О морской деве и лесном духе

— Нетейам! Аотейя ловит его после ужина, когда он собирается вернуться в их лачужку-маруи. Хватает за предплечье, разворачивая к себе мягко, но требовательно. — Так что он сказал? Там, в фильме? Нетейам щурится, смотря куда-то в сторону, и чешет затылок, пытаясь припомнить. Мелодрамы никогда ему не нравились и, честно говоря, он почти не запомнил сюжет того, что они смотрели. — По-моему, — тянет, — что они не могут быть вместе. Уже не помню, почему. Аотейя грустно кивает, вздыхая, и жалеет, что спросила. В конце концов, строить догадки со счастливым концом было как-то приятнее, чем знать огорчающую правду. — Не расстраивайся, — он улыбается, ободряюще касаясь ее плеча, — они все равно будут вместе. — Ты досмотрел? — спрашивает с надеждой, но капелька недовольства скользит в голосе при осознании, что он сделал это без нее. — Нет, но в таких фильмах конец всегда хороший. Жаль только, что они живут не в мелодраме. Или не в мюзикле, хотя, пожалуй, постоянного пения Нетейам бы не выдержал — утопился бы, как только услышал поющего и пляшущего отца. Еще хуже — того аватара, который схватил его брата и сестер. Нетейам представляет победное пение синего отряда с автоматами наперевес, и хочется не то плакать, не то смеяться. — Кстати, — Аотейя улыбается лукаво, склоняя голову набок, — ты обещал мне полет на банши. Он отводит взгляд. Ее прикосновение обжигает кожу. Отступать уже поздно, верно? Как говорится у людей, сгорел сарай — гори и хата. — Думал, ты не вспомнишь, — окончательно и бесповоротно раздавливает остатки ноющей совести, и Аотейя осыпает его восторженными благодарностями. — Идем, — она крепче стискивает его пальцы, ведя за собой к каким-то одной ей известным козьим тропам, чтобы выйти из деревни незамеченными. Сгорел сарай — гори и хата. Отец сказал делать что хочется — вот он и делает. Нетейам решит проблему. По-своему, правда, но решит, а это главное. Ло’ак точно будет им гордиться. Аотейя улыбается широко-широко в трепетном предвкушении, шагая рядом с ним почти вприпрыжку, и похожа сейчас не на статную деву Меткайины, а на маленького ребенка, и это умилительно донельзя. — Это страшно? — спрашивает, когда они покидают пределы деревни. — Не страшнее, чем ездить на илу, — отвечает, чуть приукрашивая, потому что разница между мирным морским зверьком и мощным икраном все-таки есть. До сих пор вспоминать страшно обряд Икнимайи и первый полет — тогда казалось, что рассвет следующего дня ему застать не суждено, и век свой он закончит на зубах агрессивного банши. Нетейам плохо помнит детали того дня — помнит только, что хотелось бросить все, когда два ряда острых клыков оскалились на него. Впрочем, Аотейе это знать совсем не обязательно. Банши отзывается на хозяйский зов, появляясь перед ними почти внезапно, словно сотканный из ночного воздуха и лесного стрекота, и Аотейя прячется за спину Нетейама, с благоговейным страхом смотря на величественное животное. — Не смотри ему в глаза, — он медлит, прежде чем отпустить ее руку. Подходит к икрану, ласково треплет его шею, и тот отвечает довольным урчанием. Нетейаму нравится думать, что Аотейя, верно, видит его великим героем, — едва ли не Торуком Макто, — хотя, признаться, большего восхищения заслуживает она сама. Или это ему так кажется. В конце концов, трудно быть объективным и беспристрастным, когда дело касается столь тонких материй. — Не бойся, — он жестом зовет ее к себе, и Аотейя берет себя в руки, почти уверенно отмеряя шагами песок. Она останавливается рядом с ним, в безопасности за его плечом, и Нетейам терпеливо улыбается. Понимает, как, верно, непривычно и боязно видеть перед собою этакую тварь, хотя, по его мнению, скимвинги едва ли приятнее. Он бы, пожалуй, даже поспорил на эту тему, потому как неконтролируемая летучая рыба одним своим видом внушает меньше доверия, чем прирученный икран. Он берет ее ладонь и уверенно кладет на гладкую пеструю шею. Икран встряхивается, и Аотейя инстинктивно пытается отдернуть руку, но Нетейам не дает. — Все хорошо, — успокаивает, хотя и сам понимает, что звучит