Расскажи мне о своей катастрофе

Расскажи мне о своей катастрофе. Я приду среди ночи, если так будет нужно. Не знаю, найду ли подходящие строки, Но обещаю, что буду внимательно слушать.

      Нож входит со спины быстро и почему-то совсем не больно. Прорезает плотную ткань плаща, задевая несколько ремешков, и легко входит в бледную кожу. Дилюк чувствует ребристость лезвия, его холод, странное ощущение под ребрами. Инстинкты опережают разум и сердце — Глаз Порчи прижигает рану и накаливает клинок быстрее, чем неудачливый убийца сможет его вытащить. Наконец-то приходит боль, она появляется колкими цветами рядом с раной и Дилюк чувствует: что-то не так. Это не первое его ножевое ранение, но впервые оно ощущается так ярко. Кровь, несмотря на прижигание, не останавливается, вместо прилива адреналина — бесконечная усталость. Перед глазами начинают мелькать черные точки, Дилюк хватается рукой за каменную кладку дома, пытаясь остановить падение, но все равно колени — предатели — подводят его. Он больно бьется ими о сырую мостовую переулка, к горлу подкатывает красное, соленое, прорывается сквозь сжатые губы. Дилюк пробует прижечь рану еще раз, хоть и чувствует тщетность попытки. — Я нанес на него яд. Честно говоря, всех его свойств даже я не знаю, просто смешал все, что нашел в лаборатории доктора. Надеюсь, вам не очень больно. Я бы хотел, чтобы вы умерли быстро.       Голос за спиной — юный, мальчишеский, сиплый. Дилюк его уже слышал — несколько дней назад, когда громил очередную лабораторию Фатуи. В проржавевших клетках, накрытых белыми простынями в бурых пятнах, сидело несколько сжавшихся в комочек детей. Младшей девочке было года четыре, все время пока Дилюк нес ее на руках до постоялого дома, где временно организовала свой штаб организация, она молчала и смотрела на него широкого раскрытыми глазами. Одну руку с обкусанными ногтями девочка не выпускала изо рта, второй же — неуверенно, почти неощутимо гладила выбившуюся из хвоста прядь его волос. Дилюк весь пропах копотью, жгучими реагентами и архонты знают чем еще — девочка вжималась в него так, будто ничего настоящего в ее жизни больше не было. Он аккуратно гладил ее по спине, боясь причинить боль. За ними, пиная камень, молча шел еще один мальчик. Взгляд у него был дикий и злой — Дилюк списал это на шок. Девочка иногда поднимала голову и молча смотрела на него, а потом приникала к Дилюку еще сильнее.       Да, до него доходили слухи, что иногда Фатуи используют детей не только как материал для опытов, но и в качестве разведчиков, шпионов, глаз, где это требуется. И в качестве живых щитов — тоже. Он слышал об этом, но все внутри противилось этому знанию, поэтому тогда на странное поведение мальчика он не обратил никакого внимания. Теперь же он присел рядом с Дилюком на корточки и выжидающе смотрел на то, как становится все больше и больше темная лужа под его плащом.       Ничего не работало. Он чувствовал, как захлебывается кровью, как в теле пульсирует нечто странное — что за яд придумал этот пацан? — Дилюк чувствовал, как умирает. И поделать с этим ничего не мог. Против воли он усмехнулся: показалось до ужаса забавным, что такая нелепая смерть — от мальчишки! в подворотне! — пришла к нему именно тогда, когда ему отчаянно захотелось вернуться в Мондштадт. Судьба, бессердечная, осталась глуха к его желанию. Краем сознания Дилюк цеплялся за мысль, что через пятнадцать минут у него была назначена встреча с информатором и возможно, возможно, возможно, тот, не обнаружив его на условленном месте, отправится на поиски, свернет сюда и…       Мысль заканчивается на полувздохе, ничего внятного в голове не остается. Остаются только образы, искорками осыпающиеся под глазами.       