Любить нельзя отпустить

До запланированного ужина оставалось несколько дней. Утром Грейнджер долгое время лежал в постели. Подперев руки под голову, он бесцельно смотрел на деревянный потолок, затем переводил взгляд на незашторенное окно. Солнце, уже высоко поднявшееся над зданиями, облизывало подоконник и тянулось к ножкам кровати. При обустройстве комнаты Грейнджер не задумывался над расставлением мебели, однако сейчас он был рад своему выбору. По утрам нет необходимости жмуриться от надоедливых солнечных лучей и зарываться под одеяло до самых волос. Кровать стояла далеко от окна и постоянно пряталась в тени. Приподнявшись на локтях, Грейнджер придвинул подушку к стене, приосанился и сел. Бинты на груди и предплечьях развязались и свисали беспорядочными лоскутками, будто нити порвавшейся паутины. От бинтов на руках он избавился ещё на пути в Монию. Исходя из собственного принципа, стрелок обматывал ладони и запястья тканью, чтобы не замараться кровью демонов и прочей нежити, с которой приходилось сталкиваться на границе. Внутри империи в этом не было необходимости. Грейнджер опустил подбородок на грудь и дотронулся ладонью до живота. Провёл пальцами по слабо завязанным бинтам, от чего верхний слой расплёлся и среди обмотков проскользнула бледная кожа. Последний раз он завязывал их вчера. Из-за обстоятельств пришлось делать это наспех и не так аккуратно, как следовало. После поединка с Алукардом часть бинтов расплелась, бесстыдно оголив кожу на спине и боках. Грейнджер смущённо закрыл лицо ладонями, стараясь не вспоминать произошедшее. Он не стеснялся своего тела, разве что боялся, что Алукард увидит в этом скрытый намёк и неправильно поймёт его. «Алукард… Через что я заставил тебя пройти? Грейнджер начал оттягивать лоскуток за лоскутком, постепенно развязывая «паутину». Давно стоило бросить привычку использовать бинты и избавить себя от скрупулёзной работы. Но стрелок упорно видел в этом свои плюсы. Во-первых, бинты частично заменяли нижнее бельё и одежду. На поле битвы плащи, рубахи и прочее часто мешали: в них становилось душно, появлялась потребность в стирке, в сушке, в зашивании дыр и прочего. На деле это доставляло больше проблем, чем казалось. Во-вторых, за бинтами Грейнджер скрывал шрамы, полученные в боях. Он не мог постоянно носить плащ, а лёгкой одежды с длинными рукавами попросту не имелось. Ходить без верха означало привлечь ненужное внимание к ранениям и без остановки слышать вопросы «где, от кого и когда» он получил их. Лучи солнца возвращались обратно к окну. Стрелка на часах едва показывала одиннадцать часов. Не вставая с кровати, Грейнджер поднял руки над собой и задрал голову, желая хорошенько потянуться. Мышцы всё ещё болели от махания мечом. Грейнджер отодвинул одеяло и лениво слез с кровати. На мгновение замерев, он зажмурился и стукнул себя ладонью по лбу. Как же он мог забыть! Это был уже третий день в империи после его возвращения, а он так и не удосужился встретиться со своим старым знакомым.

