MURRAY

i wanted more

than life could ever grant me

bored by the chore

of saving face

today is the greatest

day I've ever known

the smashing pumpkins - today (2011)

***

Дом в Чикаго, - штат Иллинойс, - на Бактауне был сотню раз подвержен жестокому ремонту, в перечень которого входила сноска стен, вычищение первоначального плана здания и перепланировка мебели по всей квартире. Типа: "Вон та кровать изначально стояла справа, или, нет, это было ее вторым положением; первым, возможно, было место у окна, но это не точно". Особенно охраняем и любим Томасом был узкий балкон с пружинистым мелким диваном из серого канта; прижатый, он стоял у холодной стены, пылился и пах отчего-то запахом ладана, как в церкви. Зимой на балконе сидеть становилось глупо в силу резкого похолодания, и Томас занавешивал его шторами, хороня горячие и комфортные для ностальгии воспоминания за стенами собственного ожидания, сверху мажа герметиком в местах возможных стыков и щелей, прямиком до следующего лета. Перспектива застудить ноги от бесконечного просиживания штанов на балконе по вечерам казалась не очень-то приятной, по-крайней мере с тех пор, как в жизни-таки появилась та самая ответственность за все свои действия и ряд обязанностей, о которых можно было не думать раньше, ещё будучи сопливым хреном, сидящим у матери на шее. Проще говоря, когда Томасу стукнуло семнадцать и его засохшие от долгого сна глаза открылись, увидели, что все не так уж и здорово, как рассказывала мама в детстве - тогда и пришлось научиться вертеться как-нибудь особенно удачно и без лишних ошибок, вечно тянущих за собой еще вагон и маленькую тележку финансовых заморочек, на которые мать и без Томаса смотрела с выпученными глазами и разинутым ртом. Проснуться и поздно осознать это. Проснуться и открыть глаза, поняв, что несуществующий сон закончился, вот теперь - лежать в неестественной позе со странно выгнутыми локтями и лопатками, втыкать в потолок. Первое, о чем думать в такие моменты вообще можно - это сон. Что лучше бы и дальше спал. В рамке подвешенного за крючок календаря - январь две тысячи двенадцатого, но, ежедневно проваливаясь в стабильные будни зимы, Томас был не уверен в том факте, что проживает он лучшие годы своей жизни (кому-то тяжелее, Томас!). Условность, конечно, но всё-таки: лишь со временем, оборачиваясь на прошлое, можно заметить, что жизнь раньше действительно была другой. У Томаса это было неотъемлемой частью жизни, вот эта бессмысленная тоска по времени и несуществующему никогда - это было что-то вроде желания жить в каких-нибудь восьмидесятых исключительно из-за навязанного собирательного образа тех времён, а не по действительной тяге к людям тех лет, например. Иногда хотелось верить, что это правда; что вот идёшь ты мимо низких кирпичных домов в приглушённом свете утреннего рассвета, нюхаешь вонь выхлопных газов и прячешь башку под капюшон - вот ты, вроде, и в своих восьмидесятых, если постараться представить. От реального пребывания в тех годах отделяет лишь категоричный ход времени, которого и не существует, если так посмотреть. Нормально люди жили раньше и без часов: темнеет, светлеет, какая разница, сиди и не парься о чужом Вот по такой простой причине и терялся смысл следить за возрастом и датами. С утра Томас вновь обнаружил, что уже как неделю забывает зачеркивать дни в календаре. Пока одевался, сонно пялился в дверцу шкафа. На внутренней ее стороне он с пятнадцати лет развешивал бумажные изображения, вытянутые из зубов принтера у мамки на работе. Денег на реальные плакаты не было, как и не было разрешения матери клеить на "бедные, красивые" стены каких-нибудь уродов. "Уродов" Томас решил вешать в шкафу, мать дала добро, а позже сама шутила про "скелетов в шкафу" и вылупленные