MURRAY

american football - you know i should be leaving soon

Прежде чем Минхо остановил тачку у сетчатого забора серо-коричневого монолитного строительства, они заскочили в сантиметровый ларек у центрального супермаркета, - Томас на пути к облезлому пикапу-реликвии Минхо схавал купленные сухари за полцены и сейчас звонко мусолил во рту вишневый "Люденс" от горла, скрипящий и щелкающий в ушах отдающим оттенком кислинки; многострадальное сиденье в дай бог столетней обшивке было обставлено пустыми коробочками, какой-то неопределенной хренью, которую Минхо, по-видимому, планировал на своем бедном худом горбу тащить туда, куда он там хотел. Разлил пиво из дрожащей на ходу банки к себе на колени и салон собственной же тачки. Томас неоднократно выползал на свежий городской воздух, чтобы забить лёгкие искусственным дымом или размять затекшую спину, покурить, поссать, проветрить голову - заповедь Томаса-путешественника, подхватившего ангину от отсутствия головы на плечах и резонной мысли хоть на мгновение задуматься о грязном ветре и непогоде Иллинойса, извечно страдающего, постоянно расстроенного слякотью и какой-то особенно природной ненавистью. Ко всему человеческому, в общем. Не к Томасу одному и особенному, конечно. У Минхо был потрясающий иммунитет, Томасу оставалось лишь завистливо закатывать глаза с таким усердием, с каким они спокойно могли бы прокрутиться на все триста шестьдесят в глазницах и вернуться в прежнее состояние; синяя парка с заштопанным кармашком на груди вся скомкалась и сморщилась под спиной азиата в одной синей майке, светящим белыми, как льдина, плечами в редких точках родинок и прыщей. Томас пинал носком кроссовка нижнюю часть салона под странный шум где-то под сидениями, на который Минхо пару раз обратил свое драгоценное внимание: возмущённо замычал и гаркнул на Томаса, что он снова, придурок, ему что-то раскурочил. Томас безразлично скурил еще одну сигарету в автомобиле, не высовывая головы из окна, чтобы выдохнуть дымище. Подозрительно внезапно Минхо растерял весь свой интерес к собственной коллекции музыкальных дисков, - те огрызки детства и мертвой культуры, выставленные однажды на продажу и не заинтересовавшие никого, кроме Томаса, успешно теперь перекочевали с запыленных полок в такую же запыленную и вонючую коробку на заднем сидении пикапа. Теперь это были диски Томаса. Вот дома у Томаса был глюкнутый старый сиди-ром, от которого он открестился сразу же, как только в его жизни появилась практика пиратства музыки и элементарно освоенный майспейс, но со временем что-то ему начало подсказывать, что старые-добрые привычки стоит возвращать как минимум в честь отъезда Минхо из Чикаго, потому что должна была быть у Томаса какая-то секунда отчёта, что-то, за что можно было зацепиться и поменять сразу вместе с тем, что уже необратимо происходит. Томас и половины тех групп из коробки не знал, но пару знакомых названий он-таки обмусолил своим залипшим взглядом. Может, из-за этого пускания слюней на обычный диск Минхо и всунул ему оставшееся добро, которому пропадать ну никак нельзя было, - и Томас это понимал. Тем не менее, он ещё повыделывался на новый рок и лишь потом сдался. Снег под колесами уже не ощущался, на тротуаре он начал активно таять, на улице его оставалось не так много, - Томас мог спокойно щеголять в кедах и переступать мокрые пятна белизны, теперь это не было проблемой. Намокшие шнурки норовили обжечь его щиколотки весенней сыростью, а закатанные внизу джинсы теперь были вполне впору. Томас так и не купил вещи на весну. Плавное движение машины на поворотах Томаса медленно погружало в сон, - прислонившись к охладевшему стеклу окна щекой, он видел, как серая субстанция города и утреннего света огней фонарей, не потухших еще с ночи, под неестественным углом гнутся и расплываются на брусчатке из грязи и слякоти, из проскользнувшей мимо его торчащего носа здания обшарпанной "Касатки", где у крыльца горел тусклый аварийный фонарь, освещающий поверхность наклеенных по всему периметру забегаловки-кабака вывесок и плакатов, кривых указателей на трассу девять-девять-девять. Пока Минхо вставлял в проигрыватель новый диск, Томас вслепую пытался насчитать в кармане количество монет. В последнее время его подработка оставляла желать лучшего, он загнивал на полставки официанта и слушал в кафетериях кантри, едва отлепляя уставшее тело от любой горизонтальной поверхности, готовой дать ему пять секунд сна в качестве того короткого мгновения, когда его глаза моргают. Так он лишился работы. Так он, точнее, принял самостоятельное решение пускать слюни на хребте матери до того момента, пока не появится Господь Бог и не харкнет ему, мелкому тунеядцу, в лицо вакансией в их районе. Томасу снился сон, как ему рассказывают что-то безумно важное. Что-то безумно важное он пропускает мимо ушей, и когда придет время проснуться, он обязательно подумает о том, что это нужно не забыть. И забудет то, что должен это не забыть. Первое, что вспоминается после всего пройденного - это лицо с морщинами. Не сказать, что очень то знакомое, не совсем, но определенно принадлежащее кому-то из тех быстрых людей, которых Томас в своей жизни пропускал, проходя между и забывая. Он почему-то вспомнил о той стене с граффити из прошлого - он ее тогда сфотографировал. Ему снилась эта стена; снилось, как он снова обходит ее с разных сторон и пытается что-то найти в недавно окрашенном бетоне. И вот тогда Минхо резко тормозит, и инерция скидывает с дрогнувших ног Томаса целую пачку сухарей, а сам он открывает глаза и какое-то время пребывает в бессознательном состоянии, оглядывая улицу за открытым окном автомобиля. - Выходим, - очень привычно говорит Минхо, немного выждав ради того момента, когда Томас сможет продрать глаза и протереть сухую-сухую от сна морду. Глаза все равно слипаются и в горле стоит комок засухи, даже когда он высовывает ноги на улицу и вдыхает дождливый запах, смешанный с вонью бензина и пива со стороны уличных столиков. Симпатичный бородатый мужчина с кружкой в руках быстро, но поверхностно проезжается по бледному полотну лица Томаса, так же невзрачно возвращаясь обратно к своему собутыльнику напротив. Томас разворачивается и тяжелой поступью по намокшему