Холодные прикосновения

Странное ощущение — когда нет тела. Холод пустого пространства — твой собственный холод. Ощущаешь его при невозможности ощутить что-либо. Пустота, не весящая ничего. Не стоящая ничего, давно брошенная, не принадлежащая этому миру — он сам же тебя и отвергает. И свобода. От собственного уродства, от насмешек и издевательств. От эмоций. От боли. От всего. «Я наконец свободен». Это первое, что осознал Хуа Чен. Тогда он не помнил ничего; лишь смутные образы жизни, такой далёкой, будто и не его вовсе, мелькали в сознании. Он даже толком не понимал, что происходило. Не понимал, кто тот уродливый мальчишка, привязанный к повозке и протащенный через всю улицу; не узнавал грязных кулаков, ежедневно оставляющих на щуплом, скелете — телом то было трудно назвать — россыпи синяков, вывихи, переломы; не узнавал и той холодной ярости, смешанной с безразличием, когда внизу, под его босыми, сбитыми в кровь ступнями мельтешила пёстрая, блистающая толпа. Дальше был свободный полёт, полный мстительного ликования, слёзы сдувал ветер, они солью царапали ещё свежие раны на щеках… Далее воспоминания обрывались. Не было даже воспоминания, почему тот мальчишка умер, но что-то подсказывало, что в том падении его — его ли? — тело не достигло земли. Хотелось заполнить холодную пустоту, в которую он превратился. Какого-то кусочка не хватало — даже в пустоте должно быть хоть что-то. Он отчаянно пытался вспомнить это что-то; в блеклом сознании всплывали лишь кулаки, железистая вонь собственной крови, едкий смех, звенящий в ушах и отдающийся пульсирующей острой болью от ударов. Интересно, можно ли как-то ещё отомстить всем этим мельтешащим по едва известным ему улицам людишкам за то, что он пережил? Едва ли. Да и за себя мстить совершенно не хотелось — кажется, он сполна отомстил им тем своим падением. Тогда что ещё удерживает его в этом мире? Что не даёт наконец отдохнуть в забытье? Разве есть ещё что-то, ради чего стоит жить? Есть. Кто-то. «Если не знаешь, ради чего жить, живи ради меня». Мгновение назад Хуа Чен искренне не помнил, что такое боль — искренне считал, что его новое бесплотное обличье не способно испытывать её. Но боль была адской. Не имея возможности ни рвать на себе волосы, давясь слезами, ни биться головой о землю, ни впиваться в собственную плоть, оставляя кровоточащие раны, ни даже просто свернуться калачиком и скулить, он думал, что вот-вот сойдёт с ума, и только этот момент всё оттягивался, не позволяя наконец провалиться в счастливое беспамятство безумца. Он всё вспомнил. Вспомнил тёплые и изящные руки, укутанные в тонкую мягкую ткань, такую белоснежную, что он почти ослеп. Вспомнил взгляд тёпло-карих, отдающих янтарём глаз и улыбку, что заменила ему солнце — щедро, не ожидая ничего взамен, как если бы ему ничего то не стоило, Се Лянь облил его лучами света и отогрел на собственной груди. Груди, разгорячённой от постановки битвы и оттого же часто вздымающейся под одеждами божества. Хуа Чен ни разу не слышал, не чувствовал так близко чужое сердце. Ему хватило бы мгновения, чтобы вонзить в эту грудь кинжал — и будь он хоть трижды Наследным Принцем, спасти его не удалось бы. Кинжала у него, конечно, не было — был лишь осколок кувшина из-под дешёвого вина на случай неудачного падения. Его бы хватило. Но Хуа Чен даже не подумал о нём. Он лишь хотел более ни за что не отпускать этого юного, прекрасного небожителя — уже тогда, будучи ребёнком, он точно знал, что этот мужчина станет божеством. Самым прекрасным. Единственным, перед кем он готов будет преклонить колени. Единственное, чего он не знал, — Се Лянь запретит кому-либо преклонять колени в своих храмах. Но это не помешает Хуа Чену отдать ему свои душу и тело. Отдать