глаза Йена Кёртиса среди тысячи серых кофт на плечиках. Отец бы точно не одобрил ни вырезанной из картона на деревянную поверхность дверцы надписи "Я ненавижу Пинк Флойд", ни таких же распечатанных фотографий Джареда Лето с его этой отросшей челкой на половину лица. Но отец с ними не жил. У отца явно была семья повеселее и побольше, Томас и так это понял, догадался ещё года два назад, после того, как нашел его страничку на фейсбуке. Столько интересного узнал, хотел даже одно время связаться, поговорить, но быстро этой идеей перегорел. В голове представлялось странное развитие событий, в центре которого он снова начинает общаться с папой, снова перенимает какие-то его привычки и меняет свою жизнь. Несмотря на отсутствие предвзятого отношения к родному отцу, начинать с ним общаться не хотелось. В случае, если тот сам ему напишет и предложит встретиться (а Томас знал, что он торчит где-то здесь, в Иллинойсе), он откажется. Мать вообще не реагировала на эти думы об отце, однажды Томас так и спросил ее напрямую, да: "Мам, если я напишу папе?". Матери, как выяснилось позже, было плевать. Ей от этого вообще ни холодно, ни жарко: отец даже при всем своем огромном желании (на данный момент его отсутствием), не стал бы им помогать в финансовом плане, он сам пил в одну харю столько, что денежки семейного бюджета медленно и весело начинали спускаться в унитаз, оставляя после себя только короткие секунды пьянства, между которых затесались те огромные промежутки времени, когда отец мог без задней мысли около двух часов спорить с Томасом ни о чем, просто от скуки, в желании потрепать нервы хоть кому-то, потому что матери нельзя, мать давно бы уже отвесила лещей по морде, как-никак матриархат был в семье. Так хоть дома тихо. Томасу нравилась мысль о том, что жизнь его стала в сотню раз спокойнее после ухода отца. - Кто проснулся, - так пищала только мать. Томас мог распознать этот тон за тысячью стен, выявить точное местоположение. Мать щебетала это всегда, с самого детства Томаса. Если раньше это казалось обычным, сейчас, со временем, удивительно начало пробуждать в Томасе хоть какое-то особое чувство к уже сморщенной, слегка ссутулившейся женщине. Она подстриглась недавно, так коротко, словно хотела вспомнить молодость. Когда-то она, да, была вот такой заводной и без серых морщин на белом лице, но время ушло. Ее сыну семнадцатый год, а сама она уже далеко не подросток, ползающий по речкам и мостам; иногда Томас смотрел на нее и думал о том, что ей стоит об этом напоминать чаще. До деменции было ещё далеко, он знал, но с каждым днём мама все печальнее и тяжелее пародировала свое девственно юное отражение жизни. - Я прогуляюсь, - Томас нырнул в кухню под прицелом взгляда матери, бедром аккуратно оттеснил ее от кухонного шкафчика, резво дернув тот за скрипучую ручку - та держалась едва ли не на соплях, потому что однажды в тринадцать лет Томас в порыве злости отодрал ее и матери пришлось клеить ее обратно. Сунул руку в шкафчик и выудил за рукоятку небольшой рыбацкий ножик. Поднял голову на мать, замечая ее нахмуренное недовольное лицо. - До Логана Бульварда. Зайду за ножиком для рыбалки. Показательно потряс совсем тупым лезвием старого ножа в руке. Мать только плечами попожимала, но быстро дернулась в сторону Томаса, разинув рот. - Про музыкальную школу совсем забыл. Ты меня на коленях умолял, по полу ползал, что учиться не будешь, уйдешь в скрипку, - ее маленькие руки перемешивали беловатую субстанцию чего-то салатного в миске, прежде чем она быстро куснула себя за палец, облизывая с него майонез. - Сейчас рыбалка. Томас наблюдал за тем, с какой уверенностью мать грохнула туда молотого перца, быстро покрывшего верхний слой смеси. Томас задернул длинный рукав серой кофты до самого