О морской деве и лесном духе

Аотейя подскакивает на ноги, угрожающе шипя, но Нетейам отрешенно хватает ее за руку. — Правильно, — Аонунг спокойно кивает, — смысла в этом уже нет. Он скрещивает руки на груди, пальцами барабаня по предплечьям, и нет на его лице ни тени привычной усмешки — губы поджаты, нос морщится сдерживаемым раздражением. Хвост плетью сгибает кусты, и весь вид его говорит о том, что на этот раз угрозами исподтишка дело не закончится. А потому Нетейам не предпринимает даже попытки поговорить. — Не смотри на меня так злобно, — Аонунг взирает на Аотейю свысока, — моей вины здесь точно нет. — Ты… — Он прав, — Нетейам перебивает, закусывая губу, и ему хочется неистово провалиться под землю, но он не опускает взгляд. Он прав, и поспорить с этим нельзя. Аотейя в отчаянии смотрит сначала на Нетейама, потом — на Аонунга, но оба они словно застыли. Она мечется, не зная совершенно, куда себя деть и как избавиться от скребущегося на душе напряженного затишья перед взрывом, но чувствует себя зверем в клетке: прутья слишком крепки, а единственный выход упирается в глухую стену. Колени подкашиваются сами собою, и она обрушивается на землю, закрывая лицо руками. — Что ты будешь делать? — голос Нетейама звенит напряжением. — То, что должен, — щурится. — Я предупреждал. Нетейам только кивает. Это справедливо. Обидно, страшно и неприятно до жути, но справедливо. Он знал, на что шел, и последствия своего решения должен принимать смело, даже если этой самой смелости не хватает, и приходится соскребывать ее, размазанную вмиг по всей его сжавшейся душе. Это ведь и значит быть взрослым, верно? Аонунг поворачивается к ним спиной и делает шаг в голубоватую зелень кустов, но оборачивается через плечо в последний момент: — Успокой ее, — кивает на Аотейю, — она дрожит. И бирюзовый его силуэт скрывается в шелестящей листве. Нетейам порывисто притягивает ее к себе, прижимая ее голову к своей груди. Это не вина Аонунга. Это их вина. А потому нет смысла говорить ей какой-то слащавый бред — справедливость не на их стороне, и нет таких слов, которые могли бы это изменить. Они знали, на что идут, как знали и то, чем может это обернуться, и все-таки не остановились, пока это еще было возможно. Ее руки слабо обвиваются вокруг его торса. Аотейя не плачет, но тело заходится мелкою дрожью, а ногти впиваются в кожу, чуть царапая. Она не плачет, но поглощена потусторонним, разбивающим шоком, и Нетейам чувствует карабкающийся по позвоночнику холодок. Ему нужно сохранять спокойствие, чтобы успокоить ее, но с каждой секундой мысли путаются все сильнее, превращаясь в уродливый нестройный рой. Он молча гладит ее по спине, мрачно всматриваясь в горизонт, и понимает, что не знает, как выпутаться из этого дерьма. Все то, о чем он говорил с Ло’аком, о чем думал и сам, вылетает из засоренной обрывками-кусочками мыслей головы, оставляя его на пепелище. Быстрое мышление в критических ситуациях а-ля «пришел, увидел, победил» — вовсе не его стезя, потому как Нетейам с куда большим удовольствием не допустит появления этой самой критической ситуации, чем будет расхлебывать заваренную горькую кашу. Но уже поздно. — Мы с этим разберемся, — получается слабее, чем хотелось бы, но это все, что он может из себя выдавить. Нетейам пропустил момент, когда «я» превратилось в «мы», но да и какая разница. Аотейя судорожно выдыхает, поднимая голову, и в глазах ее застывает остекленевший страх. — Надеюсь, — и с губ срывается нервный смешок. — Нам стоит вернуться, — сказать эти слова тяжелее, чем сдвинуть с места гору, потому что глотка протестующе сжимается, не давая вылепить из мыслей звук. Он коротко целует ее в лоб. Когда они отмеряют шагами свой путь позора в деревню, напряженная тишина густым шлейфом тянется за ними. Наверняка Аонунг поднял всех на уши, и их уже ждут. Наверняка тсахик в ярости, наверняка вести скоро разлетятся повсюду, и это поставит крест на всей дальнейшей жизни. На ее жизни, по крайней мере. Что будет дальше? Все очень просто: семью Салли если и не прогонят копьями прочь, то заклеймят на долгие годы несмываемым позором, как и ее саму, Аотейю. А что же до Эйвы? А ничего. Тсахик обязана прислушиваться к воле Великой Матери, это верно, но вот