всё — за хотя бы крупицу, за единственный луч солнечной улыбки незнакомца. Бесплотное тело-огонёк, та жалкая оболочка, которой теперь стал Хуа Чен, надрывалась: его трясло, мотало, било, будто в конвульсии, блекло-голубой огонь то сжимался, то вспыхивал искрами, после становясь прозрачным, почти исчезая. Ветра не было — но его, как в шторм, ударяло сильнейшими порывами, норовя сдуть, загасить, уничтожить. Ещё немного — и он бы, и правда, затух, не выдержав. «Живи ради меня». Эти слова — самые важные и чистые, полные непривычной теплоты. Они тонули в грохоте прочих воспоминаний. Хуа Чен почти ощущал запах дыма, оседающий в лёгких и заставляющий заходиться в кашле, чувствовал острую боль от сломанного в давке ребра. У него кружилась голова, горло было сорвано от криков, а руки разбиты в кровь. Картина перед глазами плыла: озверевшие толпы, поднимающие с дорог взвесь пыли и грязи, горящие храмы, крики, истерические визги, кровь, чужая и собственная. Давка. Паника. Удушье. Огонь — в каждом уголке столицы. Золото втаптывали в грязь. Грязь поливали кровью. Проклятия. Бесконечные проклятия — все они цунами накрывали столицу. — Спасите… — тихое, сдавленное сбродом, случайно коснулось детских ушей. Больше его никто не слышал, — Спасите, кто-нибудь. Он узнал этот дрожащий голос. Не мог не узнать. А потом и увидел — и кинулся помочь, с тщетной звериной яростью расталкивая людей, не обращая внимания на удары по собственному телу. Видимо, это и стало ошибкой. После очередного удара по голове перед глазами сгустилась темнота, звуки и сознание растворились в небытие. Последний звериный хрип застрял в горле. Сорвался жалко с губ с последним выдохом — более мальчишка не дышал. . . . Следующие дни, будто погрязшие в тумане, тянулись бесконечно и мучительно — Хуа Чен, потеряв вместе с телом и чувством времени усталость, ни на мгновение не останавливался. Он искал своё божество. Искал Наследного Принца, искал Се Ляня, искал последнюю крупицу тепла. Он не молил Богов — к молитвам заблудшей души всё равно будут глухи. До Се Ляня же не доходило ни одной молитвы. Низвергнутый, лишённый сил, он более не мог быть Небожителем. И всё же Хуа Чен нашёл его. Но слишком поздно. Белоснежные одежды Се Ляня окрасились свежей кровью. Грубые грязные руки зажимали рот. В глазах застыл животный ужас, и слёзы, беспомощно скользнувшие по щекам, лишь размазали густые пятна крови. «Спасите. Больно. Слишком больно. Кто-нибудь, молю, спасите меня. Молю. Спасите». Его божество не могло простонать от боли — но лишь от одного взгляда в эти пустые, дикие от агонии глаза было достаточно, чтобы всё понять. Бог Войны в короне из цветов молил о смерти. Огонёк метнулся к нему, закрыл собой — и меч прошёл сквозь него, вонзаясь глубоко в плоть Се Ляня. Послышался скрежет лезвия о кости, удар сердца оборвался — и новый поток крови залил очередного убийцу. Пронзённое, сердце Се Ляня перестало биться. Но даже так он оставался жив. И сердце вновь, хлюпая кровью из незатягивающейся раны, билось. Невозможно было сосчитать, сколько раз за тот день он умер. Огонёк не помнит, как в один момент его сжала рука Безликого Бая. Не помнит, сколько длилась эта пытка. В памяти лишь взгляд, стеклянный, искажённый болью и жаждой смерти. Хруст костей, хлюпанье крови и растерзанной плоти. Кровь, пропитавшая белые одежды и залившая алтарь и каменный пол. В какой-то момент он оказался на полу. В нос била застоявшаяся железисто-сладкая вонь крови. От каменного пола болели колени. Он не мог пошевелиться. Не было сил даже на то, чтобы поднять голову и ещё раз посмотреть на своё Божество, обессиленное, преданное и обезображенное людьми, ради которых оно когда-то добровольно отдало всего себя и которые