***

Вместо войны Клауд предпочёл другой вид деятельности. Насколько Грейнджер знал, юноша был готов взяться за любую оплачиваемую работу. Платили гроши или же обещали приличную сумму — Клауда это не волновало. Он всегда ставил в приоритет качество и выполнение в срок. Грейнджер не раз подмечал острый ум и талант Клауда к разным вещам. И несмотря на то, что в своё время юношу прозвали «вором», Грейнджер доверял ему. Они не были так близки, как когда-то он с Алукардом, и практически не имели общих точек соприкосновения. Их знакомство проходило плавно и очень не скоро перетекло к тому, что оба назвали друг друга хорошими знакомыми. Во времена, когда Грейнджер ещё проходил обучение при Монастыре, Клауд часто ошивался на тренировочном поле и уже тогда был знаком с некоторыми будущими рыцарями света. И хоть стрелок отчаянно держал дистанцию и отмалчивался от расспросов о себе, любопытство и дружелюбие Клауда постепенно брали верх. Между ними завязалось общение и дружба. Грейнджер не был уверен, где сейчас находился Клауд. Раньше он не покидал территорию империи без веских на то причин. Раньше… Спустя столько времени всё могло измениться. В период его поездки на границу они часто списывались. В основном писал сам Клауд. Он рассказывал что видел и слышал собственными глазами и ушами. Каждый раз, открывая и прочитывая полученное письмо, Грейнджер в шутку сравнивал Клауда с новостной газетой. В письмах упоминались буквально все важные события, произошедшие за определённый промежуток времени, и начинало казаться, что Клауд перепутал письмо с личным дневником. Сначала Грейнджер умилялся и довольствовался проделанной работой, но со временем не замечать нарастающую тревогу становилось сложнее. В рассказах Клауда не было ни слова об ордене. Стрелок не придавал этому значения. Вероятно, в Монастыре не происходило ничего нового, и Клауд не хотел писать о скучном. И хорошо, будь так. В голову всё равно закрадывались сомнения. Неужели Клауд что-то скрывал? Если дело связано с гибелью его напарников, Грейнджера бы немедленно оповестили. Он являлся одним из рыцарей света, и дела ордена напрямую касались его самого. Так прошло полгода. На прилежащих к Бездне землях выпал снег, похолодало. Наступила зима. Грейнджер продолжал получать письма. Читая их без былого энтузиазма, он ломал голову над тем, что могло произойти. Он боялся спросить напрямую. Нахождение в неведении вынуждало прикусывать губы от давящей нерешительности и желания всё узнать. Ему нужно… нет, он обязан всё разузнать, только бы успокоиться. Только бы не сойти с ума от страха неизвестности, к чему мог привести его внезапный выезд к Бездне. В конце концов Грейнджер решился. Расписав несколько значимых вопросов, он дополнил письмо тем, что возвращается через пять месяцев. Ответа не последовало. Через месяц Грейнджер написал ещё одно письмо на отвлечённую тему. Оно так же было проигнорировано.