асфальту движется за широкой спиной Минхо, предусмотрительно прикрывая половину лица ладонью, другой рукой запахивая ветровку, эглетами шнурков по-дурацки зацепившейся за его опущенную шею. Минхо быстро отворяет багажник, а Томас нагибается и покрепче ухватывает увесистую коробку, накрытую детской шероховатой наволочкой сверху; многочисленные коробочки дисков под ней встряхиваются со скромным стуком, похожим на треск, поэтому приходится удобнее загнуть концы коробки, дабы нести ее было безопаснее и без особенного вреда ее внутренностям. - Эй, Томас, - Минхо оборачивается. Его слегка пожелтевшее лицо горит ясной улыбкой, и Томас послушно приподнимает уголки обветренных губ ему в ответ. - Куда ты это все дерьмо засунешь? Или ты действительно освободил место с полок ради такого случая? Ответом ему становятся забитая вплоть до потолка коллекция маминых книг на единственных полках гостиного шкафа, заваленный картонными изделиями и блистерами таблеток письменный стол, заставленная партией журналов и таблоидами даже спинка дивана с колючими крошками чипсов. Ноут, едва поместившийся на рабочий стол, с чуть опущенным и потухшим экраном занимает большую площадь того бардака, который Томас воспитал и вырастил в квартире матери за те часы ее отсутствия в доме. Минхо чуть не падает, когда щиколотка его ноги запутывается в каком-то неизвестном проводе, неудобно и совершенно некстати натянутом между проходом и аппаратурой у стола. Томас хрипит, чтобы Минхо валил все на диван. Так и поступают. Пару разноцветных дисков вываливается из коробки, стоит ей чуть накрениться; на прозрачной поверхности упаковки заметны красно-коричневые разводы рисунка, эмблем, кое-где - надписей, принадлежащих названиям групп и исполнителей, крохотные чек-листы в готическом шрифте на уголке одного компакт-диска, как и на сотне других радужных пластиковых блинов в коробке. Стоимость каждого из них определяется не мастерингом, не содержанием, а исключительно и просто - тиражом. Минхо повезло уродиться ровно в те года, когда вся эта тема с сиди-ромами и флешками лишь набирала популярность, - так каждого динозавра тех времен застало время золотой мелодии, и пока Томас в своей маленькой чикагской квартирке жевал тюль и пускал слюни на наволочку детской подушки, Минхо сливал последние деньги на сигареты и первопресные диски с прилавков. Оцифрованные в худшем виде и качестве некоторые копии, которые никто терпеть не мог из-за их говно-звучания у Минхо тоже были, их отдавать Томасу, конечно, было безболезненнее всего - Томас это уловил по корявому выражению лица азиата, который почти словил эпилептический припадок от одного взгляда на переиздание моно-релиза в изучающих руках Томаса. Диски, издаваемые специальными лейблами, естественно имеющие на себе старые записи чего-то, что старше даже самого Минхо на лет сорок, были всунуты под самый низ. Томас был более чем уверен, что многие из них - не более, чем реликвия, не сам Минхо их собственноручно покупал, да и вообще поверить в то, что нечто похожее можно было найти даже в конце девяностых - короче, Томас страшно сомневался в подлинности этой коллекции. На накатках других дисков Томас рассмотрел какие-то вроде эскизы, существ. Тонкий слой пыли покрывал яркие глазки щенка на одной из таких поверхностей, его огромные висячие уши закрывали половину его морды и смотрел он куда-то вверх, как-будто озаренный чем-то в небе, которого никогда не существовало над его собачьей головой. Краем глаза Томас уже видел парочку концертных компактов Depeche Mode, торчащих между двумя другими и ясно выделяющиеся своими инициалами на форзаце упаковки. Откладывая один диск за другим, Томас перебрал так всю коробку и нынче раритетное содержимое коробки теперь было по всему залу: пока Томас возился на диване вверх тормашками, по разным сторонам от себя раскладывая диски, Минхо подрывался с места с каждой второй записью и бродил туда-сюда, пока ему не надоедало и он не клал компакт на стол или на подоконник в пыли и грязи растений матери Томаса, которая эти цветочки здесь же и расфасовала. Тогда, держа в ладонях маленькую копию The Devil Wears Prada, Томас и почувствовал в себе резкую необходимость залить в горло кипятка со вкусом, умыть лицо или проветрить помещение от устоявшегося запаха современной музыки и так и не настроенного толком сиди-рома, с которым сейчас мучился Минхо, скучно прокручивая в пальцах прищепки с сушилки напротив дивана. Сидюк диск не видит. - Надо выпить, - бросает Томас Минхо, приподнимаясь и раскачиваясь на месте от внезапного давления. Минхо даже не смотрит на его мелькнувшую в проходе фигуру, только угукает и дальше долбит настрадавшийся сидюк. В зале тикают часы. На полках и шкафчиках груды хлама, на небольших книжках и энциклопедиях сверху лежат альбомы по четыре штуки; спортивная зеленая бутылка с водой почти не падает с края, но пока стоит. Минхо поднимает голову только чтобы чуть детальнее рассмотреть фотографии в рамках вокруг него. Везде - Томас. Мелкий Томас вздёрнул голову и его черные отросшие пряди волос на висках откинулись за уши; Томас постарше сидит на лестнице, скрестив ноги и опустив брови, склонившись над собственными коленями даже не глядя в объектив. Или Томас в автобусе. Или на улице и босыми ногами по холодной луже из насоса. На прогулке с незнакомым мужчиной, который держит его, гнома, за ладошку. А часы тикают себе дальше. Минхо двигается по всему периметру этой нежной обители детских рисунков и вещей, бродит мимо коробок с одеждой, где осторожно и кропотливо сложены старые вещи: серая кофта Томаса, сероватые от пыли белые носки, синие джинсы и ребристый бюстгальтер миссис Кирни. Минхо проводит пальцами по зубьям ключей от дома, брелок с грибом слегка бренчит в его руках. Линии бесконечных безжизненных проводов идут-идут-идут, обволакивая и поглощая каждый сантиметр зала, идут от ноутбука несколько коротких проводков, таких же запутанных, как и более крупные. Минхо, медленно вертя головой, точно чувствует, что скоро этого больше никогда не увидит. Стоит, может, и порадоваться новой главе в своей жизни, потому что спустя девять лет веры и неподъемного желания, вросших в уверенное "сто процентов" судьба дала ему логичный