Неполные вдохи. Заполненные медом.

      — Почему ты стал заниматься именно казино? Это безусловно тебе подходит! Просто… как?.. Ты ведь только недавно выпустился, — Николай делает задумчивое лицо в ожидании ответа и с энергичной улыбкой смотрит на Сигму.       — Оно не мое, — так же с улыбкой говорит Федор, откидываясь назад на спинку стула, под взглядом Николая крепче схватив Сигму, сидящего у него на колене, за бедро.       Для Николая это выглядит обидно, словно они борются за сердце человека, принадлежащего Федору. Хотя сам Гоголь давно решил, что никогда не скажет Сигме о том, что влюблен. Он лучше всю жизнь будет молчать о своих чувствах, чем разрушит их истинно прекрасную пару. Они выглядят изящно вместе, будто заполняют пробелы в друг друге, дополняют самым лучшим образом. Но с Сигмой что-то не так… может быть, дело во вчерашнем происшествии?..       — Оно Сигмы.       — Ах!.. Хм… Э-это правда, Сигма-сан? Почему ты молчал? — для Гоголя это ужасно неловкая ситуация, словно оскорбил Сигму, особенно в данный момент это выглядело не очень хорошо. Но он все время считал, что казино действительно Федора, — Я очень извиняюсь!       Ему в ответ оба лишь улыбаются уголками губ. Дружелюбно и открыто.       Они лучшие друзья. Федор, Сигма и Николай. Но Николай еще давно понял, что с ними что-то не так. Он младший из троицы, ему сейчас девятнадцать, а еще он больше не имеет ничего общего с ними. Он не знает, почему они продолжают видеться, зовут друг друга на встречи, вызывают у друг друга улыбки. Но Николай безумно рад продолжать быть с ними друзьями. Это действительно то, что держит его на плаву.       — Николай, я знаю, что ты, возможно, все еще чувствуешь себя неловко после увиденного, — без капли стыда вспоминает Сигма, а точнее, без капли эмоций к извинениям, не искренен.       Какой же Сигма стал другим. Не тем, кого полюбил Николай. По какой-то причине ужасно противно, ненавистно, почти злит.       — Нет, все правда в порядке! Но… тебе действительно это нравится? — Николай сам по себе краснеет, обсуждая эту тему, но ужасно боится представить себя на месте Федора, ему бы не хотелось этого.       — Да.       — Но почему именно это? Это, кажется, больно… Я переживаю, — он опускает взгляд и чувствует вину перед Федором.       Сейчас они разговаривают о чем-то ужасно личном — о личных отношениях Федора и Сигмы и переживания Гоголя. Выглядит, как глупая попытка показать свою любовь к Сигме, несмотря на его занятость.       — Если так подумать… Это было впервые. Я не знаю, — ему улыбаются и, скорее чтобы скрасить свой неуверенный ответ, но даже так, улыбка Сигмы вызывает приятные мурашки и волну ностальгии. Хоть и визуально, она все такая же, как раньше.       Николай видел «игры» Сигмы и Федора. Но, по его мнению, это был совсем не способ развлечения, по крайней мере, не для одного из них. Федору было открыто все равно.       

***

             В тот день Николай все-таки признался Сигме в любви.       Сигма ответил:       «Да, что-то такое Федор мне говорил.»       Будь то отказ, потеря дружбы, гулкая пощечина, Гоголь был готов к любому исходу. Но он бы и не подумал, что его чувства вовсе не заметят.       