сомнительно. Но Аотейя почему-то ему верит, выдыхая и рассматривая внимательно яркие узоры, мощные крылья, то, как ходят мышцы под кожей и вздымается с тихим шумом грудь. — Какой красивый, — бормочет, оборачиваясь, и этот благоговейный страх смешивается на ее лице с восторженным обожанием. Нетейам ловко забирается в седло, устанавливая связь, и протягивает руку, и Аотейя, помедлив, словно собираясь с силами, запрыгивает позади, крепко обнимая его за плечи. — Готова? Неуверенный кивок. Секунда промедления и…они срываются с места к самому небу. Сначала Аотейя прячет лицо в сгибе его шеи, мучительно сдерживая крик, потому что в груди зудит это ощущение падения, и думается, что лучше бы она держала язык за зубами — не зря же говорят, что рожденному плавать летать не дано. Ей кажется, что она вот-вот упадет, проглоченная бездной под ними, и руки с его плеч сползают на грудь, едва не ломая ребра, а сердце готово выскочить прочь прямо сейчас, лишь бы вернуться на землю. Ее ноги обвивают его торс, скрещиваясь на животе, и Нетейам инстинктивно выпрямляется по струнке, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Они снова так близко, что можно кожей чувствовать биение чужого сердца, и это выбивает воздух из груди. Он грудью чувствует ее дрожь и невольно вспоминает, как она затянула его под воду вместе с собою тогда. И он сначала беспомощным младенцем брыкался и барахтался, не понимая, где верх, а где низ, где небо, а где земля, а она за руку тащила его, показывая рифовые красоты. Кажется, с того момента прошла целая вечность. Икран мерно взмахивает крыльями, прорезая свежий ночной воздух, а Аотейя все еще дышит нервно в его шею, вжимаясь в него, как в последнюю соломинку перед лицом неминуемой гибели, и Нетейам мягко касается ее бедра, привлекая внимание. — Смотри, — оборачивается к ней. Она послушно поднимает голову, и в ее глазах отражаются крохотные точки-огоньки оставшейся далеко на земле деревни. Летать ночью — не лучшая из возможных затей, потому как тьма скрывает почти все своим дыханием, но и того, что имеется, достаточно, чтобы с губ сорвался восхищенный выдох. Аотейя смотрит на тусклые рябые отблески моря, на маленькие маруи и гигантское дерево с его тонкими пальцами-корнями, и Нетейам обещает себе, что обязательно покажет ей все это великолепие днем, когда ничто не прячется от взгляда. Обещает себе, что сделает это во что бы то ни стало, даже если придется обманывать снова свою совесть. Он еще не смирился с тем, что перешел все возможные границы, но это — дело времени. Она не говорит ни слова — только поворачивается к нему, но глаза ее выражают намного больше, чем могла бы простая речь или жесты. — Нравится? — он, верно, улыбается, как последний дурак. Аотейя кивает с трудом, продолжая смотреть на него, и он не знает, что именно она имела в виду этим жестом. Нетейам вслепую, не оборачиваясь, уводит банши вниз, чтобы она могла поближе и получше разглядеть ночную красоту, но взгляд ее не отрывается ни на секунду от его лица. Как по-глупому, по-детски романтично. И как приятно от этого на душе. Сгорел сарай — гори и хата. И будь что будет, что уж там. Они летят над самой поверхностью воды, и влажный ветер крохотными каплями оседает на коже, путаясь в волосах. Аотейя вдыхает полной грудью, раскидывает руки, подставляя тело привычному морскому бризу, и звонкий нежный смех разносится на метры вокруг. Нетейам придерживает на всякий случай ее бедро и думает, что не так уж и плохо, оказывается, идти напролом, переступая через правила, совесть, запреты и прочее. Он приземляется неподалеку от деревни, у самого берега моря. Помогает Аотейе слезть и понимающе улыбается, видя, как подкашиваются ее ноги. Банши прощально вскрикивает и исчезает в звенящей тьме, а они смотрят ему вслед. Ее пальцы снова переплетаются с его. — Спасибо, — Аотейя коротко, порывисто целует его в щеку. Уже поздняя ночь, и им давно пора возвращаться, но почему-то кажется, что сейчас не время вовсе. Поэтому Аотейя тянет его за собой на песок, к самой кромке воды. И они сидят рядом. Снова. Сидят близко-близко, плечами