La Eme

Чонгук, вытирая волосы полотенцем, выходит из ванной, шумно вдыхая свежий, чуть прохладный воздух, царящий в спальне, в то время как за приоткрытой дверью клубится пар от горячей воды, льющейся на протяжении получаса. Вскидывает брови, стоит заметить сидящего на своей кровати и уткнувшегося в телефон Хосока, безмятежно покачивающего ногами. Альфа становится напротив него и швыряет влажное полотенце тому в лицо, привлекая к себе внимание. — Да понял я, понял, — бурчит Хосок, поднимаясь на ноги. — Встаю. Чонгук удовлетворительно кивает и подходит к гардеробу, принимаясь перебирать костюмы, чтобы выбрать лучший для предстоящего вечера. Сборища местных «мафиозников» он не любит по-прежнему, всё это показушничество у него вызывает только зуд и раздражение, но идти приходится. Связи, выгодные контракты, полезные знакомства никому ещё не мешали. — Ты какого хрена тут забыл вообще? — интересуется Чон, останавливаясь на брючном чёрном костюме с белой рубашкой и жилеткой. Не стареющая классика. — Тебя жду так-то, — пожимает плечами Хосок, убирая телефон в карман брюк. — Юнги ещё собирается, так что… — Прекрасно. Я доеду сам. Можешь идти. — А я только хотел сказать, что ты наконец-то не выглядишь так, словно вчера выпотрошил всю боксёрскую грушу и чуть не разгромил весь спортзал. Ошибочка. Вчерашней ночью на ушах стояла вся охрана, пока в спортивном зале на первом этаже особняка раздавались громкие крики, лязг металла и звон бьющегося стекла. Чонгук был невыносимо зол. Три разбитые бутылки виски, следы от которого остались брызгами на серых стенах; избитая вышеупомянутая боксёрская груша, на которой, кажется, до сих пор остались отпечатки чужих крепких кулаков; сломанная шведская стенка, металлическими тонкими трубами валяющаяся по всему полу. До последнего усталого вздоха, до последней капли пота, до последней засохшей на кулаках крови – злость должна была выйти полностью, вместе с мыслями о Ким Тэхёне, в которых мелькало без остановки одно слово: «Люблю». Чонгук отрицал. Не хотел. Не мог смириться с самим собой. А оказался в итоге прав именно Хосок. Как бы ни складывались напряжённые взаимоотношения, но всё свелось к тому, что Чонгук полюбил. Настолько, что чужой комфорт и спокойствие стали главным приоритетом в жизни. Голова была забита только одним именем, а чужое непокорство вызывало раздражение. Сам себя привязал. Сам нашёл себе «не того омегу». А сердцу приказать обходить это проклятое «люблю» стороной так и не смог. Глупая ирония и очередная война, в которой нет ни проигравших, ни победителей. — Я успокоился, — отвечает ровно альфа, стягивая с бёдер второе полотенце, чтобы надеть чистое бельё. Хосок машинально отворачивается, корчась. — Я вижу. От тебя до сих пор разит ненавистью ко всему живому. — Тебе так кажется. — Неужели ты и правда так его любишь, что бесишься просто потому, что он ведёт себя как пубертатная недотрога? — хмыкает альфа. Чонгук разворачивается к нему лицом и натягивает языком щёку, выдавая короткое: — Да. Уже не отрицает. Смысла нет. — Так сказал бы ему об этом. Я вон Юнги каждый день говорю, что люблю его. В ответ, правда, слышу: «Отвали, ты меня бесишь»; но он просто выпендривается, — уверенно говорит Чон. И чуть тише: — Наверное. Ну, не любил бы в ответ, не ревел бы передо мной, когда я чуть не умер, да? — уже с сомнением. Хосок иногда не понимает Юнги так же, как Чонгук Тэхёна. У них это что-то вроде «семейного». А Чонгук раздражённо дёргает брюки за пояс, натягивая их выше, и плюёт нервное: — Не знаю. Он устал. Устал от того, что с ним играют, словно с глупым подростком, когда в их возрасте даже думать об этом чертовски глупо. Потому что, что бы Чонгук ни делал, как бы ни говорил о своих чувствах, доказывая их не простыми словами, а каждым поступком, всем своим существом, в ответ он получает удушающий холод. И он отчаянно верит, что Тэхён просто боится вновь оступиться, понять, что любит не того человека, получить снова столько же боли и унижения, но совершенно не верит в то, что не смог доказать обратное. Как бы ни старался. Как бы ни лез из кожи вон. Это оказалось сложнее, чем он думал. Пуговицы на рубашке тоже застёгиваются с особым остервенением. — Ты пытался хоть с ним поговорить? — уточняет Хосок. Бьёт Чонгука по рукам, когда