шанс, который, - ему говорили - лишь он вправе принять или отвергнуть. Минхо не был идиотом, но был преданным мечтателем, способным в один миг лишиться всех своих желаний и мыслей лишь потому, что они реализовались, потому что так сошлись звезды, которые он самостоятельно подвинул в нужном для себя направлении. А Минхо просто принял решение не упустить этот шанс. И сейчас Томас варил им чай с кактусом в последний раз перед запланированным отъездом. Проходя мимо стола, Минхо остановился и тронул ладонью нагревшийся незакрытый ноутбук Томаса. Лампочка на нем привлекательно мигала, приглашая в потемневший монитор. - Можно включить майспейс? - крикнул Минхо в пустоту коридора, где несколько минут назад был Томас. - Валяй, - послышалось с кухни. Старенький ноутбук сдавленно зажужжал, стоило только оттопырить его крышку: через считанные секунды монитор осветил узкое лицо Минхо слабоватым экранным светом, отбрасывая синие полосы теней на стол и кнопки. Браузер сразу лестно выкатил последние открытые страницы и вкладки, - ноутбук тихонько щёлкнул под давлением чужой руки на корпусе, случайно сжатом Минхо в момент включения. Грандиозное полотно британского флага верно обнимало короткий заголовок на лагающем форуме страницы черных незнакомых глаз и совсем тонкого слоя чернил в классическом стиле - чёрно-жёлтое оперение размаха крыльев от терний над черепами в подобие колючей проволоки, - исхудалый угол белого ребра впивался в сетчатку глаза Минхо слишком неудобно. Чьи-то ангелы. Минхо листнул ниже и почувствовал необходимость удобнее устроиться на табурете перед экраном: молочный окрас с черным фоном на электрогитаре покрывался стикерами неизвестного даже ему, заядлому и давнему фанатику игр и музыки, набором эскизов и логотипов. Как Томас, кто-то с такой же жадностью в странном трепете обмазывал любые поверхности присутствием своей души, желая наполнить ею каждый долбаный предмет в доме. Минхо не припомнит, что был в этом возрасте таким же. Единственное, что навевает незаметная страница на его хромой ум - это образы незнакомцев и "нормальных парней", узнавших мокрый асфальт мозгами; совсем недавно еще все дышали спертым запахом новоприбывших звеньев моды и культуры, а вчера появились те самые, что "не пишут через нижнее подчеркивание" и не принимают "мур" и "чмоки" - Минхо понимал, что одного взгляда окажется достаточно, - Томас такой же. Если кто-то и мог ему каждодневно транслировать оптимистичные и эгоистичные установки, то всегда найдется свой дрыщ с бухлом под мышкой, посылающий родню за семейным ужином под хруст крабового салата на Рождество. Томас, конечно, в курсе, сколько таких же как он выпадают из окна в наркотическом угаре. У Минхо почему-то не хватает серого вещества Томасу рассказать, что существуют косвенные причины смерти от наркотиков, не всегда прикрытые случаем банального передоза. В большинстве своем, потому что Томас не среагирует и не даст красный свет. Возможно, только ускорится. Ноутбук, погрузив страничку на майспейс, воспроизвел в фоновом режиме ряд песен с последнего альбома Бродвеев, но Минхо быстро вернулся на предыдущую вкладку. Мюррей. Чёрно-белый фильтр по-грациозному улёгся на шею и светлую ткань; уставшие, забитые поволокой серости и тонких взвинченных бровей, глаза принцессы Леи Органы за неуклюжими нитями проводов черных наушников, обвивающих прямую шею незнакомого силуэта, смотрели из-под слоя принта футболки. На все той же шее - две цепочки в неизвестном оформлении, они залегли на груди и доходили принцессе ровно до ее знаменитых закрученных волос по бокам; чужие пацанские плечи под белой футболкой сильно напряжены и чуть вздёрнуты, - на худой шее слегка выступили побелевшие стрелки мышц. Щуплое и неприметное от затемнения и экспозиции тело, лишь половина лица, где половина - это линия подбородка и расслабленные бесцветные губы - такой незнакомец. На предплечье темный завиток татуировки, игриво скатывающийся по этой коже. Минхо рассматривает это вскользь и неохотно, обилие чужого естества и толпы наколок, перекликающихся между собой нарисованными цепочками, стебельками или слезами хрусталя - такого же нарисованного, в общем, - его не очень привлекает, в отличие от Томаса, как оказалось. Томаса вообще много что привлекало в мальчиках, Минхо так заметил. Легкий на подъем, он совсем как пушинка. У Минхо внутри что-то зелёное и вонючее зашевелилось в однотонной сетке паутины паразитов. - Двигай давай, - Томас опускает банку пива рядом с ноутом, чуть не угодив ему прямо по крышке тоненьким краешком. - Томас, - Минхо поднимает на него глаза и сталкивается со взглядом, осветленным дрожью лучика настольной лампы напротив его вытянутого лба. Минхо легко мотает башкой в сторону монитора, а рукой тянется к пиву. - Кто это? Томас садится напротив, спокойно смотрит на монитор. В его привычном тике странного молчания просачивается оттенок, лицо сложное: постоянное кусание губ замедлилось, в глазах ни единой мысли, только отдаленное эхо часов с одной из полок за их спинами. Вот Томас придвигается и тянет руку к клавиатуре, прокручивает страницу ниже и озвучивает: - Это Ньют, он из Англии. Пакует шмотки, чтобы свистнуть в Штаты, - кивает подбородком на чье-то лицо с экрана. Минхо тоже смотрит и на этот раз видит парня в весеннем фильтре на фоне стены, перекрытой миллионами вырезок моделей и актрис в новомодных колготках с прорезями, аристократичными рубашками с ребристой горловиной и кукольным взглядом торчащих на чем-то серьезном; не журнальный релиз, а подогнанный под андеграундный стиль восьмидесятых, таких очень-то натуральных, к слову, где одна из актрис - точная копия живой Нэнси Спанджен, хрен знает как вообще проехавшей в этот номер со своим телосложением и лицом-кирпичом. Минхо посмотрел на лицо парня. Английский. Ньют, ёпта. - Ахренеть ценитель. Зачем такому в Штаты? - спрашивает, повернувшись обратно к Томасу. Томас хмыкает, щёлкая крышкой пива и языком сразу прижимаясь к краю. Иронично хмурит брови, косится на открытый экран почти с живым вопросом, взгляд этот Минхо удачно перехватывает и начинает улыбаться так широко, что чувствует, словно вот-вот у него лопнет расплывшаяся рожа от накипевшего потока спорных эмоций. - Ну, - прихмыкивает