О морской деве и лесном духе

Ло’ак далеко не так хорош в утешениях, как его брат. В искренности объятий сквозит скованная неловкость, и он сам раздавлен скорбью ничуть не меньше, а потому не может выдавить из себя ни слова поддержки. Нетейам справился бы с этим, но Ло’ак — не он, другой, и иногда ему стыдно за это. Иногда ему кажется, что это он должен был погибнуть тогда. Аотейя могла бы винить его в смерти Нетейама, и Ло’ак не осудил бы — в конце концов, это его черти дернули спасать Паука, именно его идиотское решение скаталось в огромный снежный ком провалов, главный из которых непоправим. Аотейя могла бы, но не стала. И благодарность Ло’ака за это может быть сопоставлена разве что с размерами целой вселенной, как и стыд. Он судорожно выдыхает, поглаживая ее по спине холодной ладонью. Аотейя плачет тихо, почти беззвучно, но все тело бьется этой дрожью, а пальцы впиваются в его плечи железными крюками. Ло’ак физически чувствует ее разрушительную боль, и удавка затягивается на шее сдавленной глоткой. Он с трудом проглатывает собственные слезы, потому что знает: сейчас нужно быть сильным. Даже если хочется провалиться под землю от сжигающего изнутри стыда. Они оседают на пол, и Аотейя медленно затихает. Сначала Ло’ак слышит всхлипы и надорванное дыхание, потом — едва слышное поскуливание, а следом — тишина. И он молчит, понимая, что каждое неверное движение или звук может привести в действие это бесконечное колесо Сансары, и все начнется снова. Аотейя выпутывается из его объятий, садясь сгорбленно напротив. На шее — его плетеное ожерелье. На бедре — его Песенная Нить. На руках — тлеющее ощущение его липкой горячей крови. Несмываемое. Сойдет только вместе с кожей и костями. Ло’ак слышал, что те, кто убит скорбью, похожи на мертвецов, но она — нет. Она не похожа на труп. Скорее, на того, кто все происходящее воспринимает с трехсекундной задержкой. Прошел, кажется, месяц, хотя дни потеряли счет почти сразу же. Ей не так важно. — Спасибо, — шепчет, поднимая мутный взгляд, и Ло’ак кивает с величайшим трудом. Потерять свою пару — это страшно. Обрученные чувствуют друг друга всегда, но, когда один умирает, оставшийся в живых теряет напрочь половину собственной души — чувствовать больше некого. Именно поэтому боль — не самое худшее. В конце концов, больно может быть только кому-то живому, и иногда это — единственный способ определить, жив ты еще, или уже нет. Хуже всего — пустота, и тот, кто познал эту высасывающую страшную дыру внутри, готов молиться всем богам, чтобы почувствовать снова хотя бы боль. Аотейя почувствовала. И именно за это она благодарна Ло’аку, — за то, что напомнил, — а не за его попытку успокоить. Иронично, пожалуй. Посмеяться бы, да что-то не хочется. Нарушить повисшую тишину тяжелее, чем кажется. Ло’ак чувствует, что должен сказать хоть что-нибудь, хоть единую фразу, но не может. И ему снова стыдно. Потому что Нетейам справился бы, а он — нет. Нетейам смог бы успокоить ее, если бы погиб он, Ло’ак. — Все в порядке, — она давит подрагивающую улыбку. Видит, что друг волнуется, но и сама понимает, что сделать в этой ситуации нельзя ровным счетом ничего. — Прости меня, — слова вырываются сами. Криво, сдавленно, точно сказанные со стороны, кем-то другим. Вопросительная искра проскальзывает в ее взгляде на одну лишь секунду, прежде чем раствориться. Потерять свою пару — это страшно. Потому что, потеряв, оставшийся в живых лишается половины собственной души. И Ло’ак только сейчас видит, что глаза ее пустые-пустые от этой потери. — Ло’ак, — голос ее тих и сипл, — мне не за что тебя прощать. Ты ни в чем не виноват. Он бы поспорил. Чувство вины выгрызает изнутри, сдирая кожу заживо. Особенно остро Ло’ак впервые ощутил это тогда, на тонувшем людском судне. В тот момент, когда едва не задохнувшийся отец хрипло назвал его именем брата. Ло’аку хотелось умереть на месте, но он смог выдавить из себя «нет». Потом это произошло снова, когда ему пришлось впервые после битвы встретиться с ней, Аотейей. Он не знал, как смотреть ей в глаза, и не знает до сих пор. Даже если она сотню тысяч раз скажет, что в произошедшем нет его вины, он будет прятать взгляд. — Ты не виноват, — повторяет снова, и голос сходит на нет, — и он тоже считал бы так. Сказать это — все равно, что снова пережить заново весь тот кошмар, а