Расскажи мне о своей катастрофе

                    Дилюк возвращается в Мондштадт — и мир наконец-то начинает кружиться. Словно поломанные старые часы, похожие на те, что висят над лавкой «Великолепия ветра» вновь приходят в движение. Теперь, когда сердце каждую ночь не сдавливает диким страхом и тревогой, когда родную красную макушку можно заметить то тут, то там в городе, идущей по своим делам, когда можно завалиться в обнимку с Розарией в обновленную «Долю ангелов», пить сразу как-то ставшее более вкусным одуванчиковое вино, развалившись на барной стойке, а после идти по ласковой темной ночи в свою квартирку, можно выдохнуть, отпустить и зажить своей жизнью.              Но выдохнуть и отпустить — не получается. Пусть теперь они друг для друга лишь знакомые незнакомцы, но Кэйа до сих пор может заканчивать за Дилюком фразы, предугадывать его движения: их бои «за последнюю на этот вечер, честно!» бутылку — просто потеха для остальных посетителей, а для Кэйи это звучит в голове двухголосым набатом «я все еще тебя знаю, я все еще тебя помню, я все еще…»              С Дилюка постепенно сходит совсем не романтичный флер дальнего путешествия — когда он только вернулся, осунувшийся и худой, словно после долгой, изматывающей болезни, Кэйе хотелось с размаху кинуть его в ванну с обжигающе горячей водой и восстанавливающими эфирными маслами, завернуть в огромное колючее одеяло и кормить куриным бульоном, пока он хоть немного не станет похож на себя прежнего. Но тогда они лишь скупо поздоровались друг с другом, словно случайные прохожие, которых в дороге застала буря, и они были вынуждены спрятаться под одним деревом. Но незнакомцы не пожирают друг друга взглядом, стремясь восполнить годы одиночества и тоски, сердце у них не замирает и не начинает стучать, чуть не пробивая грудную клетку, на губы не лезет улыбка — чуть кривая с непривычки и долгого отсутствия практики, как же давно не было поводов улыбаться по-настоящему, а рот сам собой не произносит что-то язвительно-нежное. Какие они счастливые, эти незнакомцы. Хоть бы в дерево ударила молния.              Дилюк тоже смотрит на него, не отрываясь. В его взгляде что-то распрямляется, он становится спокойнее и уверенней. Кли, наконец-то дорвавшаяся до чужих волос, задумчиво перебирает их пальчиками. А после хлопает в ладоши, выводя их из оцепенения.              — Братик Кэйа, все хорошо! Дяденька не горит, у него просто цвет такой… А ты переживал!              Вот же негодница, подумал тогда Кэйа. Но вслух лишь сказал:              — Да, спасибо, что проверила, Кли. Я действительно переживал.              Дилюк неловко хмыкнул, понимания, что говорит он совсем не о волосах. А потом кто-то из горожан вдруг признал в путнике в черном плаще Дилюка — и момент неуклюжего воссоединения был окончен.              Вернувшись в тот день в свой кабинет, Кэйа сразу же отправил письмо на винокурню, вложив туда травяной чай от Лизы и несколько маленьких колбочек от Альбедо. Остальное можно оставить Аделинде — на ее вкусной и питательной еде Дилюк быстро вернется в норму — и ласковому ветру Мондштадта, что так громко и ярко приветствовал своего человека, вернувшегося домой.              …Поэтому теперь строить планы против потерявших всякий страх Фатуи, вновь зная, что рядом есть тот, кто готов пуститься вместе с ним сквозь дым и темные леса, чтобы не дать разрушить покой родного города, легко и привычно. После оглушительного успеха их операции, о которой никто не узнает, Кэйа долго сидит и смотрит на Глаз бога у себя в руках. Надо вернуть его хозяину, который наконец-то избавился от этого проклятого артефакта, что погубил Крепуса. Он и так чересчур долго его использовал, глупый. Но расстаться с ярко-горящим ориентиром, символом того, что его обладатель в порядке так тяжело. Слишком Кэйа привык находить взглядом его сияние, даже сейчас, когда Дилюк вернулся.              Но все-таки пересиливает себя — без Глаза бога Дилюк становится слишком беззащитен и уязвим в своих ночных вылазках, ах, если бы его это хоть раз останавливало. Кэйа покупает огромную, аляповатую вазу, ужасно неудобную и вычурную — накося выкуси, мастер Дилюк, не надо было осуждать мой вкус в одежде! — и приносит ее в «Долю ангелов» после закрытия. Он ожидает увидеть хотя бы капельку изумления на хмуром лице, но Дилюк лишь с опаской и брезгливостью залезает рукой внутрь, без удивления доставая оттуда свой символ признания богами. Качает его в ладони, и тот на несколько секунд вспыхивает ярким до боли в глазах светом. Кэйа допивает вино и уходит — больше здесь делать ему нечего, когда ему в спину прилетает тихое:              — Спасибо, что хранил его все это время.              