***

Как посчитал Грейнджер, правильнее всего будет наведаться в дом Клауда. Покончив с едой, стрелок обулся и вышел. В плаще не было необходимости — солнце достигло зенита и теперь палило ещё сильнее. Не доставало высокого воротника, чтобы случайно не привлечь внимание неприятных ему людей. Дом Клауда находился недалеко. Достаточно оказаться на проспекте и, повернув направо, пройти несколько «ответвлений». Увлечённый предстоящей встречей, Грейнджер не сразу заметил столпотворение на главной улице. Люди развешивали вдоль столбов верёвки с разноцветными флажками, прибирали бесхозные клумбы с засорёнными переулками, выстраивали на обочине сцену для представлений. Город готовился к празднику. Грейнджер отвернулся и недовольно хмыкнул. Праздники и подобная чушь — бесполезная трата денег и времени. Впрочем, раз у империи есть средства на такие вещи, значит всё не так плохо. Вскоре он добрался до нужной улицы и завернул направо. Дом Клауда, если не подводила память, стоял самым первым. Взобравшись по невысокой лестнице, он оказался прямо напротив входа и постучался. С минуту за дверью стояла обнадёживающая тишина. Затем раздался шум и последовали звуки торопливых шагов. Брякнула цепь и дверь приоткрылась, образовав небольшую чёрную щёлку. — Г.. Грейнджер?! Голос дрогнул. Щёлка так же резко захлопнулась, как и открылась, оставив Грейнджера в недоумении. Но почти сразу, после очередного звона цепью, дверь открылась нараспашку. — Грейнджер! Стрелок не мог не заметить тревожный огонёк во взгляде Клауда. Нечто очень сильно беспокоило его, и он старательно это скрывал. Впустив Грейнджера в дом, Клауд закрыл дверь и вернулся к столу. — Но.. Ты уже вернулся? Почему ты не предупредил? Грейнджер сложил руки на груди и нахмурил брови. — Не говори глупостей. Я отправлял тебе два письма зимой. Клауд перестал рыться в ящиках и приосанился. Некоторое время он стоял спиной, словно собирался с мыслями. — Знаешь.. Столько всего навалилось. Кажется, я совсем забыл о твоих письмах. Грейнджер поднял голову, осматривая потолок и стены. Дом Клауда остался прежним, несмотря на пристрастие паренька к новым вещам в окружении. Картины, полки, даже старая люстра — всё находилось на своих местах спустя год. Однако, чутьё не могло подвести. Клауд отмалчивался. И пусть всё вокруг осталось неизменным, что-то другое уже не было прежним. Раз правила этой игры изменились, он без проблем подстроится под них. Грейнджер подошёл к Клауду и по-дружески похлопал его по плечу. — Эй, ты слишком нервный. Где тот весельчак Клауд, которого я знаю? Клауд выдавил натянутую улыбку. Отойдя от стола, он сел в кресло. Грейнджер последовал его примеру. — Орден проводит ужин в честь моего возвращения. Ты будешь там? — Ох, ну-у… Грейнджер не знал, с чего начать. Полугодовое молчание в переписке и беспокойный вид намекали на очевидное наличие проблемы. Ощущение недоговорённости раздражало. Несомненно, он может применить силу и вытрясти из Клауда всё, что окажется полезным. Правильным ли решением это будет? — …Тигрил отправлял мне пригласительное письмо… но я не уверен. Всё-таки это касается только членов ордена... Мне так сказал Алукард. Грейнджер вздохнул. Нет. Он не может так поступ… — Алукард?! «Ха…». Клауд отвёл омрачённый взгляд в сторону окна, но Грейнджер не заметил его. Он уткнулся лицом в ладони и закрыл глаза. Мог ли Алукард быть причиной произошедших событий? Ведь со дня возвращения он единственный, кто сразу пришёл встречать его. Он наверняка всё знал и уже давно ждал. Бред. — Всё не так плохо, как ты думаешь… — издалека начал Клауд, — конечно, мы были удивлены твоему внезапному отъезду, но Тигрил нам всё объяснил. Ты очень способный охотник на демонов, и твоя помощь на границе была бы кстати… На мгновение Клауд замолчал. Грейнджер внимательно слушал его, стараясь не отвлекаться на назойливые мысли. Он с трудом верил в успевшие сформироваться догадки и наивно отмахивался от них. — А Алукард… Ты же знаешь, что до твоего отъезда на все поручения вы отправлялись вместе? Я слышал, он взял одно из самых сложных и отправился в одиночку… Грейнджер откинулся на спинку и шлёпнул ладонью по лбу. — Алукард… Этот идиот та ещё заноза… Клауд усмехнулся. — Ха… его подружка говорит точно так же. А… Клауд поёжился. Затем боязливо привстал с кресла и начал ходить по комнате. Его руки беспокойно метались вдоль тела и каждый раз касались лица, закрывая рот. Грейнджер редко видел напарника в таком распоряжении духа, но сейчас… «Его подружка…». Грейнджер закинул ногу на ногу и прижал ладонь к виску. Подружка. Одно только слово вынуждало издать смешок. Подружка. — Ха-ха… Ха-ха-ха!.. Стрелок расставил ноги и приложил обе ладони к голове. Прекратив непривычный, странный для него смех, он сильнее сжал пальцы на висках. Казалось, что от обильного потока мыслей черепная коробка вот-вот пойдёт по швам. На секунду Грейнджер задумался о нынешней ситуации. Он чёрство относился к юмору: мог отвесить подзатыльник за глупые шутки и изредка похвалить шутящего за поднятый настрой. Что же он должен сделать сейчас? — Клауд… Клауд дрожал, стоя у противоположного окна. Он не решался посмотреть Грейнджеру в глаза после сказанного. Грейнджер и сам понимал это. — Сделаем вид… что ничего не было. Ты мне ни о чём не рассказывал. Больше не говоря ни слова, Грейнджер поднялся и направился к двери. Сдёрнув цепь, он вышел.

