не твое собачье дело. Ему хочется ответить: катись ты со своими догадками. Ему хочется ответить: да. — Чушь не неси. — Пффф, действительно, чего это я? — Тянь усмехается, убирая со лба прилипшую челку, задерживаясь пятерней на волосах, словно… Словно ему больно это слышать? Больно говорить? Ну конечно, ага. Рыжий просто слишком пьян, чтобы здраво оценивать ситуацию, ведь парой по 0.5 пива отлично выходит напиваться до потери памяти и рассудка. Тянь слишком рядом с Рыжим, чтобы тот мог протрезветь в своей привычной скорости. И смех у Хэ какой-то неправильный. Ещё более неестественный, чем искажённая музыка за их спинами. Ещё более приглушённый, почти горький — им царапает вкусовые рецепторы похуже того виски, который Тянь весь вечер старательно заливал в себя. Рыжий его не пробовал, но знает какой он на вкус. По запаху из пасти этого демона и знает. Секунда и Тянь снова Тянь. Снова выродок с наглым взглядом и уверенностью, которой не было мгновение назад. Секунда и всё меняется, потому что: — Ко мне или к тебе? И сейчас Рыжему действительно хочется свернуть ему шею. — А ты не ахуел? Тянь приподнимает брови, но совсем не удивляется. Дёргает уголком рта, но не в презрении. Щурится, но совсем не пытается вглядеться в Шаня внимательнее. Только чуть отклоняет голову, чтобы хватка на шее стала ощутимее. — А что, Шань? Мы же договаривались, что если припрёт, то нужно просто сказать. Я выпил — мне припёрло. Злость пузырится, поднимаясь по пищеводу и Шань начинает понимать, почему при бешенстве из пасти у псов капает пена. Шань начинает понимать, почему запрещал себе иметь с этим мудаком что-то кроме дрочки и пары хороших друзей-раздолбаев. Шань начинает понимать, что если Тянь так хочет — он, блядь, получит. Получит не то, чего ожидает.