О морской деве и лесном духе

— Нет. Нетейам непреклонен. Идея Ло’ака — совершенное безумие, и это ясно как день, а в безумиях в ближайшее время Нетейам зарекся участвовать, потому что, как ни посмотри, а ведут они только к плохому. — Просто отсидишься здесь, поджав хвост? — Ло’ак задыхается возмущением. — Ты издеваешься? — Нет. Ни к чему хорошему это не приведет. Ло’ак стискивает переносицу пальцами, удрученно вздыхая. Украдкой заглядывает в маруи, убеждаясь, что за ними никто не подсматривает и не подслушивает, и смотрит на брата с выражением чистейшей серьёзности: — Я тебя сейчас ударю. Нетейам складывает руки на груди, ступней отбивая недовольный ритм по подвесной дорожке. Этот бесконечный разговор начинает утомлять. Он не понимает, чем руководствуется Ло’ак, предлагая нечто подобное, но знает точно, что он снова игнорирует все запреты отца. — Ты думаешь, я не хочу? — А на что это похоже? Сначала храбрился, — Ло’ак передразнивает, стуча себя кулаком в грудь, — мол, все, отступать поздно, я пойду до конца, а теперь собираешься пустить все на самотёк? И к чему это приведет, не подскажешь? Нетейам отводит взгляд. Он не знает. — Если ты рассчитываешь, что Ронал панибратски похлопает тебя по плечу и пожелает счастья, то ты идиот, — младший переходит на раздраженный полушепот, — ты слышал, что родители говорили? Она просила Эйву об этой связи. Думаешь, она просто скажет «ладно»? — А что ей еще делать? Пауза. Еще один вздох Ло’ака. — Я правда сейчас тебя ударю. Ты серьёзно не понимаешь? Нетейам, она нас всех не переваривает, — машет ладонью у его лица, — очнись. А в Аотейе она видит будущую тсахик. — Ронал не пойдёт против Великой Матери. И Нетейам сам не уверен в своих словах, честно сказать, потому что какое-то шестое чувство неприятным зудом подсказывает, что он совершенно не прав. Ироничная ухмылка Ло’ака только подтверждает эту мысль. — А она и не пойдет, — пожимает плечами, — Великая Мать только сказала, что одобряет вашу связь, но связь эту вы не закрепили, смекаешь? — Ты хочешь сказать… Ло’ак вспыхивает театрально преувеличенным торжеством, выкидывая руки к нему, точно Нетейам угадал последнее слово в кроссворде Макса. — Именно, пять очков и пинок под зад Нетейаму. Она просто продолжит просить Эйву до тех пор, пока не получит одобрение. Или пока кто-нибудь из них не умрет. Возможно, от старости. И то, Ронал скорее допустит это, чем связь своей драгоценной будущей тсахик с лесным чужаком. Ты правда старше меня, а? Наивный, как Тук. Нетейам до боли закусывает щеку изнутри. Об этом он не подумал. Хотя, учитывая отношение Ронал к ним, эта мысль должна была быть первой в списке. — Отец сказал, что завтра Ронал будет с вами говорить. И, знаешь, мне что-то подсказывает, что это будет последний раз, когда ты будешь близко к своей дорогой паре. Так что, пожалуйста, прикуси язык и делай то, что я говорю, если не хочешь сдохнуть в одиночестве. Трудно это признавать, но Ло’ак прав. Все-таки, как говорится, раз в столетие и лук стреляет пулями, да? Нетейам кивает. Снова это знакомое чувство, когда хочется хорошенько врезать себе по лицу. Может, стоило все-таки дать Ло’аку себя ударить? Время тянется тягучей смолой, а у Аотейи нет сил даже на то, чтобы просто подумать. За один всего лишь день ее протащили насильно через такой разношерстный спектр эмоций, что впору лезть на стену и рвать на себе волосы. Нить подрагивает в руках. Песенные Нити — важная часть жизни каждого На’ви. Это история: радость, печаль, дружба, любовь, утрата, материнство, что-то новое или вернувшееся старое, что бусинами оседает на нитке. Обычно их плетут матери для своих детей, но свою мать Аотейя никогда не знала, поэтому ее первая бусина — не рождение, а символ того дня, когда она нашла красивый камушек на пляже. Сироты На’ви — дети всего клана, и заботятся о них все вместе, но до таких мелочей дело доходит не всегда. Следующая бусина — первая поездка на илу. Потом — вереница красивых розоватых и голубых ракушек — Аотейя уже не очень помнит, что именно значит каждая из них. Кажется, о первой охоте и скимвингах, обряде посвящения и становлении взрослой. А дальше красуется серовато-черный камень в красную крапинку. Этот — об Аонунге и