Художник может быть один

      Несмотря на то, что государство очень часто и весьма громко заявляло о том, что никаких притеснений по биологическому признаку нет, что у всех равные возможности и равные права, на деле, как обычно, было совсем иначе. Андрей уже успел ощутить это на своей шкуре, когда в школе кто-то выволок архив с анкетами их класса у школьной медсестры из-под носа и, исписанные убористым почерком, тетрадки заходили по рукам у всей параллели.       Некоторые ребята совсем не скрывали того, кем являются. Но это были в основном альфы — что пацаны, что девчонки; они ходили гоголем по школе, считая, будто их статус безо всяких сомнений делал их лучше остальных. Абсолютно равнодушны ко всему этому балагану были ребята-беты, которые только закатывали глаза, когда остальные вокруг страдали убогой биологической самоидентификацией.       Среди же третьих, омег, чаще открыто говорили о себе только девчонки, большинство из которых были милыми, нежными и неконфликтными, но Андрей ими открыто восхищался — частенько они в доступной форме пытались донести остальным однокашникам, что все это не несет в себе ничего унизительного, что в природе все взаимосвязано и дальше по кругу. Однако девчонки были на то и девчонками, чтобы взрослеть раньше пацанов и своих подруг-альф — все это затмевалось хихиканьем и шутейками, как на алгебре с многочленами.       Сам он ничего не говорил о себе, отшучиваясь и держался рядом с бетами, которые во всей этой свистопляске участия не принимали. Из-за своего раздолбайского поведения и ужасной успеваемости он прослыл потенциальным альфой-бунтарем — школьники так решили сами, а он не подтверждал, но и не опровергал. Больше всего бесились те, кто открыто носился со своим статусом «сильных мира сего» и потенциальный собрат в лице очаровательного разгильдяя Князева их очень раздражал.       А когда тетради оказались в руках у школьников, на большой перемене в их класс влетел Гоша, держа в руках анкету Андрея.       — Эй, Князев! — дерзко он окликнул сидящего за последней партой.       Андрей оторвал взгляд от альбома, в котором рисовал что-то среднее между Лешим и большой, разлапистой елкой.       — А ты-то, оказывается, маленький слабый омежек! — он растянул губы в издевательской улыбке и помахал медицинской анкетой в воздухе. — А я-то все думаю, что ты так вступался на прошлой неделе за Аксюню с этими ее бумажонками.       Андрей, неожиданно для себя, смутился, застанный врасплох. За Ксюшу Одинцову, которая училась на класс младше и была совершенно очаровательной девчонкой, он и правда впрягся. Ее стенгазеты, посвященные месячнику биологии, старшаки попытались сорвать со стенда, прямо средь бела дня. Да даже если бы Князев и не был омегой, здесь ему было просто обидно за труд хорошего человека. Ехидный Гоша, хоть и был из их параллели, шпанил вместе со старшеклассниками, отчего за стенгазету отхватил от Андрея в числе прочих.       Одноклассники начали с нескрываемым интересом поглядывать на молчавшего Андрея. В голову ничего не приходило, было как-то мерзко от того, что нечто столь личное раскрыли всему свету (на тот момент школа казалась этим «всем светом») без его ведома. Он поежился, будто кто-то опрокинул ему за шиворот тарелку холодного столовского супа. Нужно было что-то ответить, чтобы не упасть в глазах остальных окончательно.       — Ну и как тебе быть альфой, которого отмутузил «маленький слабый омежек» на глазах у всей школы? — он остался сидеть за партой, деланно-скучающе подперев подбородок рукой.       — Че сказал, инкубатор? — оскалился Гоша.       За драку их родителей вызвали в школу, но даже это не возмутило Андрея так, как нравоучительная лекция, которую завуч прочитала ему — и только ему! Худосочная Валентина Сергеевна стыдила Князева за поведение, оценки и вечный уход в отказ, когда дело касалось школьной жизни — а ведь он омега, он должен быть покладистым и должен уступать. Внутри клокотала злость на школьную систему, на гнусного Гошку, да даже на глупую медсестру, которая не уследила за анкетами.       