***

      

             Однажды Кэйа как-то сильно перебирает с «Полуденной смертью» и вином: возможно, дело было еще в сильной усталости и недосыпе последних дней — Ордо Фавониус проводил смотр новобранцев, а дел после нападения Ужаса Бури было и так по горло; возможно, в вечном напряжении, которое поселилось в нем от невозможности получить желаемое, пока оно так близко, на расстоянии вытянутой руки. Он засыпает прямо на стойке под мелодичные переборы бардовской лиры и разговоры посетителей.              А приходит в себя от свежести и прохлады ночного воздуха, забирающегося в легкие. На плечи накинуто знакомое пальто с дымным древесным запахом, а сам Дилюк аккуратно обхватывает его за талию и куда-то ведет-тащит. Рука у него горячая и крепкая, и Кэйа позволяет себе еще несколько минут попритворяться спящим, чтобы она никуда не исчезала. Можно ведь раз в жизни позволить себе такую блажь?              Но нескольких минут не хватает. От тепла и близости Дилюка в сон тянет еще сильнее, особенно если уткнуться лицом в оборочный мех пальто. Он дрейфует на лодке легкой полудремы, пока рябью по воде не начинают разбегаться голоса.              — Оставались бы вы сегодня в городе, сорванцы. Вы тут разминулись с Драффом, он говорит, что у вас там дождь стеной и гроза, все дороги размыло. А таким шагом вы к «Рассвету» доберетесь не раньше рассвета, ха-ха!              — Спасибо за совет, Вагнер. Спокойной тебе ночи.              Голос Дилюка спокоен, как и всегда, но Кэйа различает в нем чуть слышные нотки растерянности. И вспоминает: он жаловался, что дракон в один из своих прилетов задел крышу таверны. Сначала этого никто не заметил, а вчера ночью в комнатке на верхнем этаже, где бывало ночевал Дилюк, угрожающе накренилась опорная балка и осыпалась черепица — и спать там до ремонта было чревато.              Череповато, ха-ха. Сон как рукой снимает — он не отпустит Дилюка на винокурню под проливной дождь, даже если тот ему и не страшен, и в «Долю ангелов» тоже, мало ли что.              Остается последний, самый невероятный вариант. Кэйа сам себе не верит, когда предлагает это:              — Оставайся у меня. У меня есть диван.              И продолжает не верить, потому что Дилюк выдыхает с облегчением и почти незаметно улыбается чему-то непонятному.              — Спасибо.              Теперь уже Кэйа, разом растерявший весь хмель, ведёт Дилюка по городу. Сквозь серые тучи пробивается лунный свет, озаряя им путь. Кэйа идёт медленно, намеренно растягивая дорогу, давая время себе успокоиться и свыкнуться с мыслью — что он позвал, а Дилюк согласился, даже не препираясь. Мог ведь просто отказаться, облачиться в своё одеяние Полуночного героя и отправиться патрулировать тёмные переулки, а вместо этого идёт чуть позади, мерно чеканя шаг.              «Благие архонты, — в панике думает Кэйа, — а у меня там хоть прибрано?»              Впрочем, глупо было об этом переживать. Он ведь так и не смог — или не захотел —хоть как-то обжить свою квартиру. В первое время он покупал разные безделушки и красивые вещи, но они не привнесли в дом уюта и теплоты. Помещение все ещё выглядело безликим гостиничным номером, а он — всего лишь временным постояльцем. Даже его кабинет в Ордо нёс больший отпечаток его личности — может быть, потому что он сохранил там многое, что когда-то давно они принесли туда вместе с Дилюком.              Из всех вещей, собранных в его квартирке, настоящую ценность имели лишь бумаги Ордена, несколько книг из библиотеки, букет из светяшек (так и не удалось избавиться от этой привычки) и…              …И маленькая баночка золотистого мёда, что стояла на кухне.              