заодно окунуть туда и Ло’ака. Рука сама собой ложится на плетеное ожерелье с тихим запахом леса и смолы. От него пахло по-другому, и от этого прикосновения не легче. Все неправильно. Это он должен утешать ее, а не наоборот. Это она лишилась части своей души. Ло’ак не преуменьшает свою собственную боль, но стыд не дает поставить себя на один уровень с Аотейей. Тишина придавливает к полу и выворачивает кости. — Он счастлив? — Ло’ак не знает, что еще можно сказать. Теплая улыбка на губах Аотейи и прояснившийся на мгновение взгляд становятся ответом. По крайней мере, хоть кто-то счастлив. Потерять кого-то — это когда ты беспризорным призраком бродишь повсюду, не поднимая головы, и ищешь. Знаешь, что искать некого, но продолжаешь и продолжаешь, пока на землю не спустится ночь. А потом ждешь до рассвета и вновь выходишь на туманные свои поиски. От этого не становится легче, — нет ничего, что ослабило бы тяжкий груз на груди, — но потерять кого-то — это еще и невозможность занять себя хоть чем-нибудь. Аотейя больше не ищет. Вместо этого с каждым рассветом каждого дня идет к Древу Душ. Несправедливо по отношению к Ло’аку, у которого кроме нее осталась лишь Цирея, — и то, это другое, — но по-другому она не может. — Мать беспокоится о тебе, — он объявляет без особой интонации, как сухой факт, — просила присмотреть за тобой. Аотейя едва заметно кивает. Она знает. Нейтири относится к ней почти как к собственной дочери. Доброта, которую она вряд ли заслуживает и в которой едва ли нуждается теперь. В конце концов, добротой разломленную надвое душу не заполнишь, как бы ни утверждали детские сказки. Да и она уже давно не ребенок, чтобы в них верить. Не после всего, что произошло. Именно от Нейтири она услышала песню, которая играет в голове похоронным маршем. — Lie si oe Neteyamur, — мелодия выходит хриплой и нескладной, точно пропущенной через толщу воды, — Nawma sa'nokur mìfa oeyä… Ло’ак криво улыбается, слыша колыбельную из своего детства. Сейчас, правда, она отдает гнетущим привкусом скорби и стыда, а не чувством ребяческой радости и сонного леса. Но слова он помнит все так же хорошо. — Atanti ngal molunge, — он никогда не был хорош в пении, но сейчас у них и не праздник Большой охоты, и песнь эту он подхватывает, чтобы поддержать ее, — Mipa tìreyti, mipa 'itanti. — Lawnol a mì te'lan. Ло’ак позволяет Аотейе спеть строку о великой радости, потому как ему кажется, что не имеет он никакого права произносить эти слова. И так это странно, верно, выглядит со стороны, что впору залиться смущенною краской, но да какая, в самом деле, разница. Они сидят и тянут этот потусторонний реквием, и становится капельку легче. Потому что скорбь сподручнее нести вместе. — Ngaru irayo seiyi ayoe, tonìri tìreyä, — она выдыхает на последнем слоге, смазывая ноты. — Ngaru irayo seiyi ayoe, tonìri tìreyä, — Ло’ак вторит, опуская голову. — Ma Eywa, — последние строки песни звучат немой тоскливой мольбой, — ma Eywa… И молчание накрывает их снова. Ло’ак машинально барабанит пальцами по подтянутым к груди коленям, не осмеливаясь поднять взгляд. Они с братом никогда не были похожи. Ни поведением, ни голосом, ни внешностью — ничем. Но, верно, есть у них общие черты, потому что иногда Аотейя смотрит на него так, как смотрела на Нетейама. Только с какой-то горечью. Как во взгляде отца на тонущем судне, когда он понял, что перед ним его младший сын. Это не значит, будто они жалеют, что Ло’ак жив, а Нетейам — нет. Это значит лишь то, что они самую малость похожи, и знакомые черты вспарывают глотку. Но Ло’аку от этого не легче вовсе. — Знаешь, — он мутно рассматривает плетеное ожерелье на ее шее, — во времена Великой Скорби мой отец просил Эйву о помощи. — Все На’ви знают эту историю, — отвечает отстраненно, — Торук Макто собрал кланы и повел их против Небесных Людей. А Эйва услышала мольбы и пришла на помощь. И Небесные Люди вернулись в свой мир. Жаль только, что ненадолго — эта мысль всплывает в их головах одновременно. Аотейя перебирает Песенную Нить на бедре, останавливаясь на каждой бусине, но намеренно пропускает последнюю. К ее поясу прикреплено две Нити — одна подлиннее, другая покороче, с массивным костяным шариком на конце. — Если бы только Эйву можно было просить… — он бормочет себе под нос, укладывая подбородок на колени. — Что? — Ничего.