Первая искра сочна как налившийся на солнце закатник — это один из вечеров на винокурне, отец устраивает прием в честь новых клиентов из Ли Юэ. Сбежать с праздника оказывается легче легкого, они сбрасывают обувь еще в виноградниках и до заводи, рыжей в лучах заката, бегут босиком. Потом — ночь с продырявленным звездами небом, на винокурне все еще гости и совсем не хочется туда идти, они добредают до Спрингвейла, падают и зарываются в колючий и теплый стог сена, пропахший солнцем и ветром, снимают так и не высохшие рубашки и кажется, засыпают на середине фраз, обращенных друг к другу. (С утра Кэйа, конечно же, жмется к нему, будто пытаясь стать спрутом. Дилюк пытается вылезти, но Кэйа держит крепко. Приходится пощекотать то самое место под ребрами — и со смехом наблюдать, с каким возмущением тот просыпается.)       Вторая похожа на сосульки, что висят по скалам Драконьего хребта. Пронзает не тело — но душу. В ней Дилюк сдает экзамены в Ордо, принимает похвалы отца, букеты поклонниц и клянется всегда, всегда защищать этот город. Кэйа тоже дарит ему цветы — в самый глухой ночной час стучится в его окно, со смехом опрокидывает на ковер и, пока Дилюк не успевает опомниться, осыпает его ярко мерцающими бутонами травы-светяшки.       Третья — соль морской воды. Дилюк ругается с отцом, Кэйей, Аделиндой — в общем, со всеми, кто попадается ему на пути (о чем был тот спор — сейчас и не вспомнить). Он вздыхает, но в груди все еще зреет огонь обиды, поэтому он быстро кидает в рюкзак сухари, компас, теплые носки, любимый камень и выбегает за дверь. Путает следы так, чтобы казалось, будто он пошел в сторону города. Сам же — сдувает с одуванчиков пух и идет вслед за ветром. Раньше сбегать из дома было привилегией Кэйи — и Дилюк до сих пор ему этого не простил. Поэтому возвращаться он не собирается… По крайней мере, в ближайшие три часа. Даже у побега из дома есть границы!       Но три часа незаметно превращаются в пять, шесть. Семь — Дилюк умеет определять время по солнцу. Он понимает, что пора возвращаться. Понять бы — в какую сторону. Не видно ни знакомых деревьев, ни домов, ни людей. Только Драконий Хребет мрачным пиком возвышается впереди. Делать нечего — Дилюк решает идти вдоль Хребта, он помнит, что где-то там был лагерь искателей приключений. От гор веет холодом, иногда на его лицо падают колкие, легкие снежинки. Воздух здесь чист и прозрачен, а эхо такое, что громкие голоса из лагеря он слышит еще издалека.       В лагере его кормят потрясающе пряным супом и заставляют выпить горькую травяную настойку, обрабатывают мазью уставшие за день ноги и укладывают спать, накрыв всеми одеялами, в палатку. Дилюк думает, что поспит совсем немного — ему же еще идти домой и просить там прощения… А просыпается уже на винокурне, укутанный в два одеяла и шерстяной, неприятно колющийся плед. В комнате натоплено и душно, Дилюк вылезает из этого кокона, ставит босую ногу на пол — и вместо прохлады и гладкости сосновых досок вдруг пальцами дотрагивается до чего-то теплого и мягкого. Кэйа спит на полу, почти свернувшись калачиком, одной рукой держит теперь уже бесполезные одеяла. Несмотря на камин, по полу ощутимо дует, Кэйа — дурак, лежит в одной пижаме. Даже подушку себе не взял. Дилюк осторожно спускается с кровати, расправляет одеяла и укрывает ими их обоих, укладываясь рядом. Будить не хочется — кто знает, как сильно они поругаются в этот раз? А утром они поговорят — утро вечера мудренее, как говорилось в одной сказке из Снежной.       Искры затухают перед глазами, Дилюк купается в воспоминаниях как в последних лучах заходящего солнца. Ни боли, ни горя уже нет, его тело расслабляется, и он закрывает глаза. Как он думает, в последний раз.