Последующие школьные годы омрачали лишь периодические издевательства, из-за которых случались драки и стычки — Андрей не собирался ни быть покладистым, ни идти на уступки. Мама ходила к директору и к классухе как на работу, но не ругала. Он непомерно любил ее за это, только порой чувствовал уколы стыда, когда приносил из школы очередную тираду, написанную красным в своем дневнике. Мама только вздыхала, трепала его нежно по волосам и звала ужинать — наверное, это помогло ему не сломаться в последний год в школе, когда все стало куда злее.       Когда заходила речь о том, продолжать учиться в школе или идти в какое-нибудь училище, Андрей не раздумывая объявил дома, что этот год в школе — последний. Мама поохала, отец только сдержанно кивнул. В школе на всех тех, кто хотел уходить в ПТУ да лицеи, поглядывали косо. Мол, чего еще ждать от дураков? Но Андрей, сцепив зубы, старался доучиться без ставших привычными потасовок, хотя толком не получалось. Когда уже наступил долгожданный май и, казалось, даже дышать стало легче, он слегка ослабил бдительность. Как оказалось, очень зря.       Наверное, Гошка так и не забыл того, как Андрей надавал ему тумаков за стенгазету и после той истории с меданкетами, поэтому все оставшееся время не было стычек, в которых он бы не становился главным заводилой. Андрей уже привык высматривать его долговязую фигуру и старался обходить стороной — нет, он не был трусом, просто было жалко маму, которую постоянно вызывали в школу и которой приходилось пришивать оторванные андреевские рукава. Гошка, чей отец служил юристом в какой-то государственной конторе, все хвастался, что пойдет по стопам бати. Андрей знал об этом, потому что Толик — один из немногих ребят, с кем он общался, уныло сообщил ему, что Гошка собирается поступать в тот же институт, что и он. Друга это неимоверно расстраивало, ведь этот заносчивый болван, Гошка то есть, метил на тот же факультет. Андрей только ободряюще хлопал Анатолия по плечу, не зная, что и сказать.       Так, в один пасмурный майский день, когда желанное освобождение от сладкой школьной каторги казалось таким близким, он шел к Толику после школы — родаки привезли ему какую-то интересную настольную игру. Тот валялся дома, простуженный, и очень уж, накануне, по телефону, просил Андрея заглянуть — одному разобраться было сложно.       Он шел, пиная потертый ранец, и совсем не заметил, что свернул на привычный маршрут к дому — Толик жил совсем в другой стороне, и Андрей, выругавшись, повернул обратно, осознавая, что теперь придется делать крюк. Путь проходил через старую мебельную фабрику, из-за разбитых грузовыми машинами дорог рядом с ней, куда ни глянь, были лужи. Андрей старался обходить их и ступать по грязи аккуратнее — все-таки к другу не хотелось заявиться как последний чумазей. Из-за этой сосредоточенности на том, что было под ногами, он совсем не заметил, как его окликнули в первый раз.       — Эй, Князек, ты чего, оглох? — услышал Андрей и резко обернулся — нога соскользнула в неглубокую лужу.       В его сторону шли Гошка и трое его прихлебал, имен которых Андрей не помнил. Сбегать было позорно, но тот факт, что они выцепили его на безлюдных задворках, очень тревожил.       — О, Гошенька, не знал, что ты тут совершаешь променад со своими фрейлинами, — он остановился, но старался незаметно выбрать пути отхода. На крайний случай.       — Че? — привычно тупо откликнулся Гоша.       — Ничего. Давай разойдемся мирно, все-таки скоро выходные, ты же не хочешь опять щеголять фонарем под глазом?       — Ты тут в меньшинстве, Князев, не думаю, что тебе ставить условия.       — У, какое сложное предложение и даже без ошибок, умнеешь на глазах, е-мое, — внутренний бесенок не хотел расходиться полюбовно, тем более, что вряд ли противники были на это настроены.       — Доумничаешься, Князев, — Гоша резко подскочил к Андрею, схватил его за грудки и через несколько секунд он оказался прижат к холодной кирпичной стене.       