известии о будущей их связи. Она долго искала подходящую бусину, потому что все были какие-то слишком радостные, а это событие — нет. Пальцы проскальзывают мимо, не задевая шершавую поверхность. Ярко-красная ракушка — тот день, когда в их клан прибыли чужаки. Аотейя не знала тогда, как обернется их новое соседство, но новости все равно были значимые, а потому она отдала им самое красивое, что смогла найти и что хранила для особого случая, бережно завернув в тряпочку. Потом идут самые приятные бусины, и Аотейя улыбается, проводя подушечкой большого пальца по каждой. Эти посвящены Ло’аку и Нетейаму, причем она точно может сказать, какая из них — кому. Прозрачная, как чистая слеза, — тот день, когда Нетейам рассказывал ей о доме, мягко-бирюзовую принес ей Ло’ак, сказав, что у нее, Аотейи, цвет кожи такой же, как у этого камушка. Снова Нетейам — на этот раз желтая — в память о первом просмотре человеческой ерунды, название которой она уже забыла. Самая последняя бусина — ее личный трофей, который в Песенной Нити не должен был оказаться никогда, но у Аотейи попросту не было ничего более ценного, чтобы нанизать в честь произошедшего: кость налютсы, грозного морского хищника, кипенно-белая с крохотной дырочкой на боку, как символ благословления Эйвы. Аотейя не жалела вовсе, стачивая ее до маленькой бусины. По Песенным Нитям часто поют истории и складывают легенды, но по ее нити легенда получилась бы короткая, скучная и глупая. Впрочем, не всем же геройствовать, правильно? Кто-то же должен нести на себе тяжкое бремя простого слушателя? Аотейя перебирает свою нить, думая, какая бусина окажется на ней следующей. Когда-то давно, еще будучи маленькой девочкой, она нашла на пляже два совершенно одинаковых камня. Белые с голубой рябью, они так и привлекали взгляд, и Аотейя взяла их себе в надежде, что однажды они будут красоваться на ее нити как брачные. Правда, с тех пор они одиноко лежали в ее маруи, покрытые пылью, потому как ее брак обещал быть с Аонунгом, а ему она, может, и не против что-нибудь посвятить, но не такую красоту точно. Она не хочет думать о том, что сказал Аонунг. Ни об одном слове, что были в его тираде. Аотейя не знает, что чувствовать — все это слишком сложно для одной души. Ей нравилось думать, что он — этакая преграда, главный злодей ее истории, ведь так действительно было легче, но, выходит, в погоне за успокоением ее взгляд все это время был направлен не туда, потому как этот главный злодей — она сама. Он предупреждал. По-своему, как умеет, — плохо, — но все-таки предупреждал. Аотейя не нравится Аонунгу, как тсахик, а, значит, он делал это не для себя, не потому, что «защищал свою территорию», — хотя со стороны казалось, что защищает он только собственную шкуру, — но чтобы она не поставила крест на своей жизни. И подобный альтруизм с его стороны кажется невообразимым, как второй рассвет за день. «Может, этот что-нибудь сообразит» — эти слова впились в память лучше всего. Получается, ему самую капельку, совсем чуть-чуть не все равно на нее, пусть не как на тсахик, но как на…товарища или что-то вроде того? Аотейе стыдно. Правда, стыд этот отдает горькой обидой, потому что одного благородного поступка совсем не достаточно, чтобы отбить ужасный привкус других, но дело не в этом вовсе. Вечер сползает на деревню длинной тенью из-за моря. Аотейя хочет проведать Нетейама, но сунуться к Джейку Салли не рискнет, и дело даже не в страхе за саму себя, но в том, что Нетейаму, верно, и без того досталось, а ее появление только напомнит о том позоре, что произошел. Впрочем, если Аонунг действительно рассказал лишь эту жалкую кроху из кучи всего остального, то и по-настоящему страшного ничего не произошло. Иначе, конечно, они бы давно столкнулись с разрушительным гневом тсахик. Их не подпустят друг к другу — вот, что хуже всего. И Аотейя понимает, что это действительно будет так, а потому чувствует ужасную воющую тоску, точно сердце защемило. Вороватый шорох снаружи маруи заставляет ее настороженно навострить уши. — Ты там? — сердце радостно подпрыгивает, заходясь восторженным стуком. Ло’ак. Аотейя взлетает на ноги и в три прыжка оказывается у входа, едва не сбивая его с ног. Ло’ак отпрыгивает назад и взволнованно