***

      Первое, что он слышит — это шелест птичьих крыльев и легкое поскрипывание ветряных мельниц, что видны и слышны в каждом уголке города. Голуби ходят по подоконнику, перебирают коготками дерево и о чем-то курлыкают.       Первое, что он чувствует — легкие прикосновения ветра к щекам и шее, сквозняк зарывается в его несобранные в хвост волосы и будто бы решает там поселиться. Запах воска и масла для полировки меча.       Первое, что он видит — незнакомая ему квартирка в Мондштадте.       Дилюк осознает себя полулежащим на мягком диване, в воздухе медленно парят частички пыли, на солнце будто сверкающие золотом. У открытого настежь окна колышется тюлевая занавеска, бьется на ветерке подвешенный к карнизу медный колокольчик. Квартика довольно маленькая (с дивана Дилюк спокойно может увидеть кухонный уголок, место под рабочий кабинет, дверь в ванную; только спальное место, огороженное расписной ширмой из Ли Юэ, скрыто от его глаз), рассчитанная на одного человека, который в ней и обитает: одинокая кружка на рабочем столе, один комплект столовых приборов сушится на полотенце около раковины. Винный бокал на подоконнике. Мебель старая, но добротная — подбиралась со вкусом и сноровкой. На стенах висит несколько картин с пейзажами — вид на Драконий Хребет, луга в Долине ветров, ночной Шепчущий лес… Завядший цветок в горшке и ваза с цветами на кухонном столике. В вазе — лилии калла, перевязанные синей лентой. Возможно, чей-то подарок? Дилюк подходит к столу, наклоняется к немного увядшим бутонам, чтобы вдохнуть знакомый запах: горечь и сладость. В вазе закончилась вода, из-за этого цветы медленно увядают, хотя лилии хороши тем, что долго не вянут в букетах. Дилюк цыкает, хочет взять вазу и наполнить ее водой, но рука его проходит сквозь стекло, не задевая.       А вот это уже интересно. Неужели, умерев в той темной подворотне, он стал призраком или полтергейстом в этом доме? В книжках (которыми он зачитывался в детстве, а потом вздрагивал от каждого шороха и просился поспать к Аделинде) писалось, что призраки чаще всего оказываются в тех местах, что были значимыми для них при жизни. Таким образом, Дилюк должен бы был оказаться либо в том переулке, либо в своем кабинете в Ордо, на винокурне, в поместье, в таверне, в конце концов! Но никак не в незнакомой ему квартире, в которой он точно никогда не бывал прежде и с которой его ничего не связывает. Дилюк начинает методично еще раз осматривать дом, стараясь найти зацепки — безрезультатно. Нет ни писем, ни счетов, ни списков покупок. Фотокарточек или портретов. Нет ничего, что могло бы назвать имя обитателя. Хоть квартира и выглядит обжитой, отчего-то она очень безлика и будто не несет и следа жизни. Дилюк заходит за ширму, закрывающую спальное место — здесь тоже ничего интересного. Аккуратно заправленная постель, над которой висит сумерский ловец снов, роман и будильник на прикроватном столике и еще одна ваза — теперь уже со светяшками. В противовес вазе на кухне, за этими цветами тщательно ухаживают: рядом стоит маленькая баночка с удобрением и разбрызгиватель, ваза полна чистой воды. Светяшки мягко сияют в приглушенном из-за ширмы свете. Рядом с кроватью валяется смятый плед, вышитый узорчатыми всполохами огня, словно обитатель квартиры спал, не разбирая постели, и, опаздывая, запутался в пледе. Дилюк усмехается про себя: ну что за растяпа.       На кухне очень чисто, все расставлено по местам, убрано по полочкам. Лишь один предмет выбивается из идеального порядка, Дилюк подходит поближе, чтобы рассмотреть — и несколько удивляется. Это баночка меда с маленькой пасеки близ Спрингвейла. На его памяти держала ее милая старушка, что любила пчел куда больше людей. Теперь Дилюк хорошо ее понимал.       