Томас, с характерным стуком ставя банку обратно на стол, демонстративно откидываясь на спинку кресла и складывая руки под затылком, а длиннющие ноги вытянув и уперев в стену под столом. Он вдруг уперся взглядом себе в колени, в разошедшийся углом и слабыми светлыми нитками слой джинс, оголяющий выпирающую косточку подрагивающей ноги. - Блин, ну. Папаня у него тут вроде как работал. - Где? - Минхо приподнял свою афигенно выщипанную бровь - его тянет насмехаться над незнакомыми амбициозными англичанами, он занимается этим, пожалуй, регулярно раз в месяц с тех самых пор, как вообще узнал о Томасе и выкупил некоторые его думы. - Не знаю, - Томас растянул кривые губы; улыбнулись они так по-дебильному, что продемонстрировали слегка неровные квадраты зубов, а верхняя губа приподнялась так, что развела морщины вокруг рта. Он постучал себя пальцем по виску и указал на монитор. - Валяй - сам спроси. Вдруг твоим жёлтым тут помогал, м-м? Минхо повернул голову на небольшую карикатурную птичку-статуэтку на столике, - с рядом валяющимся отломанным крылом лежали чеки из "Касатки" и ключи от пикапа. Скрюченный клюв на крохотной пластиковой башке орлёнка порыжел с исходом времени, раньше он был ярко-жёлтый и напоминал желток сырого яйца из холодильника, а сейчас Минхо был более чем уверен, что про крылатого все давно забыли, и даже Томас, вроде как детский любитель и коллекционер всякой дряни, которую дают в магазах исключительно в подарок и по приколу, на птицу давно забил и не поглядывал. Он вообще продолжал пялиться себе в ноги до момента, пока не подорвался всем телом, чтобы прилипнуть к экрану. Забытый всеми богами орлёнок пошатнулся на своих тонких когтях в пластинке. Пока размеренные клики прерывали ненавязчивый и привычный своей текучестью в словах дух музыки с динамика, Минхо, честно отвернувшись, наблюдал за утренним небом в окне, за которым была небольшая площадка, словно специально вычурная с естественным предназначением; низкая изгородь ограждала от нескольких метров падения с этой платформы-балкона, но в принципе высота была детская, щуплый подросток мог спокойно свистнуть с нее, зацепившись ладонями за края и ногами откинувшись вниз, к асфальту с пробивающимся между плитами травинками. На этой платформе очень часто они здесь с Томасом курили, если мисс Кирни была дома: небольшая баночка из-под крема от прыщей, в себе содержащая еще какой-то малый уровень того самого использованного белого крема, теперь разделяла сосуд вместе с потушенными бычками и пеплом. Самокрутки прятали у карниза, где-то между синих ведерок, зимой покрывающихся инеем и твердой коркой замёрзших дождей, а вонючие половые тряпки, скрюченные в них, которые Томас никогда не промывал и не развешивал от лени, замерзали в лютый камень, который никто вообще не трогал потом до самой весны. Там и покоились все остальные прелести личной жизни, которой у Томаса не было. Из окошка повеяло. Минхо повернул голову обратно к Томасу, а потом - на экран. На черные глаза там. Горящие. Тлеющие. Странно переливающиеся. Как у Томаса в вечера их перекуров на платформе - похоже. Кто-то однажды задумался: какова вероятность того, что встретя красивое лицо, ты не захочешь его возненавидеть? Как влюбленность может в принципе существовать в моменте, если с месяцами обглоданной осознанности, каждодневно избитая ипостась тебя, своего личного, вникает наконец, что восхищение мгновенно, а хуже - одностороннее. Что кости, выглядывающие из-под тени кожи, темные, достаточно симметричные друг другу брови и хиленькое тельце дистрофика - это лишь грань чужого и твоего, отделённое реальностью, которая тебя обидела генетической лотереей. Думал ли когда-нибудь об этом Томас - загадка. Вероятно, нет. Как бы актуальна не была подобная тема, для него ещё не истекли сроки. Тема с Муркой себя как-то быстро изжила. Наверное, потому что Томас с завидной скоростью обежал все лишние вкладки курсором мыши, позакрывал, вернул рабочий стол, но Минхо не обратил внимания. Они какое-то время ещё обсуждали бордерлэндс и задроченный образ Байонетты, хотя Томас уже медленно скатывался в себя от натертых который век тем. Минхо понимал мало, а Томас пессимистично мог всю правду уложить в рамки бытовых просторечий и подвести все в итоге к тому, что поставит наконец точку, потому что свойственно его языку завязываться спустя какое-то время. Томасу начинало становиться почти стыдно за себя. Минхо был ярче него, хоть и был старше. Даже губы у Минхо, кажется, были краснее и здоровее, чем посеревшие и почти не двигающиеся Томаса. Ближе к позднему вечеру, уже откровенно высушив уши пост-хардкором и готикой вперемешку, Минхо вернулся к этой теме с блестящими дисками, соблазнительно оставшимися на диване, на ковре, где только не оставшись, правда - в шторах разве что не застрял очередной кружок с музыкой. Когда разобрались с сиди-ромом, наконец Минхо озвучил свое лаконичное "бывай" и сделал Томасу ручкой. Тогда комната совсем затихла. Гости могут забрать что-то, рождённое в секунды их пребывания в доме Томаса. А Томас всегда удивлялся этому, он ведь постоянно находился один, но почему восприятие кардинально менялось, когда линия одиночества вроде чуть дергалась, снова возвращаясь в исходное - голова тебя морочила. Бесила она тебя, вот как. Что табуретка, оставшаяся на том же месте, куда ее притащил Минхо, что заскучавший орлёнок на столике, обделённый вниманием - теперь всё не двигалось, но смотрело на тебя, как испуганная антилопа в объективе камеры. Тогда даже тишина для тебя становилась мелодией тонкой, охрипшей музыки из сломанных кусочков подаренного диска, уже давно являющегося реликвией, но лишь сейчас создавшего смысл. Пока Томас водил пальцами по их притупленным краям, что-то внутри него подмывало - к монитору, пожалуйста. Он видел, как неуклюже Минхо на своем пикапе вылетел на трассу, совсем по-киношному выехав задними колесами на сырой темный асфальт вечера и рванув вперёд, освещаемый фонарями вдоль тротуара. Подбитые номера и чуть приподнятый капот: Дельта стремительно отдалялась на восток, дальше от Томаса, а он так тупо сидел и держал в руках диски, своим толстым и загнивающим мозгом терпеливо осознавая, что за музыкой к нему больше не вернуться.