локтя, пальцами выхватив у матери из-под носа краснющую помидорину черри. Субтильная кожица хрустнула на зубах и сок брызнул на язык кисловатым привкусом томата. На плите шуршало масло, аппетитно распространяясь своим повседневно обыденным запахом на всю кухню. Любит мать с утра пораньше вставать и готовить. Даже не столько Томасу, сколько себе любимой. Томас легонько пожмурился заходящему на фоне серого густого неба солнцу в окне, качественно пережевывая во рту вкус томата. - Кажется, - он медленно перевел взгляд к бетонному потолку, проезжаясь взглядом по лампочке над их головами и прижимаясь спиной к дверце холодильника, - Ты садилась на диету. - Кажется, ты хотел вылезти погулять, - ее короткое по сравнению с Томасом тельце перекатилось, рука опиралась о бок. Томас улыбался, глядя на ее красное и потное лицо; накрахмаленный до сухости фартук в зеленую клетку пропитался ее запахом и вонью их неубранной пыльной квартиры. - Только попробуй забыть отписаться своей Кристиан, я больше не стану перед ней краснеть и языком чесать: "А у Томаса живот болит, знаете, он не придет". Мама ударила рукой по фартуку и всполошила на нем крохотные остатки муки, похожие на пыль. - Напишу ей, - Томас не написал бы ни потом, ни когда-нибудь еще. Музыкальная школа в голове Томаса жила давно и долго. Была, как мгновение или короткий приятный звук, однажды истративший свою красоту с учётом времени и, может, частично даже взросления. Горько было в душе, в голове опухала мысль о спонтанности всех этих старых интересов и увлечений, которые впоследствии пришлось закинуть на хребет и тащить по длиннющей дороге жизни, заправив самого себя под карету обещаний. Судьбу Томаса решал маленький больной ребенок с синдромом дефицита внимания, и нынешний Томас ему преподнес восхитительную возможность: "Давай, сладкий, показывай, чё мне делать и в каком формате просирать единственную жизнь". Сказал: "Конечно, я подожду и просижу на диване год, два, пока в мою гниющую башку не придет осознание, что мне не светит, пора искать вакансии в супермаркетах". Выбери загнивание, в конце-то концов. Скрипка не была инструментом Томаса, - под шторами стояла деревянная акустическая гитара отца-пьяницы. Мать, впрочем, тоже в детстве таскала себя на разные кружки гитары, и впрямь была в этом хороша когда-то, музыку в блокнотах чиркала, - творческая и разносторонняя личность как-то исчерпала весь свой жизненный пыл и не нашла в себе должных сил донести до Томаса простую истину о мире музыки, оставила все как есть; оставила Томаса по-дебильному отсиживаться в трениках за ноутбуком, омываясь культурой и идеологией "ТВ Тропс", ежедневно поглощая зарисовки с участием незнакомых людей в тексте, живя исключительно в формате форумов и историями двухлетней давности. Вечером спускал в унитаз последние свои желания о дохрена прогрессивном будущем и хрустел дешёвыми орешками из "Алекса" в чашечке на краю ноута, жирными от перца пальцами кликая туда-сюда, от рассказа к рассказу. От видео с Ютуба до роликов на сторонних сайтах, молча наблюдая большими глазищами за талантами интернета и обычными ноунеймами с хорошими вокальными данными. «Альтернативная точка зрения на "Дары смерти"». Текст, до точки прописанный курсивом, весь обляпанный этими цитатами из книг, которые Томас не читал никогда в жизни, а фильм смотрел с закатившимися под лоб глазами; всё, вплоть до сероватого и мутного "Слава Мартину Септиму!", придавало повседневности Томаса форму и окраску такого приглушенно-желтого света от настенного светильника из Венеции, привкусом старой и древней гостиницы с низкими потолками и подушками в катышках и шершавой поверхности спинки дивана, которую Томас извозил своей спиной в самых различных вариациях, заработав себе здоровское