Однажды (кажется ему было шестнадцать) в Ордене случился внеплановый выходной, на улице стоял сочный, жаркий июль, а дождя не было уже почти две недели. В городе, казалось, даже камни плавились от зноя, поэтому они с Кэйей решили дойти до маленького озера, где можно было искупаться вдоволь в родниковой прохладной воде. В «Хорошем охотнике» они взяли лимонад и рыбацкие бутерброды, из кабинета Дилюка реквизировали плед и теперь шли по выгоревшей от солнца земле, стараясь прятаться от его лучей в тени деревьев.       Кэйа шел чуть впереди, чуть подпрыгивая и пружиня каждый шаг, словно гарцующий конь, отчего бутылки с лимонадом в его корзинке слегка позвякивали. Это был приятный, освежающий звук, несущий за собой прохладу, кислинку лимона, холодок огурца и горечь мяты. Дилюк прикрыл глаза и улыбнулся: он не мог представить, как сидел бы сейчас в духоте своего кабинета и разбирал бы бумаги. Идти вот так, с закрытыми глазами, на звук шагов впереди, подставляя лицо солнцу и небу, было невообразимо, немыслимо приятно. Ему показалось, что он лишь на секунду потерялся в мыслях, когда понял, что больше не слышит ритмичного звона стекла. Пришлось открыть глаза — и сразу же их зажмурить. С непривычки солнечный свет ударил по ним наотмашь, не давая различить детали. Кэйа стоял на пригорке, полуобернувшись к нему и смотрел долгим, нечитаемым взглядом. Дилюк протер руками глаза и вопросительно склонил голову набок (отец с Кэйей шутили, что это выглядело очень по-совиному). Кэйа отмер и улыбнулся. — Я подумал, что ты лунатиком заделался. Идешь с закрытыми глазами, что-то под нос мурлычишь, — он подошел к Дилюку и аккуратно приложил прохладную ладонь ко лбу, — Надо было все-таки взять у Марджори соломенные шляпы. Того и глядишь твою рыжую макушку спечет! И что мы тогда будем делать?       Дилюк усмехнулся и в ответном жесте рукой взъерошил его волосы, проходя пальцами по затылку. Кэйа нахмурился, но тут же стал выглядеть как сытый кот — прикрыл глаз и подставил голову поглаживаниям. В последнее время у них совсем не было возможности, чтобы вот так, как раньше, проводить время вдвоем. Задания ордена, тренировки, дела винокурни отнимали все свободное время и выкроить хотя бы пару часов, чтобы погулять по городу вместе, было сложно. Конечно, терять весь день в делах, зная, что ты служишь на благо своего города, было здорово, но в своих мыслях Дилюк часто ловил себя на том, что скучает. И сейчас, видя такого обрадованного Кэйю, понимал, что, возможно, скучал по их вылазкам не только он. — Судя по тому, какие горячие у тебя волосы, шляпа первому понадобится именно тебе, — Дилюк последний раз провел рукой по тёмной голове, пытаясь пригладить растрепавшиеся пряди. Кэйа посмотрел на него со смешинкой во взгляде, толкнул плечом и пошел рядом, стараясь попадать в ритм шагов Дилюка.       В небе то и дело пролетали чайки с Сидрового озера, несколько бабочек порхали около цветков-сахарков. Пыльная дорога постепенно заворачивала к озеру. Им не встретилось ни прохожего, ни повозки; даже слаймы, казалось, попрятались по кустам и пещерам от жары. В знойной тиши были слышны только их шаги, шелест листвы на верхушках деревьев и редкие голоса чаек с высоты небосклона. Оттого крик, раздавшийся впереди, резанул по ушам и нервам. Дилюк рванул на звук, Кэйа пристроился рядом, следя за его слепыми зонами. Они ломанулись в густые кусты, продираясь сквозь колючие ветки и, поскользнувшись, кубарем вывалились на цветочную поляну. Из корзинки вылетели рыбацкие бутерброды, подозрительно звякнули бутылки. Не обращая на это внимания, Дилюк быстро поднялся на ноги и осмотрел местность. И обомлел.       