О морской деве и лесном духе

— Я скучал, — хвост радостно взрезывает воздух, но глаза смущенно устремляются в сторону. — Я тоже, — Аотейе приходится встать на мыски, чтобы коротко поцеловать его в лоб. Она снова здесь, в этом лесу. Кажется, эта поляна с ручьем вырезана в ее памяти острым кинжалом, потому что каждый камень и каждую травинку она помнит идеально. Неудивительно, впрочем. — Куда ты все время уходишь? — Нетейам вопросительно склоняет голову набок, за плечи усаживая ее на валун. Аотейя закусывает щеку изнутри. Он ведь ничего не знает. Здесь никогда не темнеет, никогда не идет дождь, ветер никогда не поднимается пуще легкого ласкового дуновения. Этот лес — раз за разом повторяющееся воспоминание об одном дне, куда душа его решила отправиться, вернувшись к Эйве. И, выходит, для него это выглядит так, будто она просто стабильно уходит в никуда. Она не может ничего сказать. Не ему напрямую. — Много будешь знать — скоро состаришься, — она с улыбкой разводит руками. Ей нельзя быть здесь так часто. И Аотейя понимает, но сделать с собой не может совершенно ничего. Если выбор стоит между беспризорным существованием в вечном поиске призрака и минутами безмятежного спокойствия, то она без сомнений и сожалений выберет второе. Да, между двух зол лучше не выбирать вовсе, но Аотейя — не герой эпической легенды, а простая На’ви, чья Песенная Нить никогда не станет сюжетом для сказов и историй. Может, она всегда была безответственной эгоисткой, и что с того? Аонунг бы ехидно усмехнулся, подтверждая эту мысль. Аотейя на всякий случай прикрывает его законченную Песенную Нить ладонью. Он ничего не знает, не стоит ему видеть собственную смерть в виде бусины. — Мне было скучно, — жалуется, всплескивая ступней пригоршню ледяной воды, — Ло’ак снова куда-то пропал, а отец с матерью, видимо, заняты. Кири, наверное, с Тук, а Паук с ними. Еще и ты пропадаешь. Это не претензия. Аотейя понимает, что ему, верно, действительно скучно торчать на этой поляне целыми днями. Нетейам ведь ничего не понимает. Думает наверняка, что их семья просто вернулась домой, в лес. Сердце тоскливо сжимается. — Но теперь-то я тут, а? — подбадривает, поглаживая его плечо. — Теперь не скучно? Нетейам набирает воздух, чтобы что-то сказать, когда ее ослепляет яркая вспышка. Вода обволакивает все тело, мягкий свет Древа Душ освещает морское дно. Аотейя не понимает. Ей требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, когда она понимает, что кто-то безжалостно тянет ее к поверхности. Она слепо вырывается, протягивая руки обратно, к волнующимся ветвям, но чья-то рука — ей все равно, чья — плотно держит ее за талию, и Аотейя болтается тканевой куклой, сгибаясь пополам от сопротивления воды. Все равно, кто посмел прервать минуты ее простого спокойствия — этот кто-то будет наказан жесточайшим образом, даже если это сама тсахик. Самое интересное о скорби? Пожалуй, то, что всепоглощающая пустота с быстротою молнии может смениться гневом, когда тебя отвлекают от вечного цикла оплакивания. Только вот гнев этот слеп и пуст. Ненастоящий, фальшивый, всего лишь оболочка, а под нею — ничего. Когда шум поверхности врезается в уши, Аотейя первым делом поднимает голову, чтобы взглянуть в наглые глаза нарушителя. И видит того, кого увидеть ожидала в последнюю очередь. — Ты снова здесь, — Аонунг тащит ее прочь, гребя одной рукой, и лицо его выражает крайнюю степень недовольства. Она задыхается раздражением. Отношения с Аонунгом сильно улучшились после того разговора, но это не значит вовсе, что она простит ему подобное. Острый локоть с силой впечатывается в его бок, и Аонунг шипит от боли, но ее не отпускает, продолжая тянуть к берегу, точно упирающееся животное. Аотейя заходится жалкими ругательствами, провожая взглядом свет Древа, и тоска накатывает удушающей волной. Она знает, знает, что он снова прав, знает, что ей нельзя быть здесь каждый день с утра до самой ночи, но, о, Эйва, неужели она никогда не может делать то, что ей хочется? Почему «то, как нужно» всегда встает костью поперек горла? Разве это справедливо? Он сажает ее на песок и встряхивается, восстанавливая дыхание. Тащить за собой упирающуюся девушку — нехилая физическая нагрузка. Потруднее, чем езда на скимвинге, хотя Аонунг всегда находил определенную схожесть в нравах этих морских тварей и Аотейи. Тоже упертые и не слушают никого и ничего, пока их не задавят авторитетом или силой. — Что тебе нужно? — она