Рядом с фабрикой стоял гаражный кооператив, полуснесенный, полупустующий. На помощь зови — хоть обзовись, явно никто не придет.       — Мне тут одна птичка напела, — продолжал он, пока Андрей пытался выровнять сбившееся дыхание, — что Князечка от нас уходит в ПТУ?       — Ну, не все же мне радовать вас своим обществом, — ощерился Андрей.       — Тогда нам нужно вручить тебе прощальный подарок, правильно? — на этих словах он зарядил ему кулаком в живот, отчего весь воздух будто выбило.       Трое прихвостней подоспели к ним и окружили упавшего на грязный щебень Андрея.       — Вы только представьте, мужики, теперь эта принцесса будет портить жизнь кому-то еще.       Послышался глумливый гогот.       — О, так если ты в меня влюбился, нечего было все это время дергать меня за косички, можно было просто подарить ромашек, — сипло откликнулся Князев.       Чей-то грязный ботинок прилетел ему по ребрам.       — Ты знаешь, Андрюха, я не романтик, — прозвучало откуда-то сверху, — поэтому цветов не обещаю, но если ты так хочешь внимания…       Повисла угрожающая тишина. Где-то далеко грохотали по дорогам машины, но их было едва слышно.       Его опять вздернули за воротник и прижали к стене.       — … я могу оприходовать тебя здесь и сейчас.       Противная теплая рука схватила его за яйца через штаны.       Липкий страх пополз из желудка вверх по гортани, Андрей не мог прийти в себя после удара ногой, а теперь еще и испуг будто сжал его горло и стало тяжело дышать. Он почувствовал себя как маленький ребенок, оставленный мамой в гастрономе — ужасно беспомощно. Гошка дышал зловонием ему в лицо, Андрей был не в силах поднять на него глаза.       — Гога, это уже перебор, мы так не договаривались… — послышалось неуверенно со стороны.       В этот момент Андрей будто очнулся — позволить себя унизить, да еще так погано, он не мог. Вдохнув поглубже, он со всей силы въехал отвлекшемуся Гоше лбом в нос.       — Ах ты с-сука! — он выпустил из рук его пиджак и схватился за нос. По рукам бежала алая-алая кровь.       Андрей завороженно смотрел, как она капает на мелкие камни под их ногами.       — Не доживешь ты ни до какого ПТУ, паскуда, — Гошка запрокинул голову и смотрел на Андрея с такой злостью, что кровь, текущая по его лицу, делала его похожим на бешеного вурдалака.       В штаны Андрею никто в тот день не залез. Но избили его так сильно, что он провалялся там еще час с лишним, пока не нашел в себе сил встать. Забеспокоившийся Толик, болван, позвонил его маме, решив, что Андрей забыл про приглашение в гости. Мама, знавшая, что после школы он должен был пойти к Толику, встала на уши и подняла вместе с собой на уши завуча и местного участкового. Именно участковый нашел его в каком-то безымянном дворике, сидящего на скамейке — идти было тяжело, голова уходила в свободное плавание, стоило только встать. Губы были разбиты, скулы были все фиолетовые, а с правой стороны так саднило ребро, что Андрей дышал через раз. Он упорно отказался рассказывать, кто его так разукрасил, ведь его все еще ужасал тот эпизод, когда Гоша распустил руки. От этого тошнота подкатывала к горлу. Не добившись от него ничего вразумительного, под облегченный вздох завуча, которая явно знала, кто это был, от Андрея отстали.       Единственным плюсом было то, что в школе он больше не появлялся и последние школьные деньки не застал. О чем абсолютно не жалел.       Когда лето вступило в свои права, с подачи мамы Андрей отнес документы в реставрационку. Он твердо решил, что не позволит никому и никогда указывать на его биологическую особенность, но, чтобы наверняка, он никому и никогда не станет рассказывать о ней. Гулять ни с кем не хотелось, ему куда больше нравилось проводить время с приключенческими романами и альбомами для рисования. Пускай его считают простым бетой, тем более у него уже был план.       