что-то настойчиво подсказывает, что Ронал, как и любая мать, встанет на сторону своего сына. В конце концов, их связь одобрена божеством, но не закреплена, а предлагать сделать это здесь и сейчас — глупость. Сначала нужно успокоить дрожащие колени и подавить чувство тошноты, а уж потом думать о браке. Ритуальный обряд проводится вовсе не так. Может, стоило провести его сразу после получения благословления. Тогда жизнь разом стала бы проще. Пришлось бы пережить волну осуждения и недовольства, но все это — пустое, потому как волю Эйвы оспорить не решится никто. А теперь, выходит, это же благословение только маячит перед лицом необратимым фактом, и больше ничего. К их удивлению, деревне тихо и спокойно, как обычно: охотники стройным рядом проплывают под маруи с копьями наготове, женщины плетут песенные нити, откуда-то слышится пение. Рутинная возня, ничем не отличающаяся от того, что видели они каждый день, с утра до самого вечера. Нетейам переглядывается с Аотейей в немом недоумении. Они ожидали едва ли не начало войны, готовясь к худшему, а встретили…обычный день клана Меткайина. — А… — Аотейя обводит взглядом мирный быт без единого намека на враждебность. — Где?.. Нетейам хмурится. Когда ты готовишься к худшему, и оно случается, все кажется жутким и сокрушительным, но правильным и ожидаемым, и на душе становится как будто бы легче инстинктивно, потому что все идет по какому-никакому плану, и ты можешь предсказать, что будет дальше. А вот когда завязка истории совершенно не вяжется с предполагаемой развязкой, напряжение пульсирует в висках только сильнее, ибо неожиданность — в частности неприятная — есть самое отвратительное, с чем можно столкнуться. Невозможность заглянуть в ближайшее будущее, невозможность анализировать происходящее — хуже, чем лишиться напрочь зрения. И все-таки подобная неожиданность отчасти радует. Впрочем, облегчение не успевает стащить с плеч тяжелый груз. Аотейя осматривается снова, стараясь отыскать подвох, когда Джейк Салли налетает на них вспышкою молнии, появляясь из-за маруи. — Отец… — Нетейам подносит сложенные пальцы ко лбу в знак приветствия, но взбешенный взгляд заставляет его замереть на месте. Он уже знает. Грубый толчок в плечо едва не сбивает Нетейама с ног, заставляя попятиться, прижав уши. Джейк нависает разъяренной скалой над сыном, и Аотейе хватает одного лишь взгляда, чтобы увидеть взбухшие вены на его шее. Он стоит спиной, и она не видит его лица, но по тихому ужасу в глазах Нетейама понимает, что одного неверного слова достаточно, чтобы легендарный Торук Макто обрушил на них обоих весь шквал своей ярости. Аотейя старается не дышать и не двигаться, но хвост предательски взволнованно маячит за спиной сигналом тревоги. Джейк оборачивается на нее лишь на секунду, и сердце ее ухает в пропасть, но в следующий момент он хватает Нетейама за плечо, толкая вперед, и ведет прочь на расстоянии вытянутой руки. Она сбивчиво шепчет все известные ей молитвы, не смея сдвинуться с места. Привкус Нетейамова ужаса сдавливает горло, растекаясь по венам колким холодом и замораживая кровь. Одеревенелое тело не слушается, разум не подчиняется, содрогающийся в кричащей панике. Никакая пытка не будет казаться ей страшной после одного-единственного, брошенного лишь на секунду взгляда Джейка Салли, и Аотейя скорее пойдет на мучительную смерть, чем согласится снова испытать подобный животный ужас. Она слышала о его героическом подвиге. О том, как он оседлал Торука, собрал пятнадцать кланов На’ви за два дня и дал сокрушительный отпор Небесным Людям, заставив их поджать хвост и вернуться в свой умирающий мир. Аотейе этот поступок никогда не казался заурядным, но только теперь она в полной мере понимает, что Джейк абсолютно точно заслуживает свою славу. Этот путь до маруи она не вспомнит никогда. Дорога ложится криво, колени подкашиваются на каждый третий шаг, тело кажется легким и невесомым от остатков страха. Ей кажется, что она только что прошла войну. Аотейя сползает по мачте маруи на пол и с нажимом проводит ладонью по лицу. Ей не хочется думать о том, что Нетейаму пришлось пойти с живым воплощением божественного гнева и страшной кары, размазывающей по стенам своею тяжестью, потому что это непременно