Она была прощальным подарком из беззаботной юности, напоминаем о том, дне, когда ярко светило солнце, в корзинке звякали бутылки с лимонадом, а мир казался огромным и полным возможностей. О том дне, когда в груди оглушительно билось сердце, пока Кэйа видел, как Дилюк слизывает со своей бледной руки тягучий нектар. О том дне, когда Кэйа точно понял, что никогда и ни на кого не сможет смотреть так, как смотрит на Дилюка.              Словно бы в подземельях своей души он обнаружил огромную рудную залежь, сверкающую самоцветами. И теперь не мог оторвать взгляда от ее сияния. И от Дилюка тоже — не мог.              Он всегда находил его, даже в безликой толпе, и совсем не благодаря приметному цвету волос. Просто компас внутри был давно и бесповоротно настроен лишь на одного человека. И тогда, и сейчас. Человека, что теперь тихо шел за ним по ночному Мондштадту.              Кэйа улыбнулся — что-то внутри воспарило вдруг стаей белых птиц — и порадовался, что Дилюк не видит этой улыбки.              Этот мёд давно застыл, засахарился — а чувства все ещё были, горели светом яркого маяка, что указывает путь заблудшим морякам.              Они наконец-то дошли. Кэйа легко взбежал по лестнице, отворил дверь и зажег торшер, стоявший рядом со входом. Сбросил накидку и верхнюю часть наряда, оставшись в легкой рубашке, а пальто аккуратно повестил на крючок, жалея, что рядом нет вешалки. Дилюк зашёл следом и быстро осмотрелся.              Они зашторили окна — делить этот момент даже с родным городом не хотелось. Он принадлежал только им.              Дилюк зажег свечу на столе и уселся, как всегда чинно и благородно, с прямой как клеймор спиной и руками, сложёнными на коленях, словно внезапно оробев.              — Чай, кофе? Виноградного сока не держу, извини уж.              — Чт-… Не стоит. Только если сам чего-то хочешь.              Кэйа словно бы вырвал его из тяжелых мыслей, куда же они вели его, в какую бездну? Может быть, случилось что-то ещё, помимо разрушенной крыши?              — О чем ты так крепко задумался, Дилюк? Беспокоишься о виноградниках — как они там в такую бурю?              — Да что им будет… Они и нас с тобой переживут, если захотят.              — Ну, если ты вдруг решишь повторить свой самоубийственный вояж по Тейвату, это может случиться скорее рано, чем поздно.              Для Кэйи уж точно. Он не собирается переживать сосущие годы тоски и страха ещё раз. Он отворачивается от Дилюка, надеясь спрятать то жёсткое, стылое выражение, что зазубренным ножом расчертило сейчас лицо.              Почему-то самому шутить о смерти было легко, но слышать даже о непрямом ее упоминании от Дилюка — било по оголенным нервам сильнее громовых разрядов.              Он многое мог простить Дилюку — почти все, на самом деле. Вся злость и обида падала мелкой галькой в ядовитое глубокое озеро, сотворенное из нежности, и растворялась в нем, не успев опуститься до дна.              Он мог простить Дилюку его уход, его стремление разорвать все нити, что держали его в Мондштадте, его нежелание признавать, что иногда и ему нужна помощь и неумение ее принимать, его молчание и непонятные взгляды тайком, его упрямство — хуже дикого вьючного яка, его гордость и скрытность, непоколебимость своих убеждений — ну что ему мешает хоть раз послушать Кэйю и сделать так, как хочет он?              ...Одного Кэйа не мог ему простить — той ночи, когда сжимал израненными пальцами огненный Глаз бога, потерявший своё тепло и свет. Потому что вместе с ней бы он потерял большую, лучшую часть себя — и даже не мог это предотвратить.              