касаясь друг друга, и смотрят без особого интереса на черное в белую точку небо. — И как мне теперь садиться на илу? — Аотейя посмеивается, все еще чувствуя ветер, ласкающий лицо. — Ты знаешь, куда обращаться…в случае чего, — Нетейам пожимает плечами, и намек его кажется совсем уж глупым. Все-таки подобные вещи — совсем не его стихия. — Мог бы предложить напрямую, — ее лукавая улыбка отзывается зудящей легкостью в груди. Сейчас не место и не время для глупых вопросов, туманных объяснений и прочего. Они просто сидят, держась за руки, и это кажется непоколебимо правильным, как и беседы ни о чем. Только вот самый глупый и неуместный из вопросов сам собою проделывает свой путь от мыслей к словам. — Вы с Аонунгом… А Аотейя словно знала, что он спросит. Неудивительно, учитывая, какой оборот принимает вся эта история. — Условно, ты же знаешь. — перебивает с легкою улыбкой. — Ронал все ждет знак от Великой Матери. — Давно? Она закусывает губу, словно подсчитывая в уме. — Очень. Думаю, — усмехается, — Великая Мать против. — Ты не расстроена. — А должна? Он мнется, неоднозначно качая головой. Конечно же, знает, что она не хочет, но ему нужно услышать это лично, чтобы убедиться до конца. Потому что тогда…неясно, что «тогда», но у Нетейама четкое ощущение, что ему как минимум полегчает. Аотейя обиженно кривит губы. — Я лучше косу отрежу, чем… Аотейя осекается. Ей не хочется думать о связи с Аонунгом настолько, что, быть может, встань подобный выбор, она действительно предпочла бы лишиться своей связи с предками, возможности ездить верхом и прочего, что дает этот нервный отросток, лишь бы не связывать жизнь с ним. Он вовсе не плохой, правда, но легче от этого не становится. В конце концов, — к добру или к худу, — есть в каждой душе та крохотная, но крайне буйная часть, которая не подчиняется ни мольбам, ни приказам, ни угрозам, ни чему бы то ни было еще, и именно эта частичка во многом определяет, каким путем пойдет На’ви — или человек — в своей собственной жизни. Может, это и делает нас всех такими разными, непохожими друг на друга. Нетейам молчит. Сама Эйва, кажется, против этого союза, а значит, не так уж сильно он портит все своим присутствием, верно? Впрочем, он и без того уже решил, что отступать слишком поздно, а потому он пойдет до конца, даже если в итоге выяснится, что оно того не стоило. И, пожалуй, все это звучит слишком смело и громко, но именно такое и восхваляется во всех песнях и сказаниях, что он слышал в своей жизни, так что, может, это и правильно? Аотейя вдруг с тихим вздохом опускает голову на его плечо. Устраивается поудобнее, кончиком уха щекоча его шею, и диалог их выходит на новый уровень, более глубокий, когда слова становятся лишними и вульгарными. В языке жестов тоже нет слов, и можно подумать, что он чем-то похож на их «разговор» сейчас, но это не так: язык жестов могут понять все, а этот язык — только они двое. И Нетейам понимает, что Аотейя задает вопрос. Надо встать и уйти, а он остается на месте. Надо сказать ей, что так нельзя, а он не говорит ни слова. Надо оттолкнуть ее, а его ладонь вместо этого гладит ее волосы по-неуверенному мягко, успокаивающе. Он ведь сказал себе, что отступать уже поздно. Поэтому дает свой ответ. Отец, верно, убил бы его на месте. Аотейя обвивает свободною рукой его плечо и они молчат. Нетейаму кажется, что все это — какой-то сюрреалистичный сон, когда черная вода сиять начинает нежным белым светом, и на поверхность эфемерными призраками поднимаются изящные крохотные существа. Легкие, словно перья, почти прозрачные — удивительно, что их не сносит волнами и морским бризом. Нетейам завороженно следит, как они невесомо облепляют тело, погружая в светящуюся пелену, за тем, как Аотейя тоже становится постепенно белым пятном, и слова встают поперек горла. Духи вспархивают в одночасье, освобождая от своих призрачных объятий, и крохотными звездами погружаются вновь в свой собственный морской небосвод. Только когда последний отблеск тонет в ряби волн, у Аотейи прорезается слабый, дрожащий голос: — Атокирина’. Знак Великой Матери.