озирается по сторонам, но в сгущающейся тьме поздних сумерек не видно ни единого силуэта. — Как… Он прижимает палец к губам и тихо шипит. Аотейя кивает, почему-то тоже осматриваясь, и его нервное напряжение цветет в ее груди легким зудом. — Ты сейчас очень хочешь спрыгнуть поплавать, поняла? — его шепот едва ли громче шелеста ветра. — Только очень тихо. Чтоб ни единого всплеска не было. Она снова кивает, чувствуя, как облегченная радость растекается по венам медом. Ло’ак оглядывает ее с ног до головы, точно собирается сказать что-то еще, но лишь давит добрую усмешку и двусмысленно вскидывает брови: — Потом все расскажешь, — тыкает ее пальцем в грудь мягко. Аотейя ласково щелкает его по носу. Она знает, что имеет в виду Ло’ак, и это смущало бы до жгучей краски на щеках, да только времени на это нет. Волнение накрывает волной дрожи, и ноги почти не слушаются. Ло’ак тихо прощается, снова озираясь, и ловкой кошкой беззвучно устремляется в спустившееся темное покрывало, чуть согнувшись и ступая едва ли не на цыпочках. Аотейя садится на край подвесной дорожки, спуская ноги к прохладной глади, поблескивающей в последних дневных лучах. Нужно сделать все тихо, без единого всплеска, так, чтобы даже самый чуткий в мире слух не смог уловить тот момент, когда она окажется в объятиях соленой воды. Она разворачивается, цепляясь пальцами за сетку дорожки, и спускает тело вниз. Виснет на краю беспомощным младенцем, размахивая нервно хвостом, и только ступни касаются дразняще ласкающих волн. Раньше расстояние между дорожками и водой казалось намного меньше, и, может, Аотейе нужно будет как следует натренировать свой глазомер, но сейчас уже поздно. Теплые руки накрывают ее талию, и она издает тихий писк, съеживаясь и распахивая испуганно глаза. — Осторожнее, хвост, — Нетейам. Аотейя едва не разжимает руки от накатившего вдруг спокойствия. Он здесь. Значит, все будет хорошо. По крайней мере, относительно. Лучше, чем было. Нетейам стоит на одном колене на спине илу, и по тому, как он пошатывается, видно, что равновесие держать долго не выйдет. Аотейя искренне восхищается его умением беззвучно передвигаться под водой и на поверхности — она не услышала ни единого колыхания моря до тех пор, пока не почувствовала его прикосновение. — Отпускай, — командует шепотом, и Аотейя разжимает руки, на всякий случай крепко жмурясь. Он сдавленно выдыхает и опасно кренится назад, когда вес ее тела оказывается полностью на его руках, но в последний момент удерживает их от падения, напрягая, кажется, каждую клеточку тела. О, как глупо, верно, они выглядят со стороны! Илу недовольно крякает, когда Нетейам опускает Аотейю на гладкую спину перед собой и усаживается, наконец, сам, переводя дыхание. Она не тяжелая вовсе, но на то, чтобы не соскользнуть в воду, потребовались невероятные усилия. Руки подрагивают, ложась на нервные отростки илу. — Без единого всплеска не получилось, — Аотейя отшучивается, накрывая его пальцы своими. Нетейам давит смешок, уходя вод воду. Аотейе впервые по-настоящему спокойно за целый день, и после всего того шквала, что пришлось испытать с самого утра, это кажется настоящим подарком Великой Матери. Она знает, куда и зачем они плывут — это слишком очевидно, чтобы спрашивать, но достаточно волнующе, чтобы мысли текли не стройным потоком, а бурной горной рекой. Кажется, те самые белые бусины, что пылятся в ее маруи уже много лет, все-таки исполнят свое предназначение. И, может, из ее Песенной Нити когда-нибудь выйдет интересная легенда, что будет переходить из уст в уста на каждом празднике и у каждого вечернего костра. Сердце отбивает гулкий чеканящий ритм, когда они прорезают поверхность у раскидистой бухты, где мягкий свет из-под воды отбрасывает рябящие тени на черные скалы, и Аотейя спиной чувствует такую же трель в его груди. Нетейам выбирается на небольшой каменный островок и протягивает ей руку, затаскивая за собою на твердую землю. Над ними небо с крошечными точками-звездами и огромными дисками планет, а вокруг — никого. Только они, Древо Душ и незаметный взор Эйвы, шепчущей что-то шипением разбивающихся о скалы волн. Они переглядываются, медленно опускаясь на камень. И в движениях их нет смущенной