искривление позвоночника и хронический ивент "буквы зю". Уже сегодня он под аккомпанемент мелодичных электронных гитар в исполнении "Бродвей" в наушниках шагал по с утра наваленному снегу, асфальта было не видно. Молча слюнявил область шарфа у рта, чувствуя - весь, нахрен, мокрый, он воочию ощущает, как у него под осенней тонкой тканью старой парки липнет к телу одна лишь такая же тонкая и неуютная футболка. Пока шел думал только о том, что когда растает снег, он купит себе любую джинсовку, натыренную в секонд-хэнде; он не будет, как на голову отбитый, ходить в куртке до самой жары, как это было в прошлом году. Он и ботинки с осени не менял, мочился и трясся в этих. Это были едва ли не кеды. Томас обогнул старые постройки и свернул под небольшой мост, ловя за спиной длинный рык проезжающего мимо автомобиля. Его вытянутая темная фигура наконец заползла на Логан Бульвард. Специально он замедлил шаг, когда спустился в тень скейт-площадки, незаинтересованным взглядом изучая подъемы и спуски. Глаза его спешили всматриваться в граффити и начирканные (и часто перечеркнутые) надписи с ссылками поверх уличных шедевров в качестве по-любительски обведённых лиц незнакомых людей, вшитых в поверхность бетонного холода стен, написанных юными деятелями - школьниками, короче, зато какими. Талантливыми. Томас так рисовать не умел, хотя саму фразу "Я не умею рисовать" терпеть не мог. Задрал голову, рассмотрел быстро высокие потолки, не останавливаясь и только наушник потверже втыкая в ухо. Дурацкий отит не позволял ему нормально и без лишнего парива воткнуть чего погромче в ухо, при одном только неловком движении всё щёлкало и закладывало. Томасу все время было плевать на то, что правое ухо его разбарабанило по самое "ахренеть" из слов матери. Ненависть к собственным ушам в нем появлялось только в утро, когда он просыпался с уже заложенными ушами. Сегодня этого не произошло, настроение было хорошее. Томасу всегда по-особенному хорошо становилось под конец "Last Saturday". Сейчас, когда наступил припев, он уже вышел к дорожной части и замер на светофоре рядом с какой-то девочкой с оранжевыми волосами. Вытянул шею и оттянул мокрый шарф, глазами ловя снежинки прямо в лицо. Красные щеки уже начинали пульсировать от слегка ощутимого мороза, а нос Томас и так активно растирал большим и указательным пальцем. В этой части, за стенами, было ещё темно, мрачная синева с неба не сплыла и оставалась висеть ночным напоминанием, в то время как сзади, в стороне дома Томаса, нежно разлилось солнце. А сюда не заглядывало. В магазинах Томас терпеть не мог задерживаться. Тем более с тех пор, как его старшая сестра открыла ему глаза и доказала, что в супермаркеты реально можно заходить на две минуты, купить исключительно то, что тебе нужно, а не торчать по полчаса у прилавков и зависать на цене каждого из них, жуя сопли. Хотя покрутить в шершавых и обколотых кончиками ножниц пальцах он ножик все-таки успел, обвел серое лезвие медленным касанием по прямой и что-то в голове подсчитал, что подсчитал - сам не понял, но ощущалось по-взрослому. Он почувствовал себя собственным отцом, однажды выбирающим с ним крючки. Вот только крючки он сам больше никогда не покупал, этим делом чаще всего занимались другие ребята, по какому-то банальному стечению обстоятельств захватывая Томаса с собой на рыбалку. Сонный продавец на кассе на него даже не смотрел, хотя Томас стрелял глазами и наблюдал, как скучающе и неохотно мужик напротив пробивал ему товар. На улицу Томас вылетел активнее, чем следовало бы, одной ногой поскользнувшись на льду и быстро проехавшись по ступенькам. И шел домой той же обычной дорогой. Мелкий экранчик полуразбитого телефона со вжатыми внутрь кнопками демонстрировал пятнадцать минут одиннадцатого.