оставили его одного под Небом. Теперь, даже обретя тело, Хуа Чен не мог оставаться подле Принца, не мог показаться ему на глаза. Прежде он должен был стать сильнее. Сильнее всех, чтобы суметь защитить. Чтобы его сейчас жалкая и бесполезная жизнь стоила целого мира. Мира, что он сложит к ногам Его Высочества, лишь бы тот ещё раз улыбнулся так же легко и нежно, как в день, чуть не ставший последним. Когда-то Се Лянь стал тем, из-за кого и ради кого он выжил. Се Лянь подарил ему тепло — подарил жизнь. Хуа Чен обязан был умножить и вернуть ему всё это тепло многократно. Тогда, возможно, и ему самому станет чуточку теплее. Он единственный слышал, как Се Лянь молил о помощи. Разве мог он бросить его? Одна только эта мысль прожигала его сердце, давно не бьющееся, адской болью, словно его в одно мгновение пронзило несколько сотен клинков. Эта была боль Се Ляня, снедающая, непереносимая, и Хуа Чен мог лишь молить — не Небеса, но судьбу — о том, чтобы забрать хотя бы частицу этой боли себе. Но то было нереально. И несколько лет — лет, что он держался на расстоянии, не смея и оглянуться на Божество — Хуа Чен не уставал наращивать силу. Он убивал. Много убивал — каждая смерть от его рук, каждая капля впитанной энергии, делала его сильнее. Ежедневные тренировки закаляли новое демоническое тело, более не подвластное ни старости, ни болезням — ни единой из человеческих слабостей. Демон. Даже сгорев дотла, он бы выжил — и продолжил бы гореть, согревая Его Высочество. Этого огня должно хватить на двоих. Тогда они будут счастливы. Осталось только стать сильнее, а до этого момента он затаился, не решаясь напоминать о своём существовании лишний раз; Хуа Чен боялся, что, обнаружив себя, вскроет в груди Се Ляня старые раны. Напомнит о том, что тот пережил когда-то в Сяньлэ. Но однажды Хуа Чен решился поднять взгляд на ветхое окно, за которым нередко мелькала фигура Се Ляня. Се Лянь и теперь был там: в дрожащем пламени свечи хорошо различался его силуэт. Порыв ветра, пробрав до костей, ворвался в лачугу — тело закачалось. Петля из грубой ткани заскрипела, затянутая до предела. Белоснежные нефритовые руки, огрубевшие и растрескавшиеся от ежедневного труда, нелепо повисли вдоль туловища. Ни один рваный вздох не прерывал гробовую тишину. Ни единая судорога более не трогала его. Бессмертное тело, с насмешкой дарованное Цзюнь У, не выдержало; Сяньлэ слишком хотел умереть — сильнее, чем тогда, в храме, истерзанный сотней ударов клинка. Даже самым сильным заклятиям невозможно удержать душу в мире, опротивевшем ему настолько, что единственной её целью стала смерть. Хуа Чен лишь смутно помнит, как ворвался тогда в лачугу и сорвал ленту. Кидался ухом к неподвижной груди, сжимал холодные запястья в лихорадочном поиске пульса, и собственная паника, стучавшая в висках, ворошила в нём надежду — он принимал этот шум за чужое дыхание, за сердцебиение, за хрип. За всё, кроме абсолютной тишины. Он тряс его, прижимал к себе, молил. Тряс и молил. Надрывно, захлёбываясь. Прижимал к себе, к груди, разрываемой жгучей болью. Хуа Чен не верил. Всё не могло быть так. Всё ещё можно исправить. Если сейчас согреть Се Ляня, если влить в него свою Ци, он ведь оживёт, да? Конечно. Конечно, это поможет. Разве мог он сомневаться? Он, восставший после смерти, вернувший себе тело, обретший бессмертие — он уже смог вытащить себя из пучин смерти! — сможет и его. Обязан суметь. Либо уйти следом. Оставаться в мире без единственного луча света — бессмысленно и невыносимо больно. Даже Непревзойдённый едва ли выдержал бы — а Хуа Чен был лишь жалким демоническим отребьем. И он концентрировал Ци в ладонях, на кончиках пальцев, касался акупунктурных точек, вливая в них в них энергию, пусть