Это была пасека — на полянке стояло несколько ульев, один из которых сейчас пытались повалить несколько кабанчиков. Рядом с ними скакала немолодая женщина, стараясь граблями отогнать животных. Кабанов крики женщины не смущали, они все ближе и ближе подбирались к заветному угощению. — А ну, кыш! Кыш, кому сказала! У, вредители! Пущу вас на стейки, вы этого хотите?! Не трогайте мед! Архонтов на вас нет!       Дилюк не стал материализовывать меч. Он подобрал с земли толстую ветку и нарочито медленно пошел в сторону происходящего. За его спиной свистнул Кэйа. Кабанчики обернулись, женщина — тоже. Дилюк чуть приподнял ветку и перебросил ее из одной руки в другую, расправил плечи и посмотрел в глаза самому матерому кабану. Животное на миг застыло, а потом резво развернулось и с визгом скрылось за деревьями. Остальные кабанчики сразу же последовали за ним. Кэйа подошел к Дилюку и закинул руку ему на плечо. Обворожительно улыбнулся молча стоявшей женщине. — Простите, мадам. Кажется, мы оставили вас без стейков! — и рассмеялся ручейковым смехом.       Женщина рассмеялась в ответ.       Она не отпустила их, не накормив вкуснейшей медовой коврижкой. На троих они распили бутылку лимонада, сидя в тени большой старой липы. Люсинда, так звали хозяйку пасеки, не переставала благодарить и сетовать на диких животных. — Эту пасеку начал держать еще мой дед. Однажды он приручил диких пчел и построил для них улей. Мед, как говорят, был таким вкусным, что даже аристократы просили у него хотя бы баночку. С тех пор меняются поколения пчел, сменяются люди, а мед, — Люсинда улыбнулась, и сеточка морщинок пробежалась по ее загорелому лицу, — а этот мед остается самым вкусным, что я когда-либо пробовала в жизни.       Рядом с ними жужжали пчелы. Садились на цветы, купаясь в ярко-желтой пыльце, а потом улетали обратно.       На прощание она даёт им по маленькой баночке с медом и желает насладиться им с любимым человеком. Кэйа в ответ на это непонятно хмыкает. Отблагодарив Люсинду и хоть немного приведя себя в порядок, они вновь возвращаются на дорогу. Солнце все также обжигает, а после прохладной тенистости пасеки воздух кажется ещё более невозможным.       Они заходят в маленькую рощу, чтобы хотя бы немного передохнуть от жары. До озера идти ещё минут двадцать, но поискать в тени кажется сейчас самым желанным на свете. Дилюк устало прислоняется к дереву и медленно скатывается спиной вниз, к мощным старым корням. Вытягивает ноги и блаженно выдыхает. Кэйа устраивается рядом, звенит бутылкой лимонада. — Будешь?       Дилюк кивает и протягивает руку. Старается пить маленькими глотками, растягивая удовольствие. — Спасибо. На обратном пути наберём воды из озера, будет хуже, чем из «Охотника», но все равно неплохо.       Кэйа забирает бутылку обратно и ухмыляется перед тем как отпить. — Что? — Я просто подумал, — во взгляде Кэйи смешинки, — что украл твой непрямой поцелуй. О, сколько моры я мог бы выручить за эту бутылку! Непрямой поцелуй от самого завидного холостяка Мондштадта… Девушки бы удавились за такое. — Кажется, кому-то все-таки напекло голову, — Дилюк вздыхает, — в любом случае, теперь эту бутылку можно было бы продать ещё дороже.       Он повторяет ухмылку Кэйи. — Ведь в ней теперь два непрямых поцелуя от самых завидных холостяков, выражаясь твоими словами.       Кэйа давится дыханием и смотрит так, будто у Дилюка выросли рога. — Что меня в тебе удивляет, братец, что шутки ты шутишь раз в год, но попадают зато они не в бровь, а глаз. А он у меня один, пожалей, — Кэйа продолжает что-то говорить, но Дилюк не слушает, он смотрит: на то, как по смуглой коже расползается почти незаметный румянец. Смущался Кэйа раз в год и то по праздникам, и Дилюк радовался, когда виновником этого становился он сам.       