О морской деве и лесном духе

Аотейя просыпается до рассвета. Ночная пелена все еще висит над морем черным полотном, волны сонно разбиваются о песчаный берег, из деревни не слышно ни звука. Оно и к лучшему. Она смотрит на спящего Нетейама с улыбкой. Такой серьезный, весь из себя ответственный старший брат, а спит сладко, точно младенец, чуть приоткрыв рот и тихо сопя. Ей бы хотелось остаться здесь, потому что здесь — хорошо, спокойно и уютно, да только нельзя. Она споро подскакивает на ноги и, крадучись воровато, идет к деревне вдоль кромки леса. Хочется дать себе добротный подзатыльник или хорошенько встряхнуть за плечи. Еще лучше — все вместе, чтоб неповадно было. Аотейя никогда не претендовала на роль тсахик Аонунга, и уж тем более никогда не играла роль любящей женщины, но все это не освобождает от ответственности: она обещана ему, а это значит, что вести себя нужно подобающе. По крайней мере, пока ситуация не изменится. А если кто-нибудь узнает, что она провела ночь — пусть и не в том значении этого двусмысленного слова — с чужаком, то ей лучше будет самостоятельно закопать себя. Впрочем, позор на своих плечах она еще вынесет с горем пополам, потому как знала с самого начала, на что идет, но вот Нетейам не виноват ни в чем совершенно, а жить дальше с осознанием того, что она самолично положила чью-то голову на плаху общественного осуждения — хуже, чем живьем содрать с себя кожу. И вот Аотейя сливается с кустами, пробираясь беззвучно к деревне, когда слышит шорох за спиной. — Куда крадешься? Аонунг. Его насмешливый полушепот она из тысячи узнает. Аотейя внезапно чувствует себя абсолютно голой и абсолютно смущенной, словно бы ее застали за чем-то из ряда вон личным и интимным. — А ты что здесь делаешь? — лучшая защита — это нападение. Она разворачивается неохотно, складывая руки на груди. Аонунг не выглядит рассерженным, но глаза его опасно щурятся, а хвост напряженно маячит за спиной. Лучшая защита — это нападение, а потому она быстро натягивает на испуганное лицо маску раздраженной брезгливости. Может, безрассудно и несправедливо по отношению к нему, но своя повязка ближе к телу, так что в первую очередь Аотейя думает о себе. — Было интересно, чем ты занимаешься в кустах с чужаком. И огрызнуться на это нечем. Потому что, положа руку на сердце, понять его можно. В конце концов, у них есть некоторые обязательства друг перед другом, и оба они в одной лодке. Огрызнуться нечем, но Аотейя все равно прижимает уши и обнажает в презрительной гримасе белые клыки. Лучшая защита… — Пока еще я не твоя женщина, — едва не шипит, — так что будь добр, не лезь не в свое дело. Аонунг пожимает плечами и давит смешок. — Разве не мое? Твой позор будет и моим позором, знаешь ли. И снова он прав. И снова Аотейе нечем ответить. Только отступить на шаг назад, глядя на него исподлобья. Пауза длится несколько секунд, и они молча смотрят друг на друга, вдыхая сгущающийся вокруг воздух. — Только когда Великая Мать одобрит наш союз. До тех пор мы ничем не связаны, — слова сами собою ложатся на язык. Аонунг удивленно хмыкает, взмахом хвоста зачерпывая горстку песка. Аотейя понимает, что битва эта проиграна заранее, потому как нет у нее достойного ответа, как нет достойных оправданий ее неправильному интересу к лесному чужаку. Страх проводит холодной рукой по спине, карабкается по позвоночнику и вгрызается в самые кости. — Поэтому ты можешь делать все, что захочется? — Я… — Не думай, что я ничего не вижу, Тейя. — ухмылка цветет на его губах свежим ростком. — Это видят все. Прозвище режет слух, а слова его вонзают нож в спину, и Аотейя, шагающая рискованно по лезвию, помимо паники чувствует теперь нарастающий гнев. Так обычно бывает, когда сильные эмоции взрывают собою вены — достаточно одной искры, чтобы разбить самоконтроль на осколки. Но ей нужно держаться, а потому она стискивает зубы до скрипа и глубоко вздыхает. — У тебя богатое воображение, Аонунг. Нетейам — мой ученик. Нет ничего странного в том, что я провожу с ним время. Успокойся и возвращайся в деревню, нам ни к чему ссориться. Аонунг все еще выглядит спокойным, если не считать подергивающихся кончиков ушей. Он знает, что правда на его стороне, а потому и злиться ему незачем. По крайней мере, пока что. — Хорошо, ты права, — кивает, но она не верит, что он просто так отступит, — пока нас ничего не связывает, и ты все делаешь правильно. Аонунг выдерживает паузу, а Аотейя напряженно следит за выражением его лица. Когда он скрещивает руки на груди и как бы невзначай задумчиво обращает взгляд к тихому морю, она понимает, что последнее слово будет за ним. — Значит, если я расскажу о том, что видел, ничего не случится? Эти слова взрываются осколками битого стекла, и Аотейя чувствует себя так, будто ее хорошенько ударили крепким кулаком под дых и опрокинули на песок. Она давится воздухом, отступая на шаг назад, и, верно, глаза говорят намного больше, чем ей бы того хотелось, потому что Аонунг сияет победным триумфом, раскидывая руки в стороны. — Что такое? — демонстративно вопросительно склоняет голову. Ничего. Пока еще она не сделала ничего, что могло бы считаться точкою невозврата, но в груди копошится чувство вины и страха, как будто произошло уже нечто непоправимое. Быть может, потому, что на воре шапка горит. — Это угроза? Она сжимает потеющие ладони в кулаки, зубы стискивая едва не до хруста. Свой позор она переживет в случае чего, но вот жить с осознанием того, что ее руками была положена на плаху всеобщего осуждения чужая жизнь — хуже, чем содрать с себя кожу живьем. Ей страшно вовсе не за себя. — Зачем мне угрожать тебе? Еще хуже. Аотейя чувствует подкатившую к горлу тошноту, и голова предательски кружится. Она не сделала ничего, что могло бы считаться точкою невозврата, а Нетейам и подавно, но все это не будет иметь никакого значения, если тсахик узнает даже о тех крохах приязни, что есть между ними. Они не сделали ничего такого, но Аотейя захочет непременно закопать саму себя, если Аонунг сделает то, о чем намекнул так легко. Аонунг лишь хмыкает. — Мать ждет знак от Эйвы, чтобы установить нашу связь, — делает несколько шагов к ней. — И что? — Аотейя напряженно пятится назад. Он пожимает плечами, проходя мимо, и смотрит на нее лишь вскользь. — Напоминаю, — полуусмешка мелькает на его губах, — чтобы уберечь будущую тсахик. От всякого, знаешь. Кто, если не я? Она остается на месте, провожая его взглядом. Какая-то часть ее души заходится отчаянным стыдом, глядя на медленную его походку. Аонунг вполне имел право рвать и метать, потому как есть у них кое-какие обязательства друг перед другом пока что. Он имел право злиться, а ограничился какой-то жалкой пародией на нравоучения. Впрочем, еще неизвестно, что хуже: праведная злость или угрозы исподтишка. Он не такой плохой, правда не плохой. И, положа руку на сердце, его можно понять. Только вот Аотейя не хочет. Аотейя тяжело вздыхает, ладонью стирая с лица остатки злости, качает головой и в сердцах пинает кучку белого песка. Теперь Аонунг знает то, чего ему знать не положено. И неизвестно, как он этим воспользуется.