грязную и демоническую, отдавал жизненные силы, отдавал всего себя. Его трясло. Его бил жар. Едва ли ощущалось собственное тело. Он отдавал Се Ляню последние капли Ци. Перед глазами стояло его бледное, искажённое безразличием смерти лицо. Синие, сухие губы. Вены, вздувшиеся на изуродованной шее, в которую и теперь впивались остатки разорванной ленты. В глазах темнело. Сознание ускользало. Ци в его теле больше не было. Он отдавал свою жизнь. — Демон! Руки прочь от него! Хуа Чен не обернулся. Он не мог позволить себе и на секунду отвлечься — Се Лянь и без того холодел слишком быстро. Тяжёлые шаги за спиной тонули в звоне хаотичных, панических мыслей. — Я сказал руки прочь! Изыди! Перед глазами темнеет. Хуа Чен не чувствует, как его собственное тело, попав под удар Фэн Синя, летит на гнилые доски. Потеряв сознание, демон ещё рефлекторно тянется к Его Высочеству, к Се Ляню, и слабые искры тёмной Ци, его жизненной энергии, что он передавал, ещё несколько секунд теплятся на кончиках, мечутся, неспособные проникнуть в бессознательное тело — и растворяются в затхлом воздухе. Хуа Чен не чувствует, как Му Цин отпинывает его; не видит, как бросаются эти двое «друзей» к телу Се Ляня, что-то кричат ему, орут друг на друга, как проклинают нежить, чуть не навредившую ещё сохранившему тепло телу Се Ляня… Хуа Чен мог лишь догадываться о таком исходе, лишь предполагал, за кого приняли его эти двое, но от этого лишь сильнее поднималась в его душе волна ненависти и обиды — обиды, кажется, даже не своей, потому что ему давно стало откровенно плевать, за кого его принимают. Се Лянь не обижался на них — а Хуа Чен не мог простить им, что те покинули его, и вернулись слишком поздно. В отличие от него у них были и право, и возможность быть рядом. Они могли спасти его. Но в решающий момент их не было рядом. В решающий момент все оставили его — и он умер, несмотря на бессмертное тело. Этого Хуа Чен не мог простить. Ни им, ни тем более себе. «Простите, Ваше Высочество. Если бы я только был рядом, если бы только решил заглянуть в окно чуть раньше… Простите. Простите. Простите. Умоляю, простите меня, очнитесь. Умоляю. Сжальтесь. Я, как Вы и сказали, сделал Вас своим смыслом жизни… Так почему Вы покинули меня? Почему этот мир настолько ненавидит Вас, что не позволил мне даже спасти Вас и отплатить за всё? Почему? Я такой бесполезный, жалкий, слабый… Простите. Простите. Простите…. Я всё исправлю». . . . Когда Хуа Чен очнулся, за окном была уже глубокая ночь. Тела Се Ляня не было — осталась лишь разорванная лента, следы двух пар ног, смазанные будто чем-то тяжёлым. За одну из выступающих половиц зацепился кусок белой грубой ткани — в ней легко узнавалось ханьфу Се Ляня. Хуа Чен, едва чувствуя своё тело, запинаясь о собственные ноги, кинулся по следам: преодолел задний двор, узкую немноголюдную улицу, завернул в лес и, обдирая в кровь руки и отбивая ноги, продрался через заросли, взобрался на гору, где напал заросшую тропу. Тропу, ведущую к кладбищу. На самом краю кладбища, в стороне от прочих поминальных плит, была выкопана свежая могила — в нос бил запах сырой, недавно вскопанной земли. Туда же вели следы. И там же придавливал землю камень, грубо, неумело обтёсанный и украшенный двумя кривыми, будто сделанными дрожащей рукой строчками. Хуа Чен тогда ещё не умел читать, и потому не сумел бы разобрать выгравированные на импровизированной плите подпись и эпитафию, если бы не знал наизусть тех слов и то, как они писались ранее на храмах: «Се Лянь… Тело пребывает в страдании, да душа пребудет в блаженстве». Тишина. Она поглотила глухой удар коленей о землю. Кто-то завыл — далёко, отчаянно, больно. Так, словно дикого зверя разрывали на куски. Хуа Чен не сразу