скованности, какая бывает обычно в такие моменты, но чувствуется волнительная зыбь, потому как стоят они сейчас пред лицом того, что жизнь перевернет окончательно и бесповоротно. Нет смущения, нет страха, нет неуверенности — только затаившееся предвкушение того, что ждет впереди. Ее ладонь ползет по его плечу к шее, поднимается к щеке трепетно, оглаживая кожу. Так много хочется спросить, так много хочется сказать, но слова точно не хотят слетать с языка, комом вставая в горле. Поэтому Аотейя вкладывает в это прикосновение самое главное: она волновалась. Нетейам наклоняется к ней, пальцами зарываясь в волосы на затылке, и с тихим выдохом прижимается своим лбом к ее: он тоже. Ей большего и не надо: просто замереть вот так хоть на всю оставшуюся жизнь. Может, ко всему этому приложила руку Великая Мать, потому что не бывает в мире такой искренней нежности. Может, Эйва действительно так хочет их союза, что заставила их пойти против всего. Это не так важно — важна только ночь с ее точками-звездами и дисками планет, мягкий свет Древа Душ и то, что нет никого вокруг. Невесомый поцелуй в губы — и Аотейя отстраняется со слабой улыбкой. Волнение покалывает на кончиках пальцев и легкой дрожью карабкается по спине вниз. Она с самого детства представляла себе, как должен выглядеть этот момент и кем будет тот, с кем она свяжет свою жизнь, и, может, действительность немного отличается от слащавых девчачьих мечт, но ей не жаль вовсе. Они держатся за руки, точно поддерживая друг друга. Аотейя сжимает косу подрагивающими пальцами, думая невольно о том, что было и будет. О бусинах на своей Песенной Нити — о той самой, ярко-красной и тех, что были посвящены ему, — и том, что рассвет она застанет уже другой. В момент, когда их косы сплетаются, связывая их судьбы в одно целое, исчезает все, и душа заполняется чем-то новым, с жадностью впитывая чужие эмоции, смех, плач и песни, точно до этого была пуста наполовину, и с губ срывается протяжный выдох. Она видит лес. Ручьи средь высоких деревьев, парящие скалы, о которых он рассказывал, раскидистое дерево с длинными розовыми ветвями, слышит детский говор и перезвон песен минувших лет, чувствует ветер, ласкающий лицо, и тело икрана под собой. Вспышки-воспоминания проносятся перед глазами, так, будто они — ее собственные. Трепет пойманной рыбы в руках, вкус ягод на языке, восторг первой охоты, отзвук спущенной тетивы — все это теперь принадлежит ей, а ее воспоминания — ему. Воля Великой Матери исполнена. Дыхание сбивается само собой. Аотейя поднимает взгляд на Нетейама, и в глазах его видит то же, что яркими языками пламени греет ее собственную душу: связь. Все кончилось. Нервные разговоры «а что будет, когда…», колкий гнетущий страх за будущее, прятки в кустах — этого больше не будет, потому что теперь они под покровительством Великой Матери, и это не сможет оспорить ни тсахик, ни Оло’эйктан, ни Торук Макто. На ее Песенной Нити появится новая бусина, и этого тоже никто не оспорит. И осознание этого снимает с плеч давящий груз. Им требуется какое-то время, чтобы привыкнуть к новому этому ощущению, когда твоя душа выходит за пределы тела, переплетаясь накрепко с другой, но ночь терпеливо смотрит на них тысячами глаз, и до рассвета еще далеко. Нетейам убирает прядь волос с ее лица, и его рука спускается к шее, чтобы огладить линию челюсти. Аотейя прикрывает глаза, кошкой ластясь к прикосновениям. Muntxatan и muntxate. Муж и жена. И это звучит по-неловкому непривычно, точно новое ожерелье, что еще не село как следует на шею, и руки сами тянутся поправлять его постоянно. Первый поцелуй в новом статусе — нарастающая буря. Сначала мягко, как первые утренние лучи над морем, потом — ярче, требовательнее, глубже. В этот раз ведет не Аотейя — она лишь податливо отклоняется назад, руками обвивая его шею, позволяя ему заслонить собой черный небосвод. Спина упирается в колкую поверхность, дыхание становится рванее, сбивчивее, и грудь вздымается в ритме учащенного пульса. Его локоть упирается в камень сбоку от ее головы, вторая рука ползет от бедра к талии. Первую ночь обрученные по традиции проводят в особенном месте, но Аотейе что-то подсказывает, что любое место было бы особенным. Даже кусты у пляжа.