***

- Томас, Христа ради, хорош насиловать скрипку, зайка. Смычок в руках Томаса молниеносно и согласно дернулся вниз, ударившись о штанину джинс. Стоял он тут, вот такой маленький и короткий, между цветами и дурью чужих растений, выполняющих самую что ни на есть значимую роль в исполнении, - конечно, которую нельзя было ни в коем случае обесценивать, потому что они вытягивали всю дохлую и кричащую “Караул” харизму Томаса, который, может, если и не старался, но мысленно себе искренне сочувствовал и аплодировал, пока Кристиан Джордисон смотрела фирменной улыбкой, означающей лишь то, что ты - позор сцены. Упирая свои болезненно худые руки себе в колени, она, кажется, предпринимала попытку распрямиться. Томас продолжал стоять на месте, но теперь более неловко и с выражением блеклого отвращения в крохотных линиях морщин между веснушек и особенно выраженными чернильными родинками на едва выступающих скулах и под самыми губами, слишком широкими, слишком неправильными, слишком стрёмными пальцами и кривым извлечением звуков, много, много ошибок, никому ты такой не нужен. А на облезлых ногтях Джордисон видны еще не сошедшие остатки червонного лака, ее самого любимого лака из всех, который она объедает своими мятыми от возраста губами, обкусывает дрожащими зубами кутикулу, когда, в слое своей элегантной формы (наверное, она подобрана персонально для глаз Томаса: не слишком откровенно, не чрезмерно деловито) наблюдает соколиным глазом, как Томас снова и снова лажает. Она, конечно, видит эти мрачные взгляды на свои неприятно внимательные глаза, - снова кивает ему, просто болтает туда-сюда головой, не прекращая, словно в знак одобрения, но при этом даже в те моменты, когда Томас соскакивает не туда. Это жалость. Это, наверное, отдельный вид псевдосочувствующей жалости, которая Томасу ни к черту. Он смотрит, как женщина трет свои накрашенные серым карандашом брови костлявыми пальцами, хмурится. Он думает только о том, какое это позорное зрелище, продолжая пальцем подергивать смычок. - Мисс Джордисон, - невзрачно впускает он свой монотонный звук между их тишины, но женщина его словно и без того прекрасно понимает, хотя продолжает тереть лицо. - Мисс! Он иррационально подается вперед, длинные ноги почти запутываются в определенный момент; тот самый момент, когда Кристиан поднимает на него глаза, не подпустив Томаса ближе, остановив его своими колкими глазами за мгновение до того, как он бы сам грубо отцепил ее ладони от лица. У него что-то чесалось под ребрами, это никак нельзя было почесать в такие моменты, и ему приходилось дергаться. Всегда дергался. “Не дергайся” - говорила мать, когда стригла ему прямую челку и сыпала его черные волосы на влажные ноги, пока Томас стоял в тазике и чесался; “Не дергайся” - просил фотограф на каком-то из конкурсов по химическим элементам, беря в объектив озлобленно вздернутые брови Томаса; “Не дергайся” - зажимал ему рот Минхо, когда по их двум разъяренным лицам ползли смертельные красно-синие огни с закулисья улицы. - Не дергайся, Томас, - взмахивала пятерней Кристиан, шевеля коряво накрашенным ртом под матовой помадой. - Не надо, репетируй дальше. И она встает, чтобы перебраться в ванную без двери. Томас наблюдает за ней из молочного коридора, но смычок к скрипке не тянется, голова не работает, мотивация что-то не способствует. Он какое-то время наблюдает за Кристиан, похлопывающей собственные влажные от крема скулы, ногтями поднимаясь выше, корректируя лицо, - ей совсем все равно, чем занимается Томас, потому что когда-то она уже прочувствовала почву, что время тянется быстрее, если не напрягать парня заданиями и практикой, от которых у него отворачивалась голова. Все было бы совсем легко, если бы не Мисс Кирни и изредка всплывающие музыкальные конкурсы, на которых Томаса, нет-нет, но тащили, умоляли и талдычили мантру про "отдых и культуру", музыку исключительно классическую, а комиссия вообще верила, что за такими вот Томасами стоит будущее, а не за большинством нынешней молодёжи. Кристиан не сказать, что была резко противоположного мнения, как догадывался Томас, - тем не менее, отлично прикидывалась толерашкой касательно всего, что было введено в моду и молодежную культуру после года эдак две тысячи второго. Чаще всего Кристиан не интересовалась тем, что интересуется Томас - такой был профессиональный почерк общения у нее, хотя мимика ее лица ну очень часто приобретала такой серый и скудный оттенок, опускаясь до заграничного уровня сколько-можно-уже-болтать с отливом ее слишком выразительных для чересчур пассивного молчания глаз, что не уловить вот это помутнение ее прежних убеждений не представлялось трудоемкой задачей. В такие моменты Томас продолжал трещать языком о своем, но уже с чувством теплого стыда где-то внизу, в животе - бывает такое ощущение. Джордисон была странноватой женщиной, наверное, в силу того, что представлялась чем-то вроде собирательного образа “той самой” творческой и эксцентричной, соперничать с которой мог только дай бог Майкл Джексон, таким вот образом уровень концентрации ее неординарности мог доходить до бешеных отметок и сам Томас поражался такой гибкости натуры со своим эмоциональным фоном ниже, чем у зубочистки. Может, если бы мать была в курсе всего-всего, она бы придавила Томаса своими взглядами касательно мисс Джордисон, но пока они порознь и друг другу в глаза смотрели дай бог два раза за всю жизнь - она в ней видит не более, чем хорошего учителя, который сосет с них деньги ради культурного просвещения ее сыночки, а Томас уже слишком взрослый, чтобы всегда и во всех случаях слушать мамку, и слишком мелкий, чтобы переживать о бабле, уходящем в никуда. Нет, конечно, мы будем жрать сухую вермишель чайными ложками и запивать скисшим кефиром, зато дохера продвинутыми в сфере искусства, науки и религии - дружно передаем привет бесполезным иконам на тех же полках, где вперемешку с духовными дарами валяются и грязные вещи, и маленькие вещи, и кулер, и лопасти вентилятора, который снова достанут только летом с предварительными орами, типа “Томас, не урони иконы”. А Томас, может, ронять хотел этого Бога. Обводя взглядом знакомые коридоры, все чаще и чаще Томас натыкался на удивительный факт - икон в доме Кристиан не наблюдалось, хотя женщине в ее возрасте только и остается, что верить в лучший мир, где их всех спасут от нацизма, каннибализма и развешанных по всем стенам малых городов од о гомосексуальности. Клеёный брус окруживших стен напоминал скорее крепость или обитель ее вдохновения. Декоративная