разобрал в этом животном вопле собственный, надломившийся голос. Не сразу почувствовал жжение в глазах. Ещё не осознав, вонзил тонкие хилые пальцы в плотно прибитую лопатами землю. — Нет. Нет… Зачем он… они… Ваше Высочество, вы ведь живы. Вы живы, я ведь знаю. К чему вам это? Я вам помогу, вылезайте… Там дышать нечем. Они не любят Вас, раз так поступили… Да, совершенно не любят. Ублюдки. Ничего, я спасу Вас и отомщу. Сейчас. Только потерпите немного. Потерпите, прошу… Живите. Если Вы умрёте, ради кого мне жить? Вы ведь сами сказали… Ваше Высочество, я… Я буду любить Вас за всех, я буду верить в Вас, я никогда Вас не брошу. Я один буду стоить миллионов последователей, я стану сильнее, чтобы быть достойным стоять подле Вас… Только живите. Живите, умоляю. Солёные капли, выжигая на щеках тонкие дорожки, падали на бесчувственный труп. Задерживались на бледных, окоченевших щеках и скатывались, огибая глубокий почти чёрный след от ленты на шее. Он выглядел совсем как спящий. Только более от него не исходило тепла — грудь, не вздымаясь, отдавала могильным льдом. — Ваше Высочество… — тяжёлый, сдавленный выдох. Ком в горле мешал говорить, и из-за него же хриплый голос становился надрывно дрожащим, — Я оказался бесполезным идиотом, не способным даже вовремя спасти вас. Простите. Я… исправлюсь. Верну Вам вашу жизнь, — заставив голос выровняться, он ещё дрожащими руками сильнее прижал к собственной груди бездыханного Се Ляня, — Бессмертное тело, даже отказавшись от жизни, должно оставаться нетленным, а значит, я сумею вновь вдохнуть в него жизнь. Клянусь. Вы нужны мне, Ваше Высочество, Вы мой единственный смысл жить. Потому умоляю Вас дождаться. Я уже знаю способ. В момент, когда из груди вырвались последние хрипы и более нечем было дышать, пришло осознание, холодное, сдавливающее грудь железными тисками. Отрезвляющее. Он был неопытным демоном и мало что знал о мире, но за время скитаний кое о чём слышал. Точнее, кое о ком. Мастера марионеток. Говорят, они способны с помощью талисманов и тёмной Ци вдохнуть в мёртвое тело жизнь — это не будет воскрешением души, но это даст оболочке нетленность и разум. Это на шаг ближе к жизни, чем окоченевшее, пропахшее землёй тело, не способное самостоятельно двигаться и медленно разъедаемое червями. Пока есть разум и телесная оболочка, душе будет куда вернуться — блеклый, но единственно возможный вариант, единственная надежда, призрачная и отчаянная. У Хуа Чена не оставалось выбора. Ему оставалось только стать мастером марионеток и, доведя это искусство до идеала, суметь вселить потерянную душу в тело. На это, вероятно, уйдёт не одно десятилетие, вероятно, даже более, чем возможно в человеческой жизни — но на то он и демон. Сколько бы времени это не заняло, пока прах Хуа Чена цел, он не отступится. Вернёт Его Высочеству то, что отобрал мир — и заодно вернёт себе единственный огонь. «Прошу, потерпите, Ваше Высочество, я спасу Вас». . . . Сокрыв тело Се Ляня в одной из далёких пещер, в скалистых бесплодных горах, куда не рискнёт ступать ни одно хоть сколько-то здравое существо, Хуа Чен отправился скитаться. Прежде, чем стать мастером марионеток, он обязан был узнать об их технике всё. Он рыскал по библиотекам и складам, отыскивая древние свитки о демонических техниках, изучал всё, что могло хоть как-то быть связано с марионетками, воскрешением, душами — всем, что могло пригодиться ему. Он расспрашивал о мастерах марионеток всех, у кого могла быть хоть какая-то крупица информации — хотя бы неуверенный мах в сторону обрыва, за которым, по слухам, видели очень странного мужчину с подозрительно слабой демонической Ци — одним из многих возможных признаков марионетки. И Хуа Чен шёл. Перебирался через