гонит кусачие мурашки по телу и выворачивает кости. Еще страшнее — думать о том, что будет дальше. Едва ли Ронал счастлива, узнав последние новости, и Аотейе кажется настоящим чудом тот факт, что за ней еще не пришел ее похоронный конвой. А потом она вспоминает, кто именно во всем виноват. И нарастающему гневу, подстегиваемому пережитым страхом, становится тесно в ее груди. Он закипает бурлящим ревом пламени, застилая глаза, и, видя перед собой в огненных языках лицо Аонунга, Аотейя думает с несвойственной ей смелостью, что сейчас смогла бы дать фору даже Джейку Салли. Самый страшный гнев — тихий. Не тот, который проявляется силой, но тот, который затаившимся хищником сверкает во взгляде и скользит в каждом движении опасной дрожью. Самый страшный гнев — тихий, потому как только он может смести с ног и раздавить, расплющить и стереть в пепел, вырываясь неконтролируемой стихийной бурей. Когда Аотейя видит Аонунга на пороге маруи, ее взгляд выражает именно такой страшный тихий гнев. — Пошел прочь, — и затаившийся хищник окрашивает ее низкий утробный голос жуткой ноткой хрипотцы. Аонунг останавливается в проходе, примирительно поднимая руки. Лицо его скрыто полутенью маруи, но глаза блестят двумя любопытными настороженными огнями. — Я уйду, — соглашается, — как только скажу то, что хотел. Едкий отрывистый смех, кажется, может утопить в яде весь мир, и безумный отблеск проскальзывает по поднятым уголкам губ, в том, как ладонь резко ложится на рукоять кинжала на поясе и в шумном, хриплом выдохе. — Пошел прочь, — повторяет, предупреждающе взмахивая хвостом, но Аонунг не сдается. — Встретила Салли, — кивает самому себе. — Жаль, я хотел найти тебя до него. Аотейя медленно поднимается на ноги, и Аонунгу кажется, что она стала выше. Быть может, дело в сочащейся тихой угрозе, ледяной водой обволакивающей сам ее силуэт. Он отступает на шаг назад, выставляя поднятые руки перед собой. — Злишься. Ненавидишь меня, да? — говорит, только чтобы отвлечь ее. Взгляд Аотейи становится исчерпывающим ответом. Аонунг никогда ее не боялся, потому как знает, что ничего по-настоящему страшного она не сделает ему даже в исступленном своем безумии, но сейчас она похожа на воплощение самой угрозы. — Злись, если хочешь. Но меня ты все равно послушаешь. Она щерится, напружиниваясь, точно готовится к смертоносному прыжку, и глухой рык клокочет в груди. — Я вырву твой язык, — шепот прошивает тело ледяными стрелами. Ее угроза не кажется шуткой. Аотейя медленно подходит ближе, не сводя взгляд с его лица, и глаза ее сияют огнями мучительной смерти. — Тебя совсем не удивило, что Ронал не послала за тобой сразу же? — Аонунг склоняет голову набок, отступая еще на шаг назад. — Ни капельки? Знаешь, тебе стоит научиться слушать и слышать, прежде чем что-то делать. Она останавливается. Манипуляция информацией — худшее из возможного, потому как Аонунг точно знает, что Аотейя нуждается в ней пуще, чем застрявший средь пустоши — в воде. И он выбрал самый беспроигрышный вариант привлечь ее внимание. Действительно, почему ей позволили просто вернуться домой? Почему в деревне нет никаких признаков того, что что-то неотвратимо ужасное случилось в семье вождя? Ее неуверенность не остается незамеченной. — Хочешь выставить меня подонком? — он пусто хмыкает. — Задумка интересная, да только ты и сама понимаешь, что это не так. Аонунг скрещивает руки на груди. Не насмехается, не ухмыляется, не сочится густым презрением — просто стоит, наблюдая за выражением ее лица. И это его простое спокойствие бьет почему-то под дых, сбивая спесь с разъяренной Аотейи. Она словно видит Аонунга впервые, а потому никак не может свою злость заставить обрушиться на него. — Уходи, — но теперь слепая ярость чувствуется в ее теле не так остро, словно задремала на какое-то время. — Ты знала, на что идешь, — он разводит руками, — а я предупреждал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Думаешь, если бы я ничего не сказал, никто не узнал бы? Его наглость поражает, но злоба Аотейи, сталкиваясь с этим его безграничным спокойствием, разбивается, слабо шипя разноголосым змеиным хором. Она шумно набирает воздух, готовясь убийственно парировать, открывает рот и понимает вдруг, что сказать не