отделка смягчающе переливалась оттенком вроде охры, которая подчеркивала все преимущества ее небольшого, но приятного дома. Темно-синие кушетки одиноко стояли, прижатые к стенам, а на одном из сидений лежала тоненькая газета из здешних ларьков, мимо которых Томас проходит каждый день, безэмоционально обращая внимание на продавцов, зависших с сигарой в зубах, а Кристиан, естественно, забегает ежедневно, ловя любое словцо жёлтой прессы с прилавков; может, даже не столько для самой себя, сколько для утоления голода ее вечного вдохновения. Газовый котел ебашит на полную мощь, обогревая дом в морозы, медленно сходящие на нет, но все еще грубо и медленно тянущих за своим долгожданным уходом такие стрёмные и уже привычные явления для их несуразного мира, как снег посреди весны или богом забытые байки о кислотном дожде, которым Томаса все детство вроде пугали, а за всю жизнь он ни разу не прошел над его крышей, зато здорово заставил всех детей в его кругу ссаться кипятком от одной только мысли о существовании подобных природных явлений. Под приглушенные звуки шебуршания из ванной Томас мерно опустил скрипку на тумбочку и тут же о ней забыл, пускаясь в медленное хождение вдоль плинтусов и изучения чужого дома. Это, конечно, со стороны Томасу и казалось когда-то закосом под американскую классику не в лучшем смысле этого понятия, но сейчас у него почти появилось ощущение уюта от пребывания в доме. Мать, как главный планировщик их дома, любила кардинально другие цвета и, видимо, этот больной интерес к консервативно-деревянному и мрачноватому она успешно привила и Томасу. По крайней мере, он был уверен, что переедь он куда-нибудь, он бы тоже стал развивать дом именно в этом направлении. Сегодня Томасу было здесь достаточно комфортно, чтобы самозабвенно опуститься на мягенький диванчик и расслабить плечи, тем самым скатив с них груз усталости и бесконечной тоски. Потолок смотрел на него в ответ. Томасу не хватало музыки, чтобы пялиться в эту холодную белизну интерьера стало менее тривиально и скучно, но шум в нескольких метрах от него, где-то словно за гранью восприятия его разума, ограниченного пленкой, через которую можно было слушать, прижавшись ухом к поверхности, звуки реального мира, но никогда не высовывать нос за пределы, - он слегка мешал. Потеряться - Томас часто думал о том, что действительно хотел бы этого, и так же часто думал о том, что ужасно бы этого остерегался. Однажды на форуме он всерьез увлекся чтением теорий различных интернетных графоманов, которые затрагивали какую-то там мрачную тему перерождения, а потом - самого человека. Человек, созданный миром для мира, может схлопнуться в точку единичного значения. Может вдруг оказаться всем ненужным по собственной воле, потому что однажды устанет жить эту жизнь, но не найдет в себе должных сил покончить со всем этим. Томасу не очень хотелось думать о том, скольких людей он забыл с концами, так, что даже не помнит ни имени, ни лица, ни их хоть малейшего смысла в собственной жизни. Пока Томас, не оторвав взгляда от потолка, шарил в кармане, бесконечно проезжаясь пальцами по зажигалке - черная бабочка с острым размахом крыльев тонкой субтильности ее холодного корпуса и зажженной искрой желто-коричневого глаза пламени, выхватившего в темноте и быстрый изгиб его сумасшедших вмятин серости под глазами, уходящих плавно к щекам и разрезая лицо, и отражение близко к янтарному глаз на узком полотне зрачка; тогда Кристиан вернулась в зал, а ее морщинистое лицо прозрачно намекало на то, что их час подходит к концу. Вернее сказать, уже подошел, но это редко когда значило, что Томас уходит совсем. Скорее, просиживает дополнительные часы. - Как там Минхо? - это была одна из тех тем, которой Кристиан интересовалась самостоятельно, которая ей, нет-нет, но была интересна. Это, наверное, было связано с тем, что вживую Минхо она видела всего пару раз, но умудрялась всегда осведомляться о его положении и делах. Томас обычно съезжал с этой темы, потому что ей не стоило знать. - Уезжает, - глаза Томаса в ожидании прокрутились в сторону замершей у диванчика женщины, заглядывающей себе на шею и поправляющей воротник. Голова его по-прежнему оставалась низко опущенной, а линии бровей закрывали веки глаз, смотрящих исподлобья. - Надо же, - она действительно была удивлена, хотя говорила с присущей ноткой сарказма в голосе. Села напротив, через стол от Томаса, глядя куда-то в пустую стену, где по идее могла висеть какая-нибудь картина, но по какой-то причине отсутствовала. Странновато. - Давно пора было. Помнишь?.. Я говорила уже когда-то. Как я говорила… Про Кеннер. Она имеет ввиду штат Луизиана, где прожила все свое детство. По крайней мере, так Томас ее понял. Что-то вроде того, что сейчас у нее живет там отец с дядей, хотя сама она здесь, в Иллинойсе, но душой все еще осталась в сыром климате летних лагерей и начальной школы с длинными летними каникулами. Но рассказывала она больше о том, как мечтала оттуда вырваться. Странно чувствовать любовь к определенному месту и одновременно мечтать его покинуть: у Томаса так ни с Америкой, ни с Англией не было, хотя он и завидовал белой завистью тем людям, которые оказывались способны бросить старое взамен на новое и неизведанное. Никто не пытался ощупать будущее, боясь оступиться. Наблюдая за тем, как резво и с охотой все мигрируют в разном географическом направлении, Томас иногда задумывался, что стоит тесниться к таким людям, может, и научишься такими темпами взрослой и грамотной жизни. Взамен он мог бы научить их крутить самокрутки. Хотя, видимо, в реальности этим займется Минхо, потирающий ручки в ожидании рейса. - Джефферсон. Помню, точно, - Томас опустил взгляд на лежащую рядом скрипку. Очень странно. - А он, ну. Собирается в Калифорнию. Собирается уезжать. Кристиан хоть и кивала, но Томас был более чем уверен, что в Калифорнии она не была. Пока она не спросила напрямую что-то ещё, Томас не слушал. Он снова смотрел на стены и в голове у него что-то, кажется, было, он даже почти осознанно мог выстроить в мыслях цепочку размышлений. Хотя, кажется, обрывки слов и эмоциональных выражений присуще любому человеческому мозгу, а полноценный диалог в голове невозможен, да и бессмыслен, потому что на него затрачивается самый ценный ресурс - время. Идея, проходящая через призму разума, в тысячу раз быстрее слова. Вот и сейчас Томас сидит здесь, тратя много времени, расточительно, не очень грамотно, но бескорыстно по отношению к другому человеку. К матери, наверное, в первую очередь. - А ты? - Кристиан