Он понимал, что скоро наступит время, когда скрывать свою сущность будет куда тяжелее, чем в школе. Поэтому он, ужасно смущаясь и пунцовея, обратился к единственному человеку, которому доверял. К маме. В ответ на просьбу достать ему самые сильные супрессанты, мама даже не стала расспрашивать, только посмотрела очень странными печальными глазами и закивала. Вскоре, она принесла ему белую картонную коробку с инструкцией на чешском — одна из сотрудниц достала для нее препараты без лишних вопросов — и они сидели весь вечер со словарем, разбираясь в схеме приема таблеток. Вскоре он нашел способ доставать их сам, не дергая маму лишний раз, и казалось, что отныне все будет по-другому.       Когда он встретил в реставрационке Миху, общение между ними наладилось с первых слов. Впервые Андрею казалось, что его понимают. Мама всегда была его большим союзником, но рисунками его она не проникалась, пространно отвечая, что они «красивые и необычные». Фантазийный мир не пускал маму внутрь, а Миха чуть ли не пинком открыл туда ворота, как будто, так и надо было. Позже, он познакомил Андрея со своими друзьями, которые были почти такие же блаженные и помешанные на музыке, как и сам Миха. С ними было интересно, порой они засиживались у Михи дома, разглядывая андреевские рисунки и бренча на гитаре — пока мама Михи, Татьяна Ивановна, не выпроваживала их.       Ему казалось, что наконец все шло так как ему хотелось — четких планов у него не было никогда, но всегда хотелось чего-то дерзкого, свободного и громкого. И оно у него появилось.

***

      — Что? — просипел Андрей.       — Ну, таблетки, которые ты вечно прячешь на дне рюкзака, — его голос был тихим и совершенно не выражающим никаких эмоций.       Андрей неверяще уставился на Миху — произошедшее еще не до конца уложилось в голове, но уже начинало складываться в различимую картину.       — Ты так вкусно пахнешь, — Горшок ткнулся ему лбом в шею, как теленок.       В голове звенела тишина. Внутренний голос уже не разрывал на части его голову — казалось, он в страхе замолк. Андрей уперся ладонями в грудь Мише и оттолкнул, что было силы.       — Что ты сделал с моими таблетками? — он постарался, чтобы голос звучал угрожающе, но из его нынешней позиции это было явно жалко.       — Поменял их на кальций, — он смотрел на него пугающе, почти не мигая.       — Зачем?       — Ну, ты не торопился рассказывать, что за колеса глотаешь, а мне было интересно.       — Ну и че, как? Утолил интерес? — прозвучало донельзя обиженно.       — Почти.       Андрея резко схватили за плечи, опрокидывая на грязный линолеум. Он не успел сообразить, как оказался прижат к полу костлявым телом Мишки. Одна подтяжка спала с его плеча, а волосы казались еще более растрепанными, чем до этого на сцене. Он приблизил лицо к лицу Андрея, но тот резко уперся одной рукой ему в лоб, а второй в подбородок.       — Блять, Миха, уйди, уйди, — он пытался оттолкнуть его от себя.       Они еще повозились на полу, нелепо кряхтя и сопя, пока Миха не извернулся и не прижал запястья Андрея к полу, по обе стороны от его головы. Теперь он придурошно улыбался, а глаза у него блестели.       «Блять, для него что, это все детская возня?» — пронеслось в голове у Андрея.       Миха прижался лбом к его лбу и тут Андрей отчётливо ощутил, даже через полотенце, его стояк.       И вот он снова пацан, прижатый к холодной стене гаражного кооператива, а его мерзко щупают, только теперь это не обидчик Гошка, а первый настоящий друг — тут при всем желании он бы не смог расквасить ему лбом нос, потому что его придавило разваливающимся привычным миром, который он так трепетно выстраивал вместе с этим болваном. Андрей не выдержал и заплакал.       Крупные горячие слезы обиды на мир, на Миху, на собственное тело, обжигали глаза и затекали в уши; он до желваков сжал зубы, чтобы к слезам не присоединились всхлипы, которые рвались наружу. Он уже не сопротивлялся, а просто лежал тупо глядя перед собой через мутные линзы слез.       Руки на его запястьях резко исчезли, через секунду Миха уже слез с него, начиная тормошить, стараясь привести в чувства.       — Князь, Князь, ты чего? — его подняли с пола и прислонили к стенке. — Блять, прости меня, я дебил, я не хотел ничего такого. Андрюх, ты меня слышишь?       У Андрея спали последние барьеры, и он зарыдал, уткнувшись лицом в ладони. Это были тяжелые истеричные слезы, после которых вечно хочется икать и пить. Миха отцепил его руки от лица, и Андрей взглянул на него зло и обиженно:       — Что, уже не так вкусно пахну, да? — не переставая плакать, он почти проблеял.       Голос отказывался ему подчиняться, а гулкие пустые глотки не давали толком вздохнуть.       — Блин, я же не знал, что так будет, прости, я дурак, дурак, дурак… — зачастил он.       Именно в этот момент открылась дверь и в комнату заглянул Балу. Расслабленная улыбка слетела с его лица, когда он увидел плачущего Андрея и растерянного Миху.       — Что случилось? — он резко и строго глянул на Миху, закрывая за собой дверь. — Гаврила, блин, что ты сделал?       Михино «а че я» так и застряло у него в глотке. Он не знал, что сказать. Открыть Балу правду, означало снова предать секрет Андрея, а больше ничего не приходило в голову.       — Он спиздил мои супрессанты и поменял их на ка-кальций, — заикаясь от непрекращающихся слез, пробормотал Андрей, — а теперь меня накрыло и я не знаю, что делать, — он замолчал, явно не желая рассказывать остальное.       Балу уставился на Миху убийственным взглядом.       — Где. Таблетки?       — У меня в сумке, я сейчас принесу, — тот засуетился и начал шариться в своей сумке.       Балу присел рядом с Андреем.       — Ты как себя чувствуешь?       — Хе-херовато.       — Ты не думай, он не со зла, просто, ну, юродивый, — он глянул на Горшка, который продолжал искать таблетки в своей безразмерной торбе, — Боже, у тебя там что, Бермудский треугольник?       — Все, вот, нашел, — он выудил из кучи вещей бумажный кулек, где с тихим стуком перекатывались таблетки.       Балу выхватил у него из рук пакет, вытряхнул себе на ладонь таблетку и, выудив из своей сумки старый походный термос, плеснул в крышку-чашечку уже остывший чай.       — Держи.       Андрей закинул в рот таблетку, и начал запивать балуновским чаем, только из-за дрожащих рук чашка соскользнула на подбородок и чай тонкими струйками потек по шее и голой груди. Балу сразу придержал его ладонь и еще одним глотком он, наконец, протолкнул злосчастную таблетку. Повисла тишина, в которой только было слышно, как Балу закручивает термос. Андрей прикрыл глаза, но тут же резко дернулся от прикосновения к груди — это Миха полотенцем вытирал пролитый чай. Он таращился на него глазами грустного больного бульдога, отчего Андрею стало смешно — видимо, это было нервное. Он засмеялся, утыкаясь затылком в стену, даже не пыталась убрать с груди застывшую Мишкину руку. Балу странно на него посмотрел, Миха продолжал растерянно хлопать глазами. Отсмеявшись, он забрал полотенце и сам вытер шею и грудь. Мутно глядя куда-то в угол, он пробормотал:       — Есть охота.       Миха тут же резво подскочил на ноги.       — Сейчас что-нибудь соображу, пять минут, — он выскочил из комнаты, хлопнув дверью.       В комнате снова стало тихо.       — Андрюх, — выдернул его из блаженной пустоты Балу.       — М? — Андрей посмотрел на серьезного Шуру, который явно пытался прочитать что-то по его лицу, но не получалось.       — С тобой точно все в порядке теперь?       — В полном, Шура, в полном.       Андрею не хотелось больше думать о произошедшем. Мир, который угрожал рассыпаться — устоял. Пока что. Миха оказался просто Михой, абсолютно без жестокого умысла решивший приколоться. Да, его перекрыли пресловутые инстинкты, когда он понял, что это были за таблетки и что произошло с Андреем, но он смог прийти в себя, а значит тоже дорожил тем, что между ними было. Андрей не увидел ни презрения, ни снисходительности в его глазах или глазах Балу — и это было чем-то, что сейчас возвращало его в состояние душевного равновесия.