Кэйа прерывает свой монолог и тоже впивается глазом в Дилюка. Наступает молчание: без их голосов теперь слышно, как ветер перебирает листву высоко в ветвях, как скрипят древние стволы с ребристой от старости корой. В роще сыро — несколько туманных цветков остужают зной, выступающий капельками росы на траве. Дилюку и жарко, и холодно. Возможно, он тоже перегрелся.       Внезапно он чувствует что-то, похожее на голод. Кэйа все ещё изучает его лицо. Потом тянет руку к волосам Дилюка. — У тебя тут… веточка застряла.       Голос у него хриплый, рука, как кажется Дилюку, немного дрожит — тоже, наверное, после жары промёрз от прохлады — он наклоняется ближе к Кэйе и опускает голову. Дилюк чувствует себя странно, ощущая чужое дыхание в волосы. Во всем, чем они сейчас занимаются, нет ничего нового — но почему-то ему кажется, будто он стоит на краю обрыва и ещё чуть-чуть и сорвётся вниз без планера. Надо было взять эти чертовы соломенные шляпы!       Дилюк вздыхает и Кэйа убирает руку, отстраняясь. Вновь тишина, в которой тук-тук-тук — стучит чьё-то сердце. Краем глаза Дилюк видит баночку с мёдом, она выглядывает из-под покрывала и мягко сияет золотом в приглушенном свете.       Он отвинчивает крышку и втягивает носом густой аромат солнца, цветов и лета. Ни ложек, ни вилок они с собой не брали, поэтому Дилюк, пренебрегая всеми приличиями (видела бы его сейчас Аделинда…), зачерпывает мёд двумя пальцами и аккуратно слизывает его языком.       Сладость растекается во рту, Дилюк довольно мычит, щурясь от удовольствия. Недавно он пробовал медовуху и остался в восторге — пузырящаяся нега на языке и почти никакого шума в голове. Этот мёд в сто раз вкуснее, его вкус глубже и тяжелее. Интересно, какой напиток бы из него получился? Он слизывает последние капли с пальцев и понимает, что боится поднимать взгляд. Цепляется им за белую рубашку, синий хвост с выбившимися прядями, оголенную сажу ключицы…       Так, нет, хватит. Если даже ему так припекло голову, что чудится всякое странное, поддаваться этому нельзя. Он поднимает голову и падает почти в Бездну — так расширен Кэйин зрачок. Тот сидит напряжённо, будто бы готовясь к броску, его незаметно потряхивает. Если сердце пропускает пару ударов, а в грудной клетке что-то лопается — это можно пережить. Главное, сохранять спокойствие. Надо как-то выйти из этого странного момента, чтобы потом разобрать его по полочкам. Надо хоть что-то сказать.       Дилюк протягивает Кэйе баночку. — Хочешь? Очень вкусно…       Кэйа перебивает, не опуская взгляда с его лица. — Хочу.       Он протягивает руки и вздрагивает, немного отшатываясь и отворачиваясь. Дилюку кажется, что за секунду лицо Кэйи потеряло свой цвет. Беспокойство отрезвляет, давая необходимую точку опоры (они с Кэйей просто идут к озеру, все хорошо, ничего страшного и необратимого не происходит, все хорошо). — Что случилось? Плохо? — Нет, я… — Кэйа сглатывает и говорит ещё тише, — прости меня. — Эй, — Дилюк придвигается ближе к нему, плечом касаясь чужого плеча, придаёт голосу нарочито-бодрые нотки. Впрочем, мягкости в нем все равно куда больше. — Все хорошо. Что случилось? Скажи мне, если тебя что-то тревожит, мы вместе и не такие проблемы решали. Все хорошо, Кэйа.       Он наконец-то поворачивается к Дилюку и сам сильнее прижимается к нему. Дилюк смотрит на него сверху вниз и видит, как шевелятся губы Кэйи, как что-то невысказанное рвётся из него. Дилюк не торопит.       