подвинулась, закинув тонкое запястье на спинку кресла. Белые волосы смахнулись с плеча. - Какие планы? - Учеба, чё ещё, - Томас почувствовал, как от вранья расплываются мышцы рта в улыбке. Ну конечно. Учеба. - Мне показалось, в моей жизни слишком много женщин. - Вау, - Кристиан вздернула брови, широко-широко улыбаясь. - Расскажи-ка, кем был твой отец в твои годы. Пидорасом? Работал, вроде, в каком-то там чайном отделе или вроде того, налаживал связи с Китаем и в некоторой мере помогал с поставками. Но не то чтобы с мужиками пидорасом, а так, по жизни пидор. Но основным доходом были, естественно, подработки там всякие, в его-то время мало где работать можно было нормально, да и в его условиях… Таскал из магазинов кассеты, не продавали ему за глаза и чрезмерную сопливость лица, вот он и умудрялся выкручиваться из экономической жопы: бабло победило зло. Жаль, что с людьми у него не пошло. Жаль! Томас, вот, тоже проебался. - Извините, - он быстро нырнул пальцами в карман джинс, выуживая телефон с разбитым экраном. Он мелькнул одним коротким сообщением из Фейсбука: "Ты где". Не от матери. От Ньюта Мюррея. "Вечером буду". Будет, обязательно будет, но не сейчас. Он Ньюта вообще в дневном свете не представлял, он же элементарно не высовывался в это время. Он спал днём, активил ночью, когда Томас отрубался, хотя днём и не уматывался сильно. Он ничего не знал о Ньюте, кроме того, что у него нет режима сна, зато есть младшая сестра и извращенские вкусы. В музыке. И не только. К счастью, с томасовыми они складно пересекались в точке "Б". Может, единственное, что их связывало, и было этой нитью черты характера. Томас думал об этом меньше всего, да и сейчас - тем более, подобное плавало исключительно в каком-то не до конца осмысленном и невинном контексте, вроде "ну, посмеялись". Ну, унизили. Ну, загнобили. Ну бывает же, ну. Томасу даже как-то не хотелось, чтобы Ньют сюда переезжал, что должно было произойти с месяца на месяц. Ньют ему, конечно, нравился, но странно напрягал своей неординарностью, объясняемой лишь низким процентом существования схожих с его манерой поведения людей, которых Томас в своей жизни вообще только встречал, но умудрялся пропускать тени их общения и фичей сквозь себя, а Ньют как-то удачно остался. Наверное, хорошо, что у него лицо вот именно такое, думал Томас. Может, если бы Ньют был с более узким подбородком, Томас бы аналогично пропустил его мимо. Если бы нос был другой формы или разрез глаз был бы менее широким, неважно, потому что характеризует его не столько нос или сам факт того, что этот нос более крупный, а что-то другое. Просто другой Ньют бы, наверное, не устроил. Но так Томас, конечно, думал исключительно с той жалкой высоты их двух месяцев общения. По ночным сеансам в комплекте со звонками в Скайпе и совместными компьютерными поигрульками - хорошо, и Томаса уматывало очень быстро, - он больше зависал в окно и все реже - в засыпающий вместе с ним перегретый от работы ноутбук, все более размыто и гнусаво слышал голос Ньюта. Сначала они болтали, потом отключались чтобы разбрестись по койкам на боковую. Напополам - сайты с разными и незнакомыми людьми, сидя в тишине такой пожирающей, что даже вместе с Ньютом Томас чувствовал себя самым ничтожным созданием на земле, потому как Ньют молчал по понятным причинам, а Томас - потому что был способен только болезненно глотать зависть и что-то ещё, неизведанно далёкое и приходящее прежде максимум во снах. Он принять человека не мог, что уж говорить о возможных переездах в неизвестном направлении, как поступали некоторые. А вот сейчас, в доме Кристиан, всё было максимально реально. Даже слабый, колючий для чувствительных глаз оттенок блеска на морщинистых женских веках белой-белой кожицы Томасу показался чересчур надоевшим своими протяжными попытками всячески вылить из этой забитой и гудящей, как машинка, головы ясность ума и с ней - мысль о собственном отце, которого Томас мог едва ли назвать частью своей жизни. Это скорее он являлся отброшенной частью своего же отца, которая популярным образом уродилась в матери и после - в Чикаго, прямо под развевающимся на легком осеннем дуновении ветра по улицам Иллинойса полотном нежнейшего, сука, флага в мире. - Мой отец работал в турагентстве какое-то время, потому что не было денег. Не помню, у него, - Томас сглотнул, а брови его съехались ближе к переносице, пока он вот так спекулировал на худшую тему для разговора в его жизни, глядя на плинтуса у чужих ног. - У матери, то есть, я был уже. Ну, в зародыше. Короче, они тогда были еще вместе. Короче, он сначала пытался. Действительно хотел, наверное, семью построить, но вроде никогда не отличался к этому интересом или хоть каким-то вниманием, но тут следует в его драную и обосраную защиту сказать, что и мать не особенно Томаса планировала, но точно не была сторонницей абортов, потому что в шестнадцать лет Томас у нее, в одинокой и прохладной комнате, обнаружил увесистое количество книг по кормлению малышей и их вынашиванию. Тогда и поменял мнение о матери, потому что несмотря на ее внешнее безразличие и сходство с отцом в вопросе воспитания ребенка, едва ли не на соплях болтающегося в записной книжечке у органов опеки и попечительства, мама никогда не обращалась с ним по принципу "хавай, что даю, иначе на голову надену" - и тут спасибо, мама. Так и подумал. Кристиан знала откуда-то из разговоров уже, что у Томаса отца не было. Что пятьдесят процентов своей жизни он жил с матерью, сорок - один, пока перебивался одиночеством вдали от мисс Кирни в ее разъездах и командировках по работке, и, прости-господи, жалких десять - кое-как проводил с отцом, и то, - скрепя зубы и сводя скулы, шагая с этим умником в ногу и ожидая, что когда-нибудь рак на горе свистнет и папка скажет, мол, ой, надоело мне, возвращаюсь к вам с мамой. Томас этого бы не хотел, конечно, но общий градус их общения и дополнительных факторов непрозрачно намекал на это какое-то время, пока отец полноценно не обзавелся другой семьёй с другим ребенком. Вот поэтому Кристиан и не стала закатывать глаза и говорить чуши вроде "ну он же тебя любит" или других пресных и, вероятно, не очень действенных для печального мозга подростка обещаний о несбыточной родительской любви. Она только промычала и широко заулыбалась по-естественному розовой линией рта, притянула запястье с кожаной обивки к глазам и посмотрела на часы, огибающие эту худую косточку. И произнесла хриплое, теплое и ожидающее ушей Томаса: - Шесть часов. И Томас потянулся за чехлом для скрипки.