может ровным счетом ничего. Аонунг кивает. — И ответить тебе нечего. Это не моя вина. Только твоя, и ты это знаешь. Хотя я понимаю… — Что ты можешь понимать? — Аотейя огрызается и заходится раздраженным смехом, таким, когда глаза не смеются вовсе. Смеется, смеется, смеется, точно пытается задеть его побольнее этим смехом, смеется так колко, лающе, как смеется только тот, кто испугом и злобою доведен до грани, когда терять больше нечего, как смеется тот, кто стоит над черной зияющей пропастью. — О, конечно, конечно, ничего. — Аонунг теряет самообладание, и это видно по тому, как мутнеет его взгляд. Он делает паузу, и со следующими его словами диалог выходит на новый уровень — Давай начистоту. Ты не нравишься мне, как тсахик. И связи с тобой я не хочу. Второй удар выворачивает ее наизнанку. Сквозь хруст костей протаскивает через ужас, гнев, отчаяние, ненависть и обратно. Аотейя задыхается подступившей бурей. Это — удар ножом в спину. Выбивает воздух из груди, обезоруживает напрочь, окатывает ледяной водой. Это забавно, право, очень забавно. То, как рев ярости вмиг замолкает, оставляя только звон в ушах, и на место его приходит…ничего. И от этого неуютно до дрожи в коленях, будто бы у нее только что отняли оружие и окунули лицом в грязь. — Тогда для чего ты все это устроил? — раскидывает руки, словно бы указывая на положение, в котором все они оказались, и голос ее дрожит смесью эмоций. Она искренне не понимает его мотивации, искренне не понимает цели его действий, потому что они противоречат напрочь сказанным словам, и это злит, но злость по-глупому становится бессмысленной, упираясь в беспомощность младенца. Быть может, конечно, есть здесь какой-то подвох и подоплека, которая чудесным образом могла бы расставить все на свои места, но она сомневается в этом настолько, что идею отбрасывает прочь сразу же. — Потому что иногда нужно хорошенько подумать, прежде чем что-то делать. Например: «А что со мной будет, если я свяжусь с чужаком? Не будет ли мне хуже? Может, мне не стоит идти против Оло’эйктана и тсахик?» — он притворно задумчиво подносит палец к губам. — Иногда надо видеть хоть что-нибудь, кроме своих хотелок, потому что всем плевать, чего тебе там хочется. — И это говоришь ты? Аонунг закатывает глаза и тяжело выдыхает. Медленно, точно приготовившийся к прыжку танатор, шагает из стороны в сторону, а хвост двигается в этом погребальном такте. — Как же с тобой сложно… Ты правда думаешь, что можно сравнить мои выходки с твоей? Тогда ты не только безответственная, но еще и дура. Три быстрых, чеканящих шага, пауза и…звонкий шлепок прорезает воздух осколками битого стекла. Аонунг шипит и хватается за щеку, опасно щурясь. — Не смей говорить мне об ответственности, — цедит сквозь зубы, чудом умудряясь смотреть на него сверху вниз. Аонунг хватает ее за руку и тянет резко на себя, над ее лицом склоняясь так, что его сбивчивое дыхание скользит по разгоряченной коже. Он молчит, рассматривая ее внимательно, и в самой его фигуре, в самом виде и запахе читается глубокая злоба, сдирающая заживо кожу. Аотейя впервые чувствует страх перед ним, как существом, а не как последствием ее собственных действий, и этот страх выгрызает изнутри, давя полыхавший недавно гнев. — Я не ударю тебя — низкий, рокочущий полушепот, — только потому, что ты — женщина. Но это не значит, что ты имеешь право делать все, что тебе вздумается. По побелевшей сжатой руке проходит колкий немеющий холодок, и Аотейя бегло блуждает взглядом по маруи, точно стараясь найти спасение. Напряжение между ними можно потрогать, и воздух сгущается неумолимо, заполняя грудь, как будто он не воздух вовсе, а самая обычная вода, и Аотейя снова задыхается, камнем обрушиваясь на дно. Аонунг резко отпускает ее руку, отталкивая от себя, и встряхивает головой, пытаясь вытравить клокочущую ярость. — Научись слушать, — пригвождает ее к месту одним лишь тоном, — прежде чем что-то делать. Это очень упростит твою жизнь. Она отступает на несколько шагов назад, невольно съеживаясь, и сердце подходит комом к самому горлу, не давая вдохнуть. Аонунг смотрит на нее несколько секунд, прежде чем продолжить: — Тебе очень нравится искать виноватых во всех вокруг, да? — чеканит, хотя с каждым словом