обрыв, прочёсывал лес, подножье горы и гору, обходил окрестности и вновь и вновь спрашивал у любого проходящего мимо старика, не замечал ли он кого странного в округе. И ему отвечали: «замечали» — и махали куда-то в сторону болот. Хуа Чен шёл на болота. Там действительно находился странный мужчина с подозрительно слабой Ци. Вот только это был обычный демон, бывший сильным, но теперь столь ослабевшим, что едва ли сумел бы теперь одолеть кабана. Но этот демон, имея скверный характер, имел и огромный опыт и обрывочные воспоминания — пара угроз освежали память старого демона — и Хуа Чен спешил в самую чащу дальнего леса, где несколько десятков лет назад обитал мастер марионеток. Несколько месяцев ушло лишь чтобы найти его. Дорога до леса была слишком долгой, а сам лес слишком густым. В какой-то момент Хуа Чен израсходовал последние силы и упал в трясину — его вытащили и приволокли как возможно интересный трофей к своему хозяину марионетки того самого мастера. Хуа Чен наконец отыскал его: он жаждал стать его учеником — вот только демоны не любят передавать свои знания. Пришлось уговорить. Став прислужником более могущественного демона, он каждую свободную от грязной работы секунду использовал, чтобы наблюдать за созданием марионеток, изучением самих марионеток и попытками повторить успех. Хуа Чен оказался очень способным. У него ушло всего три года, чтобы в совершенстве овладеть навыком обращения деревянных кукол в марионетки, и ещё пять, чтобы создать свою армию марионеток-животных. Теперь он мог переходить к людям. Уйдя от своего мастера, что уже едва ли мог что-то ему дать, Хуа Чен ещё два года скитался, оттачивая мастерство, прежде чем вернуться в затерянную в непроходимых горах пещеру. Тело Се Ляня оставалось нетленным; дар-проклятие бессмертного тела работал и теперь, когда душа давно покинула тело. Издалека в полумраке казалось, что Его Высочество просто спит, укутанный в грубые — других тогда не нашлось — хлопковые ткани. Но стоило подойти ближе и разжечь огонь, языки последнего, облизывая своим светом аккуратное лицо, позволяли разглядеть мёртвенную бледность и синеву сухих губ; платок, заботливо повязанный на шею, сполз, обнажая уродливую чёрно-синюю полосу, след от петли, обручем впившийся в нефритовую кожу. Хуа Чен лишь поджал губы, а потом заставил себя улыбнуться. — Я вернулся, Ваше Высочество. Прошу прощения, что оставил Вас столь надолго — клянусь, более я не покину Вас. Его голос, тихий и хриплый, отразился от склизких сводов пещеры. Эхо стало Хуа Чену единственным ответом. «Теперь действительно осталось потерпеть совсем немного. Скоро Ваше лицо вновь озарит улыбка. Клянусь». . . . — Чёрт! Нет, всё не то… Не то!.. — эхом гремит рык Хуа Чена. Талисманы клочьями разлетаются по пещере. Удар. Колени сбиты о камни — и глухой вой ещё долго звенит в гробовой тишине, пока демон не находит в своём теле жалкие крупицы сил; пошатнувшись, поднимается. Вдох. Выдох. Удар. На этот раз — кулаком о свод. Трещины расходятся из-под костяшек; холодная демоническая кровь багряным пятном остаётся на каменном своде. Боль, слишком ничтожная, чтобы отрезвить, расходится волной от кулака по предплечью. Хуа Чен не замечает её. Его бьёт крупная лихорадочная дрожь. Выдох. Он медленно оседает на пол, зарывается пальцами в волосы и, впиваясь в них, едва не вырывает. В холодной безжизненной тишине слышится тихое капание воды — очевидно, на улице идёт дождь, и его капли, просачиваясь в единственную щель в своде, капают в одном из тёмных углов. Единственный звук, кажется, во всём мире. Спустя бесконечно долгое мгновение скулящий вой растекается по пещере едва уловимым эхом и там же теряется, словно впитавшись в склизкие тяжёлые своды. Это уже сто