Наконец, спустя несколько мгновений, Кэйа все-таки говорит: — Прости. У меня просто руки грязные. Я потом попробую.       Ну конечно. Испугать его своей внезапной микро-истерикой и ждать, что он поверит, что это из-за каких-то грязных рук? Ага, два раза. Он мог бы надавить и попытаться вызнать правду, мог бы попытаться влезть в душу брата и насильно вытянуть из неё все тайны. Он мог бы, и Кэйа ему бы это позволил.       Вместо этого Дилюк аккуратно берет ладони Кэйи в свои руки и подносит их к лицу. Действительно, на пальцах и под ногтями чернеет земля — словно он совсем недавно вжимал их в неё со всей силой. На нескольких пальцах наливаются краснотой маленькие ссадинки. Наверняка ноют и шипяще саднят. — Надо обработать. — Оставь, на озере все смою. Пойдём уже, — Кэйа начинает собирать их нехитрый скарб, суетится-суетится-суетится. Дилюк вздыхает и тянет его обратно, на землю.       Вытирает пальцы об одежду, снова берет баночку и запускает в нее наиболее чистую руку. Меда там осталось уже меньше половины. Он тянется на его пальцах, крупными каплями скатывается на траву, пока Дилюк медленно подносит руку к Кэйе — это напоминает ему приручение дикой лошади. Тот завороженно смотрит на золото на его пальцах, на смуглых щеках выступает румянец, видимый даже в тенистой роще. Медленно-медленно опускает голову ближе к чужой руке и застывает в неудобной позе. Дилюк смотрит, как солнечные лучи, прорывающиеся сквозь сень листы, зайчиками разбегаются по его волосам и напряженной спине. Они словно бы занырнули в море и теперь видят мир таким, каким его наверняка видят русалки. Искаженным и в то же время невероятно истинным. Кэйа делает вдох, похожий на тот, когда набирают воздух перед погружением, будто прочитав его мысли, и осторожно-мягко касается губами его пальцев.       …Из тепло-горького кокона воспоминаний его выдергивают чьи-то шаги на лестнице. За окном — сиреневые летние сумерки, укрывающие город вышитым платком. На ясном небе уже видны первые звезды. На улице шипя зажигаются фонари, и в открытое окно залетает запах дыма, мяса и можжевеловых ягод из «Хорошего охотника». Дилюк и забыл, насколько сильно раньше любил такие вечера. Идти по брусчатке, еще теплой от солнца, ловить запах цветов из открытых настежь окон, смотреть, как еще не названные созвездия начинают ярко светиться в темном, словно черная смородина, небе. Слушать мелодичные переборы лир бардов, смех шкодливых детей и сердитый говор взрослых, старающихся загнать их домой. Но какое домой — если с заходом солнца и начинается самое интересное? (Еще Дилюк понимает, что мертв или что там с ним происходит, уже больше дня. Почему-то мысль об этом ничего в нем не задевает)       Шаги наконец-то замирают у входа в квартиру, звенят ключи и поворачивается замок. Дилюк подбирается: он уже понимает, понимает всем своим естеством, кого там увидит, но что-то там — сердце ли, остатки разума, все равно боятся подтверждения этой догадки.       Дверь открывается тихо, почти без скрипа. Дилюк не хочет смотреть и не может не. На пороге квартиры, конечно, конечно же, стоит Кэйа. Воздух, как кажется Дилюку, становится тяжелым и мертвым, что-то в нем самом надсадно замирает в это мгновение. Неподвижно стоит и сам Кэйа: у него довольно уставшее лицо и свежая царапина на скуле. Он осматривает квартиру пустым взглядом, а потом поворачивается к вешалке и снимает форму Ордо.       Дилюк не успевает подумать больше ни одной мысли — за прикроватной ширмой раздается звонкий треск. Он быстро проходит туда, чтобы уже около постели незаметно для себя встать с Кэйей плечом к плечу. На полу, в осколках разбитой вазы лежат изломанные стебли травы-светяшки.