самоконтроль постепенно возвращается в его руки. — Я понимаю, так легче: очень помогает, когда совесть надоедает. Выбрала подонка, на которого повесишь свои же грехи, и живешь спокойно. И ответственность не мучает, и дышится легче — не жизнь, а радость. Аотейя отводит взгляд. Она не ожидала чего-то подобного от вечно по-расслабленному легкомысленного Аонунга, и эта его новая сторона поражает до глубины души так, что даже кипящая злобою обида неловко затихает. Сейчас в нем узнается будущий Оло’эйктан, а не капризный ребенок, поступающий только так, как ему самому хочется. — И мне, в общем-то, все равно, — он безразлично пожимает плечами, — даже если это и несправедливо. Дело твое, в любом случае. Только будь так добра, держи это при себе. — Зачем ты пришел? — она поджимает губы. Аонунг неоднозначно вскидывает руки, поворачиваясь к ней боком. — Это уже не важно. Я вижу, что мои слова ты воспримешь в штыки, что бы я ни сказал. — А ты рассчи… — Молчи, — обрывает на полуслове, поднимая ладонь. — Я пытался показать тебе, что твоя выходка до добра не доведет, но ты оказалась упрямее. И его я предупреждал. Моя совесть чиста. — Мне в ноги перед тобой упасть? — морщится, и уши ее презрительно дергаются. — Избавь. Он качает головой, поворачиваясь к ней спиной, но, прежде чем успевает ступить хоть шаг, Аотейя спрашивает: — Что ты им сказал? — Ничего особенного. Просто…что он тебя обнял. Аотейя от удивленного недоумения распахивает глаза, и в груди что-то лопается тонкою струной. Она бормочет что-то невнятное, неразборчивое, и Аонунг оборачивается с привычной ухмылкой. — Но… — воздуха не хватает катастрофически. — Ты же…видел все? — И слышал, — он кивает. Она пусто смотрит на него, словно и не видя. В голове совершенно не укладывается. Вот он говорит об ответственности, о том, что все это — ее вина, болтает о хотелках, и все логически подходит к тому, что теперь она принимает кару за свои грехи, но он снова ломает ход ее мысли, отбрасывая на сто шагов назад. Аонунг вздыхает, поворачиваясь к ней снова. — О чем я и говорил. Она молчит, точно на похоронах. Прикрыть чью-то спину — совсем не удивительный поступок, но точно не от Аонунга и точно не в такой ситуации. В груди зреет противоречивая буря, и из жужжащего роя эмоций выдернуть одну попросту невозможно, потому как все они завязаны этаким узлом, и, за какой конец ни потяни, все станет только хуже. — Почему? — давит сквозь вставший в горле ком. — Почему? Ну, давай вместе подумаем. Что было бы, если бы я сказал все и в подробностях? — Аонунг загибает пальцы с видом нарочитой серьезности. — Лесных бы прогнали с позором, ваши грязные делишки разлетелись бы по всем морским землям, меня бы пожалели, — но это мы в счет не берем, — а ты… Ну, становление тсахик показалось бы тебе благословлением Эйвы, думаю. А так — ничего серьезного. Мать была зла, но отец ее успокоил. — А… — А мне-то какая разница, да? — он закатывает глаза, передразнивая. — Никакой, по большому счету. Но, представляешь, у меня тоже есть чувство справедливости, понимания и, знаешь, всякое. Научись слышать и видеть. — пауза. — Ты мне, может, и не нравишься, как тсахик, но На’ви ты хорошая. Он хмыкает, глядя на раздавленную Аотейю, и по глазам видит, что ее вопросы еще не кончились, но отвечать на каждый и сотен тысяч он не намерен вовсе — и без того разоткровенничался, как девчонка. Поэтому он лишь пожимает плечами. — Я, можно сказать, помог. Так бы и обжимались в кустах, пока вас кто-нибудь не нашел, — морщится, — мерзость. Прячетесь вы ужасно, кстати. Уж сколько раз я вас видел… — ухмыляется, смотря на нее с победной насмешкой, а Аотейя отводит взгляд. — А теперь, может, этот что-нибудь сообразит. Благодарностей не надо. И хочется съязвить, мол, каких еще тебе благодарностей, но Аотейя чувствует себя расплющенным жуком. — Тогда к чему все это?.. Про ответственность, хотелки… — Кто-то же должен был это сказать, — Аонунг заканчивает разговор, направляясь к выходу, — кто, если не я? Да, и еще. У вас есть время до завтра. Утром тсахик устроит…воспитательную беседу, а после нее вас друг к другу не подпустят, уж поверь. Его ухмылочка на прощание сияет в теплых закатных лучах. Аотейя чувствует себя выжатой насухо тряпкой.