пятьдесят четвёртый провал. Или пятый? Хуа Чен уже сбился со счёту. С телом божества, пусть и низвергнутого, оказалось гораздо сложнее, чем с простым смертным. Остатки божественной Ци не позволяли спокойно циркулировать Ци демонической; проклятая канга, скрытая шрамом от петли, мешала свободному току энергии. Но Хуа Чену казалось, что он сумел преодолеть это, отыскать способ талисманами направить энергию так, чтобы обойти точки преткновения и добиться своего. Он перепробовал множество вариантов. Проверил множество теорий — даже противоречащих друг другу. Каждая попытка — каждая неудача — заставляла его вновь садиться за свитки, экспериментировать со старыми марионетками и делать новые в попытках отыскать ошибку. Но ошибок будто бы не было. Всё выглядело и работало идеально — до того момента, когда Хуа Чен вновь решался взяться за тело божества. Складывалось ощущение, что вместе с силой канга заблокировала и удачу Се Ляня. Оставалось лишь пробовать снова. И снова. И снова. Пока судьба наконец перестанет противиться; в конце концов, даже у великой неудачи есть предел. Послышались неуверенные, неловкие шорохи; Се Лянь, покачиваясь, поднялся на ноги — но, запнувшись о собственную ногу, упал безвольной куклой. Не попытался ни за что схватиться. Не попытался удержать равновесие. Даже не вскрикнул — ни от испуга, ни от боли. Марионетка. Безликая, не выражающая ни единой эмоции. Опустив тело на мягкую хлопковую подстилку, Хуа Чен так и не решился ещё раз поднять взгляд на его лицо, бледно-серое, словно полотно грубой ткани, с так и не закрывшимися стеклянными глазами, после падения нелепо закатившимися наверх. Хуа Чен осел на пол. Сил не было даже на то, чтобы поднять налившиеся свинцом веки; а даже если бы он открыл их, едва ли бы что-то увидел — в голове всё плыло, и лишь одна мысль пульсировала в голове острой болью, словно в череп неустанно вводили ржавые иглы. Что он сделал не так? Почему ничего не выходит? Он полагал, что, обратив Его Высочество в марионетку, сумеет отыскать и путь к возвращению в его тело души. Но в итоге у него не выходил даже первый шаг. Бесполезное отребье. Ни на что негодное ничтожество. Почему он не может просто обменять свою жизнь на его? «А ты думаешь, Его Высочество был бы рад обратиться демоном? — шепчет внутренний голос, — А сделанным из марионетки живым мертвецом? Не проклянёт ли он тебя за такое отвратительное существование?» Нет. Не думать об этом. Не сейчас. Надо было продолжать попытки. Убрать разорванные талисманы, нарисовать новые. Повторить эксперимент. Снова и снова. Пока не получится. Он не имеет никакого права сдаваться — он клялся, что сумеет, а потому не может отступить. Он уже прожил слишком долго, чтобы отступить и сдаться. Ему некуда отступать. Демону не вернуться вновь в могилу; а без Его Высочества жизнь была слишком невыносима. Хуа Чен поднялся на ноги. Смёл тяжёлым движением руки ошмётки неудавшейся попытки в дальний угол. Мысль, как сместить знаки на листке, и слабая, вымученная и почти насильственная надежда, больше схожая с отчаянием, заставили его поднять кисть и склониться за очередной попыткой. Благо, демону сон нужен лишь для поддержания сил, а могущественным демонам, вроде тех, кем уже давно стал Хуа Чен, он не нужен в принципе. Но этой ночью он, склонившись над одиннадцатой партией талисманов за сегодня, впервые за долгие годы впал в некое подобие сна — беспамятство; осев у стены, он выронил кисть из руки, и тяжёлая голова безвольно ударилась о согнутые колени. В таком состоянии, лишь иногда вздрагивая, будто побитая псина от порывов ветра, он просидел неподвижно, вероятно, не один час. И просидел бы ещё — если бы его плеча не коснулось что-то мягкое и холодное. — Хозяин?..