***

             Позже, после признания, Сигма начал искать спасение в Николае — каждый раз, когда Федор оставлял без сил в какой-нибудь глуши, всегда звонил Николаю. Он не жаловался на боль, в основном просто звал, чтобы вернуться к Федору, но это не ограничивалось лишь этим.       — Сколько мне еще нужно будет быть твоим другом, который всегда будет под рукой? Сколько я еще должен быть использован, перед тем, как порвать со всем?       В этом помещении свет горит лишь от одной лампочки и от свечи, воск которой Сигма сейчас скребет ногтями со своей кожи, попутно и с пола — наверное, еще один способ развлечения. Но Николай не скажет, что это выглядело уродливо. Должно быть, это было красиво — зеленый воск растекается по мраморной кожи, но то, какие отпечатки оставили, не совсем красиво. Ему больно, и Николай чувствует то же самое. Одно чувство на двоих, и так всегда. Вся боль отдается и ему.       «Федор сказал прибраться». Николай не поможет в этом, но потом, когда Сигма закончит, бережно обработает все его раны и затянет самые глубокие и неаккуратные шрамы своей парой минут присутствия.       — М… Долго, — говорит с трудом Сигма, у него рассечение губы, шевелить ими, должно быть, адски больно, — Ты еще долго продержишься.       Он всегда такой, говорит жестокие слова, но без той дерзости, с которой они должны идти в комплект. Он говорит равнодушно, специально саднит чужую рану. Но и Николай уже натренирован. Уже умеет запирать чувства в себе, это неправильно, но по-другому — это лишь пустая трата слов о переживании и любви.       — Мне действительно не больно, — он говорит о своих чувствах, — Мне действительно не больно, он со мной — мне хорошо, как бы он со мной не обращался. И ты играешь ровно на этих же мотивах, ты такой же, как я. Так почему задаешь такие вопросы каждый раз?       Николай сразу же понимает, о чем он говорит, об их одержимости к людям, которые их не любят. Но Гоголь никогда не согласится с ним, он не такой, как он, он бы не стал терпеть такое, встречаясь с тем, кто его не любит, он смог бы отпустить.       — Я докажу это, — когда он встает, Николай на секунду дергается, боится, что упадут, и кое-как не двинулся на встречу. Но к нему уверенно идут без промедления и целуют, как только подошли.       Кровь в его рту неприятна, но чувства. Чувства, которые вызывают поцелуй, должны быть вкусны и с плотью. Его губы мерзкие, шершавые, но под слюной становятся мягче, податливее. Конечно… это был беспроигрышный ход, конечно, Николай послушно примет. Он долго желал этого момента, когда их губы сомкнутся, страсть их переполнит, и чувства к нему будут озвучены вслух еще раз. Но то, что получилось, — это совсем не то, это была простая кровь, ощущать было нечего. Он почувствовал щепотку счастья лишь на секунду, и уже поцелуй стал бессмысленным. Обоим все равно на то, что произошло.       — Устройся сюда на работу… — шепчет через какое-то время Сигма, — Федор будет рад. Он часто говорит о том, что хотел бы видеть тебя в роли ассистента.       Николай не понимает, почему ничего не чувствует от поцелуя. Он не слушает Сигму, он пытается разобраться в том, что сейчас произошло. Почему Сигма сделал это, несмотря на ужасную преданность Достоевскому, а главное, почему не чувствует себя счастливым, ведь часто представлял этот момент.       Ему кажется, что чувства, которые он испытывал к этому человеку чуть ли не всю жизнь… Исчезают? Отчего?       — Николай, — зовет его Сигма, дергая за предпречье, пытаясь вырвать из мыслей и привлечь внимание к тому, что он говорит, — Ты меня слышишь?       — Сигма, пожалуйста, позволь мне, — дергается Гоголь, хватая Сигму за плечи, даже не обратив внимания на болезненное шиканье, а его воодушевленная речь перетекает в новый беспорядок в голове, он знает, что хочет сказать: «Позволь мне тебя любить.» Но он думает. Думает о Федоре, думает о том, что у тех просто такая любовь и в это не нужно вмешиваться. Сигма не просит, его устраивает, поэтому Николай не должен, — Я имею в виду…       Но Сигма неглупый, он понимает, к чему это. И даже поднимает уголки губ, словно скажет: «Да. Покажи мне, что такое «любовь». Но улыбнулся он лишь по причине: «А ты все такой же.»       — Не позволю, Николай, нет. Мне ни к чему отношения с тобой. Мне нравятся твои чувства как факт. Я влюблен в них. Я влюблен в то, что ты меня любишь и всегда придешь, но я не влюблен в тебя.       

