Неполные вдохи. Заполненные медом.

      Глаза наблюдают за чужим изворотливым телом в красных плотных нитях. Единственная мысль об этой картине — хотелось бы его забрать и повесить на стену, как коллекционную бабочку, и любить, любить, любить.       Но Сигма бы не хотел стать украшением его стен. Он в слезах, у него связано все тело, связаны глаза, но это ему не мешает, он точно знает свою работу, отлично выполняет, умело обращаясь с чужим половым органом, без рук и зрения, нужен только рот и другая чужая рука в своих волосах. Но возбуждение человека, которого он так старательно ублажает, совсем не относится к нему самому.       Николай не знает, была ли хорошей идея быть тут, но в прошлый раз забирал Сигму от Федора со сломанной ключицей и не мог допустить этого снова… Это ведь было хорошей попыткой, не так ли? Это хорошая попытка понять Сигму и его философию любви?       Когда же Николай кидает случайный взгляд на Федора, его удивляет то, что этот человек может хотя бы раз не скрывать своих чувств — он открыто возбужденый, и, кажется, не отрываясь, все время смотрел на него, а не на Сигму. Он следит за ним лишь некоторое время и с неприязнью замечает, как небрежно быстро кидают на тонкое, изящное тело, которому бы блистать на сцене, осыпаться деньгами и людской любовью, а не ползать по грязному полу подвала, в плену у человека, которого зовет «любовью». И Федор с улыбкой думает: он — это причина, по которой готовы жертововать той жизнью.       Еще чуть-чуть и Николая стошнит. Он слишком долго наблюдает за отчаянием того, кого любит больше жизни, слишком долго просто наблюдает за тем, кого хотел защитить любыми способами от такого исхода. Но сейчас хочется просто бросить все, разрыдаться и уйти. Он пришел сюда, чтобы понять, почему Сигма терпит такое, но в итоге добровольно сдал себя на психическое насилие и пытается это терпеть, словно Сигма.       И вправду, как Сигма говорил, Достоевский давит своим присутствием без слов и действий. Но вот бездействие Гоголя, переодический противный звук кожи кресла под своими сжатыми пальцами и «а я бы любил» за каждой мыслью в своей голове, доходит своих пиков.       А еще эти звуки. Хлюпающие, ноющие, гортанные, скулеж, скрип кожи по бетону… Сигма задыхается.       — Отпусти его.       Слова еле слышны, из-за долгого молчания, он сел, охрип, но все прекрасно понятно.       — Я не хочу, так что, Сигма-кун, ты хочешь этого? — Федор поднимает брови, словно не делает эти ужасные вещи. Он держит голову Сигмы за волосы, полностью войдя в чужую глотку, не давая возможности вдохнуть и на секунду, — Подойди и сам останови это, Николай.       И Николай не хочет идти. Просто из-за того, что поступит так, как не хочет этого Сигма, но все равно встает и, не видя ничего кроме нелепо барахтающегося тела, он доходит до них.       — Оох, — тянет с усмешкой Федор, откидываясь на спинку кресла, когда Гоголь подошел и мог закрыть тусклый свет собой. Это то, что выглядит действительно привлекательно по мнению Федора, на секунду появляется чувство чужого доминирования.       Но все не так, ведь он внимательно наблюдает за чужим лицом и, кажется, там вот-вот и сорвутся. Этот процесс ускоряется его глухим смехом; Сигма оттолкнул Гоголя от себя. С трудом, со связанными руками, но сделал это.       Достоевский наслаждается, жадно наслаждается Николаем, его реакцией и шоком, за его слезящимися глазами, которые, словно стеклянный аквариум заполняются водой, а всех красивых золотых рыбок он убил. Жестоко, и разбавляя с прозрачностью кровь, — настолько чужие глаза стали красными.       — А я… — путь проложен, нужно лишь набраться сил, чтобы продолжить, — А я бы и не подумал, что Сигма-сан так умеет. Так тереться о чужие ноги, рыдать оттого, что на это всем похуй, и продолжать оставаться на том же месте.       Николай не выдерживает, у него красные глаза не от злости и не от слез, скорее оттого, как усердно пытался держать себя в руках и не выглядеть подобием своего возлюбленного. Но это было унижение не Сигмы, Федор унижал все это время только Николая, а позднее осознание добивает окончательно.       Он уходит и бросает Сигму, думает, что в этот раз навсегда, в этот раз точно покончит с этой бесполезной болью. Но даже так, за дверью, чувствуя себя как настоящий трус, пишет сообщение Федору:       «Не делай ему больнее.»       А солнце!       Солнце светит прямо в глаза на выходе. Он пошатывается, почти падает от такого напора света. Солнечные лучи ослепляют, глаза совсем не привыкли к такому свету. Отвратительно, ужасно душно, пот, тошнота, головная боль, нечем дышать, словно заполненный автобус без единого свободного места или открытого окна. Но сейчас ведь уже осень.       «В том помещении было лучше.» — мимолетно думает он, но этой мимолетности хватает, чтобы вспомнить, что и какого там было. Его распирают чувства, тянет блевать и не в силах этого остановить, он тут же падает звонкой болью на колени.