***

«Я поэтому скептически отношусь к консольному релизу Варкрафта. Тупорылая ограниченность, если так посмотреть. Просто консоли приносят много бабла, т.е. сделать жизнеспособный контент - идея айс, конечно, но эм?». Томас щёлкнул раз по ноутбуку, экран замер и осветил ему лицо голубым свечением. Нож, на который он сегодня утром потратился, парень крутил в пальцах весь вечер, пока плавал по форумам, сайтам с обсуждениями знакомых игр; иногда останавливал музыку в наушниках, чтобы прочитать написанный текст. В отражении черных глаз проскользнул коротенький пост от пользователя с серым статусным комментарием внизу. "Sorry, I can't hear you from my FLYING METAL BOX!". Томас потянулся к верхним клавишам и быстрым движением снизил громкость музыки в наушниках. Вытащил один из уха, сунул туда мизинец и поморщился от зудящей боли. Темнота комнаты охватывала каждую поверхность в зале, тень ложилась на диван и кресло в самом углу. Сквозь жёлтые, в обтекающем узорчатом орнаменте какого-то восточного происхождения тюлевые занавески пробивались робкие линии лунного света с улицы. Томас, вынырнувший из омута творческого просвещения, теперь отчётливо осознал, что лишний назойливый звук на периферии его больного слуха - не иначе как соседский бульдог на цепи, звенящий своими побрякушками и орущий на всю ночную улицу, где одиноко горели рыжие фонари над заснеженным асфальтом и редко проезжали старые пикапы с рычащим двигателем. Расфокусировавшийся от долгого глядения в гипнотизирующий монитор взгляд прошёлся по комнате: справа от платяного шкафа, утыкающегося в потолок, до огромных дверей в спальню мирно похрапывающей матери. Маленькие часы синим миганием в темноте показывали час с лишним ночи, время тянулось совсем медленно и часы, переваливаясь с одного числа на другое, лениво шли Томасу назло - нужно было лечь раньше. Шершавый плед, расстеленный на диване вместо обыденной пушистой поверхности, вытянутой ещё с утра на стирку, уже сползал со спинки, шея Томаса вечно елозила по нему. Время от времени он засовывал руку за голову, чтобы быстро подбить его обратно, чтобы не мешал и не кусал своей уродливой угловатостью уже без того раздраженную кожу, но ощущалось это ещё хуже, поэтому Томас перестал обращать внимание вовсе. Спутанный узлом наушник повесился на тончайшем шнурке, а второй продолжал ещё тихо играть и переключать в библиотеке скачанные песни групп, начиная с глухого, прошитого через тысячи сторонних сайтов звучания "I See Stars" и заканчивая электронным "Attack Attack!", уже превратившимся в неразборчивое "бе-ба" на фоне - Томас буквально всосался взглядом в аватарку нового проскочившего мимо, в сети их никому ненужного форума, ника. Обсуждение Варкрафта на целую груду сообщений, слипшихся в одну сырую такую субстанцию чужих мнений с перекрикиванием друг друга многозначительным капсом. Ник с перевернутыми знаками вопроса. Белизна чужого мрамора, холодных и напитанных кровью приоткрытых губ на крохотной и суженной до пикселей фотографии. Что-то мрачно-голубое, сегодня Томас видел такое небо над магазином, за перекрестком. Вдали от двери его родного дома с матерью. Он листал ниже. А там тишина. Кто-то появился, высказал мысли Томаса за него самого, и всё. Томас хмыкнул, наблюдая, как завирусились ответы на выданный кем-то вброс. Гневно крикнули о чужой неправоте и необъективности мнения. Томас вернулся к аватарке и присмотрелся ближе, дёрнув монитор к себе. Бедра за все это время успели достаточно нагреться, чтобы сейчас Томас в полной мере мог ощутить, насколько сильно они горят от работы ноутбука. Томас устал. Он уже вдоволь и по самое горло наглотался ответственности и распланировки родной матерью его домашних дел, со всем учётом того факта, что дома он находится едва ли по ночам и утром, когда ещё выползает на кухню, чтобы там из-под крана ополоснуть сухую после сна морду, замачивая рукава и грудь домашней кофты. Может, пару раз свидеться с матерью и ускакать на какие-нибудь одиночные гулянки или, что чаще - музыкалку или подработку; по выходным - на "Шелл", АЗС в нескольких автобусных остановках от дома. Не сегодня. Сегодня было стандартное и заложенное в программу каждой