***

             Здесь, в том месте, четыре года назад они выпивали, все еще по-дружески вспоминая моменты из школы, иногда заполняя комнату смехом. Прошло всего ничего! Гоголю сейчас двадцать три, а Сигме и Достоевскому по двадцать пять. Интересно, какими их отношения будут через лет десять? Сигма будет все так же избит и отказываться от бесплатного Николаевого: «Я буду тебя любить»?       — Ты смешной, Коля. Пришел сюда, заявил, что хочешь работать тут, потому что мальчик, в которого ты влюблен, по совместительству с которым я встречаюсь, сказал тебе об этом? Ты действительно хочешь работать на меня?        Когда Николай кивает, Федор лишь сухо смеется и, доставая из-под пиджака сигарету, немедленно поджигает кончик зажигалкой. Достоевский валяется на полу, облокотившись спиной о шкаф, кабинет погромлен, словно была жестокая бойня, но Федор сделал это сам секунды назад, перед приходом Николая. Просто в какой-то момент все сильно злит.       По мере взросления, у него так было всегда, сколько помнит Гоголь. Вечное отсутствие эмоций, а потом вспышки гнева.       Он затягивается уже как секунды четыре или больше, а потом начинает кашлять на следующих.       — Хватит, — это произносится так устало, Николай не смог скрыть, — Ты уже исчерпал себя, — он говорит не о сигарете, о всей ситуации в целом. О Сигме, о себе, о них, об этом бардаке в кабинете, обо всем сразу.       — Не могу, Коля. Не могу, — в том же духе отвечает Федор и на вдохе прочищает легкие, чувствуя расслабление.       «Что, если я не могу больше чувствовать без тебя? Не могу… Мне не хватает твоего участия в моей жизни. Мне не хватает того, чтобы ты был снова моим единственным. Неважно, будь то другом или любовником. Но ведь могу быть только твоим единственным врагом. Меня это так злит! Почему ты можешь меня только исключительно ненавидеть! Почему притащил в нашу компанию того мальчишку! Мы были вдвоем, мы говорили «навсегда вместе», изучая глазами звезды над нами, а потом… А потом Сигма… Сигма… Ты влюбился в него!»       Слова в собственной голове, которые он произнес лишь за короткий миг. Но не может произнести вслух. Они не дети, чтобы устраивать такие ссоры. Всегда нужно вести себя достойно своего статуса — единственные полезные слова от отца.       А Гоголь думает, как же устал от встреч и с Сигмой, и с Федором. Каждая встреча оканчивается одинаково. Он хочет поговорить обо всем, устранить ту проблему, которая мешает его желанию просыпаться по утрам. Он всегда начинает говорить, поднимает тему, остается с ними, пока собственные нервы не сдадутся, но в итоге всегда одно и тоже: Федор отказывается говорить, а Сигма отказывается исправлять что-то.       Вот и снова эта попытка. Ему нечего ответить, он не знает, что ответить. А с другой стороны, вот ответь Федор на слова в разобранном тексте, как Николай это исправит. Как он исправит себя, свои чувства, чувства Сигмы, чувства Федора и прошлое всех троих? Поэтому разворачивается и уходит.       — Подожди! — останавливает голос с нотками страха, но это быстро исправляют, — Мы втроем такие разные! — с радостью подмечает Федор и смеется, удобнее усаживаясь на полу, — Мне действительно нравится то, как мы по-разному принимаем любовь. Для Сигмы она хороша в любом виде от меня, для тебя только взаимная, а для меня она должна быть в клетке, — его губы растягиваются в улыбке, а руки тихо сжимают в ладоне сигарету, там же туша ее, обжигая кожу, и с нежностью вглядывается в чужую спину, — У тебя самые красивые глаза. Я их так люблю, почему ты закрываешь один?       Гоголь старается не отвечать на этот вопрос. Ведь знает, простая провокация, чтобы с Федором поговорили еще хотя бы чуть-чуть, а ответ давно знают: простое нежелание привлекать сильного внимания к нему, ведь все кому не лень скажут то же, что и Федор.       — И тебя всего… я так люблю…       Наверное, от Федора слова любви звучат искренне, чем из собственных уст Сигме. Ему страшно за свои чувства к Сигме. Они угасают.       