смотрит на него жалобно. Он плюхается рядом. Глубоко вздыхает, вытягивая ноги, и смотрит в то место, где бирюзовое море сливается с таким же бирюзовым небом. Подбирает слова. Аотейя готовится к еще одному бесконечно правдивому и справедливому, но болезненному разговору. Когда-то давно, еще до известий о их будущей связи, не было в их взаимоотношениях натянутого недоверия. Не сквозила в жестах отстраненная зыбь раздражённого безразличия, не сверкали едкие усмешки и уж точно не было этого подобия безмолвного противостояния. Кто виноват в том, что детская приязнь сменилась юношеской озлобленностью? Верно, Аотейя со своим желанием оправдать себя и найти виноватого в том, что ее судьба предрешена. Почему Аонунг? Потому что легче и слаще всего натравить злость и обиду не истинную их причину. Легче и слаще — найти козла отпущения, потому что тогда не придётся копаться в хитросплетении причин и следствий. Когда-то давно они были приятелями. Не как Аотейя и Ло’ак сейчас, — этих двоих вполне можно назвать закадычными друзьями, вроде тех, кто обычно горланит глупые пьяные песни на праздниках, обнявшись, а потом, наутро, стыдятся этого вместе, — но все-таки. И, может, именно поэтому Аонунг сейчас здесь. Он не хочет снова быть главным подонком истории — хватило по горло с прошлого раза. Хочется плюнуть на все это. И будь что будет — его хата с краю, в самом-то деле. Только вот почему-то он с упорством бешеного лютоконя продолжает ввязываться в ее проблемы. Все-таки иногда приходится взваливать на свои плечи неугодную роль, потому что никто другой этого не сделает. — Тебе стоит перестать, — он зарывается пальцами в песок за спиной. — Не… Она не знает, что будет правильнее сказать: «не могу» или «не хочу». Боится соврать, потому что правда — тайна за семью печатями. Очень тонко граничит с действительной невозможностью и простым эгоизмом. Аонунг ждет ответ несколько секунд, но так и не получает. — Они тебя не остановят — сочувствуют. Я тоже сочувствую, — склоняет голову, — правда. И все-таки тебе стоит перестать. Потеряешь ощущение реальности и…того, что на той стороне. Все смешается. А смешиваться уже начало. Аотейя заметила, что поляна и ручей с каждым разом становятся все более настоящими, что его кожа становится теплее, реальнее, что легкое дуновение ветра и тихое шуршание листвы уже с трудом получается отличить от шепота волн и голоса моря. Она не задумывалась о том, почему это происходит. Списывала на простую привычку. Смешиваться уже начало, потому что Аотейе кажется, что настоящая жизнь — вон она, там, в илистых камнях и журчании ледяного ручья, а все это — просто сон. — И что будет потом? — ей не слишком интересно. Аонунг пожимает плечами, внимательно всматриваясь в ее лицо. Ищет хоть зацепку, чтобы понять ход ее мыслей, прочитать эмоции или чувства, но не выходит. Раньше Аотейя частенько была похожа на Песенную Нить: ничто не скрыто, ничто не спрятано, как бы ей того ни хотелось. Намерения и желания проскальзывали в хмурой морщинке на лбу, светились в уголках приподнятых губ или блестели во взгляде, но сейчас — ничего. И от этого Аонунгу, знающему Аотейю с самого детства, становится жутко. — Не знаю. Вряд ли что-то хорошее. Аотейя вспоминает вдруг разговор с Ло’аком. Когда он вдруг начал рассказывать про своего отца и помощь Великой Матери. В голове, на сером пепелище выжженных надежд и желаний, вспыхивает осторожная мысль. — Что будет, если попросить у Эйвы… — она многозначительно склоняет голову набок. Аонунг смотрит на нее, как на сумасшедшую. Вглядывается в тусклые глаза, точно стараясь докопаться до ее души, в блеклое исхудавшее тело и болезненную кожу, обтягивающую ребра. Вглядывается, пытаясь понять, шутит она или окончательно свихнулась. Впрочем, на шутки она едва ли способна сейчас. — Ничего. Если бы можно было просить Великую Мать о чём-то подобном, то смерти бы вообще не существовало. Энергия даётся лишь на время, помнишь? — А если энергию забрали слишком рано? Аотейя чувствует себя тонущим кораблём. В ее словах нет и капли здравого смысла, но принимать это она не хочет — будет отстаивать проигрышную свою позицию до последнего вздоха, потому что ложная надежда — лучше, чем никакая. И это тоже глупо, ведь ложь рано или поздно вскроется, и тогда будет еще хуже, но Аотейя не думает о туманном «потом». Все-таки она всегда была безответственной эгоисткой. Аонунг молчит. Он правда сочувствует. Представить не может, — и