***

Грейнджер всегда следовал одному правилу — сдерживать эмоции на людях. Чувства делают человека слабым и уязвимым перед врагом или в критический момент — эту простую истину он запомнил раз и навсегда ещё в детстве. В начале он, как и все дети, плакал. Внезапная потеря отца и матери послужила толчком для нового, впредь невиданного, грубого и тяжёлого воспитания. Монастырь во всей красе принял сирот, обещая подарить каждому ребёнку необходимые заботу, любовь и внимание. Но у служащих при Монастыре было своё понимание этих слов. С того дня Грейнджер не проронил ни слезы. Он видел, что могло произойти, если дать волю переполняющим эмоциям. Боль. Боль, и ничего иного. Он был совсем мал и никогда не задумывался, правильно ли всё происходящее. Правильно ли, что за грусть или излишнюю радость могли лишить еды и публично наказать? Нет… это совершенно неправильно. Он старался не возвращаться к болезненным воспоминаниям, но увы. Перед глазами пролетала вся жизнь, начиная с детства. Эмоции — это слабость. Грейнджер никогда не мечтал стать сильным, но одно лишь понимание, что он лишился этой слабости, делало его таковым. Сам того не осознавая, он начал относиться ко многим вещам холодно и без интереса. Это нормально. Все вокруг делают так же… или почти все… Именно тогда, спустя несколько лет, в их классе появился Алукард. Мальчишкой он не желал мириться со строгими уставами Монастыря: он злился, когда что-то не получалось; плакал, испытывая боль; громко смеялся после удачной шутки. Алукард не был единственным нарушителем, и вместе с остальными регулярно отправлялся на исправительные работы. Он отличался от всего, к чему успел привыкнуть Грейнджер, находясь под жёсткими порядками учителей. С ним Грейнджер чувствовал себя странно. Словно он всегда и был таким, но таил «это» в глубине себя. Грейнджера пугало окрыляющее чувство свободы, постоянно кружившее над Алукардом. Он считал это запретным, и всякий раз горел желанием прикоснуться к нему. Он боялся обжечься. И хотя свобода оказалась сладкой на вкус, Грейнджер всячески избегал её. Алукард любил рассказывать о своём отце и о том, что он обязательно очистит его имя, когда вырастет. Затем он вспоминал старые истории, время до войны, и так, цепляясь от одного к другому, безустанно говорил до самого захода солнца. Грейнджеру нравилось слушать. Он замечал, как тепло заполняло пустоту внутри. Уголки его губ невольно поднимались и на душе становилось спокойно. Алукард стал его слабостью и Грейнджер боялся признать это. Вкусив запретный плод однажды, становилось труднее сдерживать нарастающее любопытство и рвение испробовать новый, не менее лакомый кусок. Он искренне смеялся с выходок Алукарда. Грустил и злился, когда тот получал наказание. В конце концов, ему нравилась его смелость встать наперекор всему. С годами ничего не изменилось. Не раз их влюблённые взгляды пересекались. Грейнджер не скрывал своих чувств. Каждая клеточка его тела ласково отзывалась на горячие, влажные поцелуи Алукарда, на его руки под путающимися бинтами, на томный голос. Он любил и не мог смириться с тем, что поддался искушению. «Любовь — самая сильная слабость», — так поучали в Монастыре.

***

Грейнджер ударил по чучелу, вкладывая в кулак всю свою злость. Тренировочный манекен с треском влетел в стену и отломился от палки. Вслед за ним по полу с оглушающим звоном покатилось железное ведро. Внезапная череда ударов прилетела о стену. До крови разбив костяшки, Грейнджер стиснул зубы. Физическая боль не ощущалась — десятки тренировок в чёртовом Монастыре не прошли даром. Его испепеляла боль внутри. Безжалостно жгла, будто накалившийся металл воткнули в сердце. И он предпочёл бы выдернуть его с самим нутром и истечь кровью, чем чувствовать боль. Он дал себе слово не поддаваться своей слабости. Но тогда он был мал и не знал последствий. Не знал, чего ждать в случае ошибки. Всё выглядело таким простым, лёгким… Его ничто не пугало, пока он чувствовал себя хорошо. Как же он был наивен. До смешного глупая причина. Монастырь и его поучения уже в далёком прошлом, а Грейнджер так и не смог отпустить их. Он корил себя за нарушение правила. День и ночь думал о том, что это делает его уязвимым для других, более значимых слабостей. Слабость, которую он безумно любит. Слабость, которая подарила ему эмоции. Слабость, которая сделала его обычным человеком. Грейнджер облокотился о стену и без сил скатился на пол. Алукард предал его, отплатив той же монетой. Позволил вновь испробовать горький вкус болезненных эмоций. И будь Алукард трижды проклят, стрелок не сможет оставить всё как есть. Он и сам, единожды сдавшись, проклял себя навсегда. Они оба связаны этим сильным проклятием, как клятвой на крови. Грейнджер усмехнулся и стёр влагу с лица. Любовь, оказывается, ещё и проклятие. С улицы слышался салют и крики. Поэтому на тренировочном поле никого и не было — все веселились на празднике. Грейнджер крепче прижал к себе колени и тихо засопел. И к лучшему, что здесь пусто — никто не должен видеть его таким. Всегда холодный и мрачный. Только Алукард знает его настоящего. И что бы ни произошло, этот секрет сгинет вместе с ними.