Как же сложно зависеть от другого человека. Как же легко оказалось быть зависимым от Дилюка.              Он отошел-отшатнулся от Дилюка, прошел к кухонному окну и полуспрятался за тюлевыми занавесками. Спать, спать, надо ложиться спать, чтобы забыть об этом, чтобы не сказать в пылу злости что-то непростительное, чтобы не показать свою слабость и уязвимость — особенно из-за такой мелочи, как сказал бы Дилюк.              Он уже ждал ответной колкости, хмурого «не лезь в мои дела», а получил ладонь, затянутую в толстую кожу перчаток, на плече.              Она легко сжалась и тут же исчезла — Кэйа не хотел этого признавать, но он сразу потянулся вслед, не желая терять это призрачное прикосновение.              — Я не хотел, чтобы так вышло, — услышал он тихий голос из-за спины, — Если мне и было суждено сгинуть где-то во тьме, это не должно было… Можешь мне не верить, но я не хотел быть причиной тех страданий.              Но всегда ими был, подумалось Кэйе, ты был причиной такого огромного счастья, что я не мог этого вынести — и это было так больно. И это было так хорошо.              — О чем ты говоришь?              — Я был здесь, — глухо говорит Дилюк, — той ночью. Не знаю почему и как, но был.              Эти слова не вызывают удивления — Кэйа знал, шестым чувством знал, что ему не показалось.              — Ты ведь тоже это заметил в тот вечер. В один момент мне показалось, что ты даже меня слышишь…              — Да, а мне показалось, что я начинаю сходить с ума. Хах, веселая бы получилась квартирка: привидение и городской сумасшедший. Как это вышло? Что произошло (как ты мог допустить, чтобы это сделали с тобой)? И о чем ты вообще тогда думал?              — Моя глупость и безалаберность, обернувшаяся ножом от подростка под ребром. А думал… Думал я о том, что как был дураком, понимающим все слишком поздно, да так и остался. Самым забавным, знаешь, было то, — Кэйа вообще не видит в этой ситуации ничего забавного, — что только тогда я вдруг понял, чего по-настоящему хочу.              — И чего, — спрашивает Кэйа, замирая внутри, — Ты хочешь?              — Вернуться в Монд, — говорит Дилюк тихо, — Поговорить с тобой.              Кэйа оборачивается. Дилюк стоит, обхватив себя за плечи и сгорбившись, словно это признание отняло у него все силы. Кэйа подходит ближе, чувствует мерное тепло огня, от которого внутри все тает снегом по весне.              — Не думаю, что от наших разговоров есть толк.              Дилюк обречённо кивает. Какой же он смешной и непонятливый, этот самый драгоценный человек во всем Тейвате.              Нежность колется на кончиках пальцев, щиплется свежей ранкой в глазах. Кэйа шарит руками по подоконнику, легко отвинчивает крышечку и протягивает Дилюку баночку мёда. По его взгляду видно, что он тоже помнит, что это такое.              — Топи, — говорит Кэйа.              Ты столько раз доказывал мне, что я не один. Что вместе мы справимся со всем, что подкинет нам этот чарующе-разочаровывающий мир. Пора и мне показать это. Если мне и суждено нести на себе вечное бремя одиночества и неприкаянности, то, по крайней мере, я хочу быть одиноким с тобой.              — Я хочу быть с тобой, — говорит Кэйа.              Удивительно, как легко оказалось произнести эти слова.              