***

             — Николай, познакомься, это сын моего делового партнера.       Оторвавшись от наигранного чтения книги, он неохотно поворачивает взгляд на новый объект. До этого они поругались с отцом из-за плохой успеваемости Николая, так что настроение было темнее грозовых туч. Но когда он встречается с глазами другого ребенка, он сразу же думает, что ничего красивее не видел. Он думает, что дети в их возрасте не должны так выглядеть. Это девочка выглядит очень застенчивой, поэтому Гоголь, полный своего детского энтузиазма, первый протягивает руку, видя ответный блеск в чужих глазах.       — Привет! — это говорится на одном дыхании, на одном вдохе, кажется, он уже влюбился. На щеках печет, — Ты очень красивая!       — Я мальчик, — немного рассердившись, его руку игнорируют, прячась за своим родителем.       В такие моменты, обычно, как в мультфильмах, что-то идет не так, но Гоголь восхищен еще сильнее.       — Круто! Я впервые вижу такого красивого мальчика! — Гоголь снова тянет руку и на этот раз ее принимают, видно, смущаясь чужим словам, что заметно по плотно сжатым губам и нежеланию смотреть в глаза, — Ты приехал сюда учиться? Я познакомлю тебя со своим другом!       За белоснежным высоким воротником Николай замечает что-то странное.       

***

      «Никакого насилия здесь нет» — это то, что произносит Федор себе каждый день, видя Сигму. Потому что для Сигмы это привычный способ выразить любовь.       Его тело изувеченно, Федор уделил внимание каждому участку тела, портил все, что мог. Это не нравится ему, но нравится Сигме. Сигма не садист, просто ему нравится любой вид внимания от Федора. А Достоевский не знает, почему все еще не бросил его, потому что это действительно причинит ему боль, нежели то, что видит Гоголь… Хотя, наверное, так и поступит сегодня.       По-настоящему близки только Федор и Сигма.       — Ты не спишь? — Сигма мнется в проеме двери комнаты Федора, — Твои родители снова… звали на ужин. Не пойдешь?       — Не пойду.       — Я сделал чай. Но ужинать ты не хочешь?       — Не хочу.       Федор думает, как бы хотелось дать развернутый ответ, рассказать, почему не пойдет на ужин с родителями, спросить: «А поужинал ли ты?», но чужие ответы ему не интересны. Хочется поговорить с Николаем. Как раньше, услышать на один ответ тонну других вопросов, которые, как странно, настолько сильно не надоедали, что приходилось притворяться, что да.       — Ты пришел… И чего хочешь?       — Полежать с тобой.       Сигма шлепает голыми ногами по дороге к кровати, звук отвратительный. Когда он залезает в кровать, Федор отодвигается, освобождая место, и Сигма ложится рядом. На его лице не сходящая слабая улыбка, сияющий взгляд, он всегда так смотрит на Федора, он полон нежности, любви, восхищения. Наверное, это то, что понравилось бы Николаю, но у Федора эта картина словно забирает все силы.       Когда он смотрит на чужую шею, думает о своих руках на ней. Да, они делали это часто, но сейчас он думает, что, может быть, покончить с ним? Николай будет плакать, наверное, говорить грубые слова, лезть в драку.       — Я тебя ненавижу, — Достоевский думает о таких словах брезгливо, ему всегда казалось низким говорить такое. Лучший способ показать свою ненависть — унизить, — Николай приходил сегодня, — руки начинают сдавливаться, — Зачем ты ему сказал устроиться ко мне?       — Ты говорил, что будешь счастлив видеть его, — Сигма делал вдох, чтобы осилить слова, и не перестает смотреть в глаза, насильно заставляя себя выглядеть полным уверенности.       — А ты? — недовольный ответом, Федор сглатывает, словно пытаясь сдержать в себе что-то.       — Больно.       — Тогда почему ты так себя ведешь?! — вспыхивает он и звонко бьет Сигму по щеке, — Почему ты так и не стал взрослым? Я был твоей вынужденной поддержкой в детстве, а в итоге стал всем, чем ты дышишь сейчас! — его взгляд с презрением ложится, словно иглы по коже, разрезают тишину громче взрыва и чувствуются больнее хлыста, — Ты делаешь больно себе, делаешь из-за этого больно ему, не даешь жить мне… Николай скоро освободится от тебя. Кому будешь звонить, если снова окажешься полудохлым?       Только Сигме он может «по-детски» закатывать истерику, показать, что тоже имеет что-то в себе. Хотя, наверное, ненависть над ним так берет вверх.