среды "дом-улица-уборка". Мать проистерила ещё днём свое абсолютное отречение от любого вида деятельности, развалилась на узком диване, по определению принадлежавшему Томасу, привычно раскинула свой жирок и по самую переносицу уткнулась в "Отелло", - из небольшого краешка высовывался только ее наморщенный лоб, и лоб этот явно протестовал с той же силой, что и рот. И Томас отполировал холодильник в рамках всех возможных критериев их квартиры. Холодильник, а потом - все двери и плинтуса. Предпочтения Томаса в основном заключались в том, что между моральной и физической нагрузкой он без исключений всегда выбирал второе. Запылесосить палас до смерти, красной хари и мокрой от пота футболки - да, самое оно. В неадекватном припадке перфекциониста перекладывать каждую вещь, неправильно ткнувшуюся в полку и не угодившую вниманию Томаса - это уже основа и залог любой сублимации, но хитрость естественно заключалась в другом. Томас продолжал плавать в мыслях, даже если активно выплескивал их через музыку или уборку комнат. Лучше сдохнуть от переутомления, чем залезть в петлю от слишком назойливо маячившей на периферии сознания неровной мысли, которая размножалась, а ты не замечал. Жил, а потом умер, только не по условиям естественного отбора, а без очереди проскочив в бездну. Мысли - душевные глисты. Все, что сейчас оставалось на месте Томаса, которого в темноте даже тень покинула от отсутствия места хоть на какой-то пустой уголок его забитого со всех сторон разума, - это физическое тело. Музыку он вырубил в отчаянной попытке освободить хоть часть, хоть остатки бодрости сохранить, но тишина начинала проглатывать и это. И он залез на страничку с изодранными губами на аватарке. В серой строке под выделенным для картинки и поиска блоком, закрепленным в по умолчанию классическом шрифте, было только одно слово: "Мюррей". Одна ссылка на Ютуб и такое же пустое, как и у Томаса, поле публикаций. Как Томас, обычный наблюдатель; как выяснилось, ещё и редкий комментатор с радикальным способом утверждения личного мнения в кругу обсуждения темы, проще говоря, всякий раз сводящийся к базовому "уебок, смотри не удавись от кретинизма" с "ничего не понимаешь" вкупе. Такое чаще всего случается, когда собственная важность падает и стремительно меркнет на фоне скрытой обреченности перед миром и каждой собакой, считавшей, что дохера обидит тебя, если выложит по списку каждый навязанный недостаток. Стремление лечь на законное место под солнцем в итоге растет из корня твоих детских травм и обид на мамку с папкой. Томас чуть пошмыгал носом от некоторых его ответов, полистал туда-сюда пустой аккаунт и щелкнул-таки на единственную предоставленную в биографии ссылку. И моментально схватился голодным взглядом за первое видео. Горчичное освещение, все в тусклом и грязном формате, тоненькое изображение. Старое. Желтая штора осторожно оттеняет черную ткань майки с исполосанной на ней линией серого крыла самолёта. Худые руки; выпирающие на свету висящей с потолка лампочки кости локтей; вниз по незаметным венам и белизне кожи, огибая два браслета и тряпичную узкую фенечку с совой на загорелом запястье, - руки, искаженные пикселем и трехлетней давностью, потасканные интернетом. Красные костяшки и широкие ладони с длинными пальцами в угловатости фаланг и натёртостью подушечек металлическими струнами. Локоть на бедре гитары, едва приподнятый. Шея и подавленные тенью блеклой комнаты волосы со светлым оттенком. Шатенистая челка на острой скуле, - это было похоже на готический стиль, отдаленно повторяемый незаинтересованным человеком. Звук, сжавшийся в еще более скребущий формат. Томас сунул оба наушника в уши и почти убился об грязную и металлическую мелодию неизвестного авторства. Рассмотрел, как чужие руки полетели по аккордам, выплевывая из гитары электронный звук, выжимающий из ушей Томаса те последние граммы терпения вместе с испортившимся дыханием из лёгких. Видео было подписано как "Joe Stump - Prelude". Томас вырезал себе из этого названия свою "Прелюдию" и затолкал ее в активный мыслительный процесс своей гудящей башки, категорично влюбившись в каждую букву. И не было ни одного слова, произнесенного голосом, но