не хочет, —каково это — потерять того, с кем делил одну душу на двоих, но сочувствием ситуацию не исправить. Аотейя сейчас — хрупкая тонкая ветка, и надо умудриться помочь ей, при этом не сломав своими словами, а он не знает, как. В прошлый раз было легче говорить с ней. — Даже если так, — примирительно вздыхает, — ты попросишь Эйву вернуть чью-то жизнь, и, допустим, она услышит, но а взамен что предложишь? Нельзя нарушать баланс, ты ведь понимаешь? Аотейя выпрямляется в напряженной готовности, как бывает обычно, когда придумывается само собою что-то до ужаса неоправданное и отчаянное, и Аонунг понимает, что только что подал ей идею. — Нет, — подается к ней, стараясь привлечь внимание, — нет-нет-нет, думать забудь. Но она медленно, одеревенело поднимается на ноги, точно восставший из мертвых, и каждый тяжелый шаг оставляет борозды в песке. Правда, к облегчению Аонунга, идёт она не к воде, а в сторону деревни. Значит, свой безумный план исполнять собирается не сейчас. Он рывком взлетает с земли и идет следом. Клянет судьбу за то, что решил ввязаться во все это, потому как никакой больше ответственности за эту безумную женщину не несет, и думает, что его доброта душевная приведет его прямиком к смерти рано или поздно. Если Аотейя своими выходками не загонит под землю раньше. — Это не сработает, слышишь? Она не слушает. Превращается снова в безликий призрак прошлого, пусто смотря перед собой, точно ее тело движется само, а сознание отключилось, вошло в потусторонний транс. И, может, не так уж это далеко от правды: Аотейя слишком много времени проводит в чертогах мертвых, а ее душа пуста наполовину. Может, она и сама становится постепенно духом. Аонунг хватает ее за руку, тормозя на ходу, и тело безвольно дергается вперед по инерции, прежде чем остановиться. — Это бессмысленно, — он разворачивает ее к себе, пытаясь достучаться до ушедшего в никуда разума, — бес-смыс-лен-но. Я не говорю тебе смириться — я знаю, что ты не сможешь, никто бы не смог. Просто…не делай себе хуже. Ее лицо выглядит каменною маской. Она не слышит и не слушает. Аонунг отпускает ее. — Ладно, — вздыхает как-то по-особенному гулко и глухо, — может, тебе действительно это нужно. Он бессилен. Эту ночь Аотейя хочет провести с Салли. И это странно для нее — чего-то хотеть, потому что за последний месяц слово «хочу» не появлялось в ее мыслях ни разу. Если не считать тех случаев, когда она, как и любой скорбящий, не думала о том, как мечтает повернуть время вспять. Нет, это не она, это кто-то другой страдает. Она бы так не могла. Она — веселая грешница, которая бросается ягодами, прежде чем их съесть, шутит над Ло’аком и смеется, когда брошенный камень не попадает в цель. Это не она, это кто-то другой страдает. Аотейя бы так не могла. Она — сумбурная дева, которая вплетает понравившиеся камушки в свою Песенную Нить и с беспечностью ребенка восхищается лесной летающей тварью. Показать бы ей, веселой грешнице, что станет с ее жизнью. Показать бы да рассмеяться в лицо. Сирень заката сбрызгивает длинные корни-пальцы дерева деревни, когда Аотейя появляется на пороге их маруи. Здесь, среди Салли, она чувствует себя своей. Убитые скорбью не похожи на мертвецов — скорее, на тех, кто все происходящее воспринимает с трехсекундной задержкой, а в этой плетеной лачужке оцепенение витает в воздухе. Нейтири поднимается с пола и обнимает ее по-матерински ласково, проводя ладонью по влажным волосам. Она похожа на Аотейю больше всего. Разница лишь в том, что ей, Нейтири, нельзя дать волю своей горечи, потому как у нее, в отличие от Аотейи, есть еще трое детей, которым все так же нужна мать. Поэтому ее глаза ясны и живы. Только руки подрагивают. Она не спрашивает, как Аотейя чувствует себя — по ней видно, что плохо. Вместо этого лишь целует в лоб и говорит, что рада видеть ее. Ло’ак мягко тянет ее за руку к себе, и Аотейя садится рядом, скрещивая ноги. Семья Салли постепенно выходит из ледяного оцепенения, хотя вечерняя тягучая тишина не сменилась еще на привычные разговоры перед сном. Нескладная беседа вспыхивает тусклой искрой стабильно раз в шесть минут, но быстро гаснет до новой, такой же. И это — уже лучше, чем ничего. — Поешь, — Ло’ак берет ее руку и кладет на ладонь несколько ягод. Она кивает, но исполнять его просьбу не собирается. — Как думаешь, — ее взгляд устремлен в стену, — Эйва ведь для чего-то нас выбрала? Ло’ак хмурит брови, склоняясь к ней. — Что? — Ничего.