Растаявший мед льнет к чуть дрожащим пальцам. Его золото тягучей цветочной густотой темнеет на смуглой коже. Дилюк смотрит на его руку, и в его глазах не полыхает жгучее пламя, но что-то давно похороненное за ненадобностью блестит отражением звезд на небе. Они сидят на диване возле распахнутого настежь окна — кто будет смотреть на них в самый глухой ночной час? — и Дилюк медленно, медленно, прикрыв глаза словно в молитве, тянется ближе. Кэйе на секунду даже хочется отвернуться, он не уверен, что справится с собой, когда его пальцы все-таки обхватывают горячие губы. Что-то древнее, темное, первобытное, из тех времен, когда мир еще никому не принадлежал, взвивается в душе и теле. Он сам тянется к Дилюку, свободной рукой гладя его пылающие скулы, притягивает его ближе, чтобы между ними не осталось и сантиметра от пропасти этих лет. Губы находят губы — Кэйа приникает к ним, как к источнику с чистейшей водой, сладость меда мешается со сладостью долгожданной встречи, она течет и течет, попадая в кровь, путая слова и мысли. Может быть, что-то капает и с ресниц — Кэйа чувствует, как что-то теплое скатывается на его руку, и у него самого тоже по щеке бежит влажная дорожка — но никакая соль неспособна теперь исказить их, пока они вплетаются друг в друга, вцепляются друг в друга.              Губы, руки, скулы, шея, разлет ключиц с бледным шрамом наискось — все это нужно проследить глазами, а потом — очертить весь этот путь руками и ртом. Дилюк мешает этим планам, он стягивает повязку и целует Кэйю в висок, нежно заправляя встрепавшиеся волосы, в закрытое веко, снова — сладко и глубоко — в губы, спускается ниже и утыкается в плечо покрасневшим лицом. Невесомо прикусывает, словно боится причинить боль, и шепчет, опаляя словами и дыханием все, что осталось от Кэйи.              — Я так скучал по твоему запаху. За столько лет он так и не изменился.              — Если я начну перечислять, по чему я скучал все эти годы, нам с тобой не хватит и всей нашей долгой-предолгой жизни. Больше всего, наверное, по тому, каким я сам становился рядом с тобой. Звучит эгоистично, наверное.              — Нет, — Дилюк мотает головой, щекоча носом кожу, — я понимаю, о чем ты.              Кэйа почувствовал себя осоловело счастливым. Он посмотрел на их переплетенные руки, ладонь в ладони — огромная зияющая брешь внутри затягивалась золотыми мерцающими нитями, сшивалась их прикосновениями друг к другу.              Что-то новое, еще не открытое входило в их жизнь — как на темном ночном небе вдруг стали проявляться первые блики наступающего рассвета. Кэйа повалил их обоих на диван. Было тесно и немного неудобно — Дилюк зашипел кошкой, когда он случайно зажал ему волосы — но ни один из них ничего не сказал. Они подошли друг к другу как две детали старинного механизма, как два фрагмента одной карты, что приведет их к удивительным сокровищам.              Любовь сияла над ними неумолчным светом прекрасных в своей вечности звезд. Любовь текла под ними подземной бурной рекой, смывающей все преграды. Любовь осыпалась на них пухом одуванчиков, неизвестно как залетевшим в окно.              Дилюк осторожно приподнялся и подцепил одну пушинку, что застыла на макушке у Кэйи. Тот спал, обхватив его железным обручем рук вокруг талии, уголки его губ чуть приподнимались в намеке на улыбку, тонкие ресницы отбрасывали острые тени на расслабленное лицо.              Дилюк положил ее на ладонь. Когда-то давно их научили, что отпуская одуванчиковый пух, нужно загадать желание — и оно обязательно исполнится.              Он легко сдул ее обратно, пушинку подхватил легкий ветер и сразу унес далеко-далеко. Дилюк лег обратно, сразу почувствовав, что Кэйа обнял его еще крепче, и сам придвинулся ближе, надеясь, что они не упадут с дивана.              Пусть кто-то другой попытает счастья с этой пушинкой.              Дилюк улыбнулся. Теперь ему совершенно нечего было загадывать.