был дерганый импульс металлических струн и грязного качества картинки со звуком. "Прелюдия" - и Томас снова медленно посмотрел на бегущие пальцы по остроте струнных линий. Рассмотрел по-взрослому аристократичный вид носа, очертаний совсем слабой горбинки, в тени вырезанной совсем откровенно для такого прямого кадра в профиль. В анфас к Томасу и не поворачивались даже, только скула и подбородок; тонкий разрез губ и шея. А потом лицо-таки в камеру повернулось. И через секунду видео закончилось, а Томас остался сидеть, уткнувшись в монитор, с тяжело нахмуренными бровями и стеклянной плёночкой чего-то невидимого и острого перед глазами. Он хотел бы успеть что-то осознать или понять, но последняя попытка в качестве быстрого перелистывания видео на следующее в высветившихся рекомендациях не дала нового эффекта. Томас снова долбанул по пробелу пальцем и скрыл вкладку. Прямо в лицо ему на весь экран засветился рабочий стол с изображением явно насмехающихся над его потешным ужасом котов в корзинке - маме нравилась фотка, он оставил ее здесь, а теперь белобрысый кот пялил на него своим кошачьим взглядом и в этот момент бездумного просматривания всех файлов, документов на рабочем столе, Томас чувствовал это на всех, как говорится, уровнях. В ушах все ещё скрипел металлический звон трели гитарных потуг и выдавливания звука грубыми и тонкими пальцами чужой руки. Томас во всех смыслах начал дышать тем воздухом, в который однажды влюбился в детстве; когда выпрашивал гитару на последние гроши и клялся, что будет учиться на ней играть, что будет, обязательно все будет, просто "поверьте, правда". Этот воздух пах слезами и постоянными размышлениями о том, как бы удачнее подмазаться к теме о музыке, как не отхватить леща за одно только очередное напоминание об инструментах. Три дня подряд Томас терроризировал мать и каждого мимо проходящего, чего вполне оказалось достаточно, чтобы спустя столько лет Томас уловил дух той атмосферы и истерик, сидя ночью в зале. С вырубленным видео какого-то парня из интернета. С рукой, по-дурацки зависшей над пробелом. Он ещё раз открыл. Ещё раз посмотрел на незнакомую внешность совсем чужого человека. Изучил все, что валялось на фоне, на столе рядом с локтем "кого-то там", который "из-под самолетного крыла": комки полиэтиленовых пакетов, случайно зажатые концами под домашнюю кружку с осторожной тоненькой, как палочка, ручкой; рядом светлая пиалка, прямо на белой крышке маленького, едва уместившегося на тумбу ноута с неровно заклеенной камерой каким-то кривоватым эскизом черепа птицы. Огромный флаг Англии за спиной, который Томас изначально вообще не заметил. Англия. Однажды в детстве он был там с матерью, - это был Йорк, и мать мечтала покорять сердца британских мужчин посредством работы в круглосуточном магазине на АЗС. Была тогда ещё более худая, носила очки и ярко красила пухлые щеки. Она действительно планировала начать жизнь с нуля вместе с сыном, начать именно с Англии. Томас прижился к этой атмосфере и слегка иному менталитету. Возраст позволял ему тогда понимать некоторые аспекты касательно переезда, поэтому он предпочитал молчать в тряпочку, тихо привыкая. А потом они покинули Англию и она стала примерно такой же больной темой, как и стоящая под шторами пыльная акустическая гитара отца. Томасу же в свою очередь оставалось только принимать этот факт - они американцы, они живут в Америке, их дом - Чикаго и всегда им был. Когда-то он думал, что это из Англии всегда валят в Америку, а не наоборот, но сам же прочувствовал на собственной шкуре, что, нет, если однажды ты воочию почувствуешь, как собственный же дом тебя душит и обвивает узлом петли вокруг шеи, перекрывая пути к возможностям и мечтам, ты сам манатки соберёшь и сбежишь туда, где должно по идее стать проще. По идее, но не по факту. Томас выдохнул. Все, на что сегодня его ещё хватило - это два быстрых, чтобы не успеть обдумать происходящее воспалённым и испуганным мозгом, действия: вернуться на форум и дрогнувшей рукой нажать на "Подписаться". Третье - закрыть ноутбук. Оставшееся время с двух часов ночи по семь утра Томас спал плохо, а в восемь его разбудил звонок с рабочего номера телефона Минхо.