***

“Увидимся в следующий четверг”. Долбаные конкурсы. Томас не хотел участвовать ни в каких конкурсах по скрипке, потому что любому утюгу ясно, что он со смычком в руках ни петь, ни свистеть. Чувство влажного и обжигающе жабского, прикрытого всей этой уступчивостью и недоразвитостью на тяжело страдающем эмоциональном фоне Томаса, стыд - вот что обгладывало кости и хоронило прежнюю недосегаемость характера, в нынешнем - не более жиденького киселя на обкусанных в мякоти темно-красной матовой помады губ руководительницы их секты “Красное солнышко”, где в составе числился один единственный рудиментарный бедолага с кривыми руками, в которые другие отчаявшиеся бедолаги сунули скрипку. Нужно быть более поверхностным, чтобы заинтересовать. Людям не хочется деталей, но им нравится додумывать их самостоятельно и находить им подтверждение в авторских словах. Томаса научили кивать даже на дохрена сложносочиненные предложения критиков, чтобы получше себя зарекомендовать, даже несмотря на то, что Томас не знал и половины произносимых ими слов. Домой возвращался затемно. Обходя людную часть дороги с еще не погасшими желтыми фонарями, крайне некстати застал чужие преследования и расистские выкрики кому-то для кого-то, уже перескакивающего через острые иглы невысокого забора и скрывающегося за сеткой в паре метрах от самого дома Томаса, где свет весь день не горел: блевотно-зеленый цвет досок слегка почернел и фасад со стороны словно слегка подкосился, грел один фонарь, который находился ровно рядом со входом, на стороне их дома - лишь благодаря ему Томас не спотыкался, поднимаясь по мелким ступенькам. Залез в пластиковую банку с индийским чаем, плотно сомкнутой золото-обшарпанной крышкой с серыми царапинами и потертостями, под ней - пыль и отсутствие чайных пакетиков. Царская эмблема гордой морды толстого льва с желтой шевелюрой в обрамлении его крохотных глазенок млекопитающего зыркнули на Томаса из-под градиента крупной (во всяком случае, намного более крупной, чем сам лев) надписи “MONARCH”. Из остальных песок так и сыпался, но на средней полке Томас обнаружил нычку молотого кофе в пакете из-под непонятного пакета. Всё содержимое кухонного шкафа сложил на тумбу в ровную линию. Зеленая лампа на хрупкой ножке, вцепившейся в поверхность стола, зажглась в углу, замкнув жужжащий бледно-коричневый свет лампочки под почерневшей стеной скатившихся с края верхних полок бумаг и некогда учебных тетрадей; торчащей из полудохлого принтера куска копии документа; коробками над загоревшимся призрачно-серым экраном ноутбука с кричащей наклейкой сверху. Несколько белых блистеров таблеток скучающе перекатывались туда-сюда после того, как Томас шлепнулся на стул и стол пошатнулся следом за ним. На экране снова появилось изображение затемненного помещения английской комнаты. Худая рука, локтем лежащая на бедре черного корпуса гитары, в обрамлении эскиза черных по краю и едва серым цветом тени внутри, на этнический манер начерченных и скатывающихся по косточке плеча, - тату, едва касающееся кисти руки, лежащей на струнах. Большой палец с острым углом фаланги; венка, уходящая вверх по запястью Ньюта. Правая сторона его лица чуть освещена сторонним источником света, который не попадает в кадр, но кладет свой тихий луч в ямку сформировавшейся скулы, замирая под самим черным глазом, заполненным зрачком, не поспевающим за темным оттенком радужки парня, которого Томас никогда не видел в качестве выше разрешения его старого ноутбука; никогда и вовсе не происходило ни дрогнувшего хрусталика человеческого глаза напротив, ни абсолютно тонких губ и концов естественных коричневых бровей к вискам, ни слегка квадратной челюсти. Томас моргнул. Снова звук совершенной музыки, отдаленной и бредящей. Томас ее почти не слушает, потому что в этот раз он не улавливает того, что действительно важно кому-то, но не ему. Кто-то - это, например, незнакомый и коснувшийся рассудка лишь посредством каких-то общих “да” Ньют; кто-то не понимающий и не ощущающий уже ничего, кроме расстроенности каких-то инструментов в пальцах и попадавшихся на глазах где-нибудь, точно не в Америке. Где-нибудь, точно не там, где хотелось бы когда-то вместе с ним оказаться Томасу, - опешившему и с расширенными зрачками, раскрасневшимися ноздрями от раздражения и вштыренным взглядом чикагского сумасброда, типичного и подозрительно похожего на собственного отца, только без баб и левых детей от другой женщины, слишком незнакомой, слишком не матери. Незнакомой ровно столько же, как и Ньют, в треморе дергавший оголенным под майкой плечом. Незнакомым, как звук чужой электроники, которую Томас плохо и вообще неправильно слушает, двадцать пять на восемь привыкший к скрипу и вздохам совсем другого и более крохотного, более компактного и классического, чем акустическая гитара, не говоря уже об электронной. Может, где-то у Ньюта и была акустическая гитара, потому что такая была и у Томаса. “Видос огонь” Хотя и звук - не более смесь ядреного метала, и уши режет. Но Ньют читает и Ньют в сети почти сразу после. Монотонное молчание какое-то время, неподвижный статус онлайна на Томаса смотрит очень тяжело, совсем в противовес и ньютовому среднестатистическому поведению что в трубке, в звуках голоса, что в тексте и исключительно с большой буквы. Томасу бы хотелось гордиться Ньютом, но стыдно и обидно. “Спасиб :)” - так он написал в ответ и снова замолчал. Томас моргнул и снова перемотал на страницу Мюррея. Фотографии южной готики пестрили на полотне личных публикаций в фейсбуке, в отличие от пустого аккаунта на американском форуме. Ссылки на различные группы, на посты и фотографии, которые Томас уже пару раз изучил. Пара ответов. Томас снова листал неизвестную группу. В нашей группе вы найдете лучшие фотографии Англии, познакомитесь с интересными арт-проектами, узнаете… Томас приблизил фотографию английского метро, вглядываясь в желтизну этих чужих сидушек и поручней, впитал взглядом лица некоторых людей, поникших уставшим взглядом в тусклых экранах телефонов или листах; полы чьей-то длиннющей юбки подметали своей неестественной красотой нежно-молочной ткани обсыпанный пол поезда и, Томас уверен, колыхались на треморе скорости колес, мчащихся куда-то там. В Америке Томас просто привык. В чикагский метрополитен он мало того, что не совался, он и не знал, куда ехать. Мать больше не водила под ручку. Она, конечно, чаще выпинывала исключительно лишь на занятия и подработки, а всё из перечисленного, спасибо, было в шаговой доступности по мнению Томаса, который любой свой путь затягивал на долгое-долгое “после” и “позже”. Он понятия не имел, что станет с Ньютом в Америке. Он вновь вспоминал едва загорелое лицо в области носа и залегших кругов под глазами. Америка обязательно что-то захочет сделать с ним, отличающимся и инородным субъектом. Для чего-то или для кого-то. Уведомление отвлекло. Ньют писал и сразу отправлял сообщение одно за другим. “Кинь ссыль на подработки" "В Чикаго" Томас почти сразу создал новую вкладку, залез на сайт, который сто лет уже как пылился в закладках. Окинул поверхностным взглядом серое оформление. Ньюта было в принципе невозможно даже в теории уместить в рамки американских будней. Нельзя было вписать в углы холодного климата и выровнять по периметру обдуваемых ветром красных губ, потому что Англия - и Томас помнил Англию наизусть. Он все ещё чувствовал ее запах где-то над губой, когда засыпал, отворачиваясь к стенке. Когда в голову лез Ньют и его "лёгкие бабки" на хлебе без масла и едва дотягивающем до тошнотворной фразы "как вариант". Конечно, было "как вариант". Если терять уже было нечего - вполне "вариантик", как выражался Минхо, выдвигая свое супер-предложение делать ласты в Калифорнию. У Томаса был на это маленький заскок. Заскок на вариантики. У него не так уж много возможностей. Он, может, совсем не тот человек, которого стоит просить о чем-то, но иногда следовало делать исключения. Хотя бы для него. Томас пару раз щелкнул по клавиатуре и широкая ссылка на ресторанную сеть “Касатка” всплыла в окне переписки непрочитанным сообщением, прежде чем крышка ноутбука закрылась, проглотив последний свет во всем доме.