тот нервно дёргает рубашку, чтобы заправить её в брюки, и смотрит слишком серьёзно. Чужое критическое эмоциональное состояние его не прельщает. — Да я каждый, блять, день это делаю. Ничего не помогает. — А он? — У него в голове заевшая пластинка. «Не по пути». «Ты выбрал не того омегу». «Мне от тебя ничего не нужно». «Проваливай». Изо дня в день. Чонгук не видел его ровно сутки, а по ощущениям – вечность. Так ощущается любовь? Он её заранее ненавидит. — Давай я Юнги попрошу ему мозги промыть? — сам заправляет альфе в брюки рубашку Хосок, будто малому дитя. Чонгук на него смотрит злобно, но не сопротивляется. — С ним они подружки с юношества. Вдруг его он послушает? — Сомневаюсь, — отстранённо отвечает Чон. Всё-таки отходит от Хосока в сторону, ощущая себя неспособным мальцом, и сам накидывает на плечи жилетку, с ней обращаясь уже аккуратнее. — Тэхён если что-то себе надумал, его не отговорит уже никто. — А говоришь, что ты его не знаешь и не понимаешь, — хмыкает Хосок. — Да. Это очевидный факт. — Тогда надо заставить его передумать. Только как… — задумывается альфа. На долгую минуту, пока Чонгук вешает на ворот бабочку, оставляя её небрежно свисать по обе стороны, так и не завязанную, и принимается укладывать чуть влажные, рассыпанные по лбу волосы. — Слушай! А давай я тебя попытаюсь убить? Ну типа… просто подстрелю туда, куда не особо больно и большой шанс выжить, тогда он сам расчувствуется и поймёт, что боится тебя потерять! Клёво я придумал? Хосок почти светится от своей только что озвученной идеи, а Чонгук смотрит на него исподлобья сквозь зеркало, хмурясь. — Ты конченный? — интересуется он крайне спокойно. — А что? — искренне не понимает Хосок, морщась. — Нам с Юнги это очень помогло. — Хосок, я уже давно понял, что ты немного не от мира сего, но пытаться убить меня не надо. Юнги и Тэхён – разные люди. И если твоего омегу я совсем не знаю, то с Тэхёном всё гораздо сложнее. — А в голосе усталость. У него от одного его имени заранее начинает болеть голова и сердце. Что сильнее – вопрос хороший. — Его исправит только могила. Я уже смирился. — Смирился он, — фыркает Хосок. — Тоже будешь десять лет бегать за ним, как идиот, пока до него дойдёт? — Надо будет – побегаю, — и ни капли сомнений. Ради Ким Тэхёна и их ребёнка он будет готов хоть по полу ползать, лишь бы быть рядом. — Это моя семья. — Да ты чёртов романтик прям! — Хосок утирает воображаемые слёзы пальцами и качает головой. — Я точно в тебя скоро влюблюсь, босс. Нельзя так со мной. — Я не по альфам, прости, дружище. — А какая разница, кого любить-то? Или ты из древних зануд, поддерживающих традиционный институт семьи? — Мозги мне не делай, ради Санта Муэрте, — хмурится Чон, заканчивая с волосами. Выпрямляется и снова поворачивается к Хосоку, вздыхая. — И без тебя не голова, а дом советов. Хосок понятливо кивает, прекращая свои попытки хоть как-то поднять настроение Чону, потому что прекрасно видит, как тяжело ему далась прошлая бессонная ночь, и оба молча спускаются вниз. Хосок пишет Юнги, что заедет за ним минут через сорок, а Чонгук даёт очередные указания охране, выделяя тех, кто поедет вместе с ним, в качестве личного картежа. Только стоит оказаться на улице и прикурить перед относительно долгой дорогой, к альфам подходит один из представителей службы безопасности и уважительно кланяется, проговаривая чрезмерно осторожно и строго: — Господин Чон, есть важная информация. Позавчера в районе первого часа ночи возле дома Нуэстра Фамилии был замечен незнакомый чёрный седан… Чонгук тут же прекращает затягиваться, раздражённо выпуская носом едкий дым, и цепенеет, когда спрашивает слишком злобно, сквозь зубы: — Кто? Потому что он об этом совершенно ничего не знал. И никто не доложил об этом сразу. Очередная волна негодования, подпитанная привкусом волнения, захлёстывает почти сразу. Чон хватается за мобильный, к которому не подходил почти два дня, и не видит ни одного смс или пропущенного вызова ни от Тэхёна, ни от главы службы безопасности, работающей на две семьи. Охранник сглатывает густую слюну, стоит увидеть потяжелевший взгляд альфы, направленный точно на него, но продолжает так же строго: — Возле дома господина Кима был замечен Матео Гонзалез. Опасность вашему омеге и сыну не угрожала, всё было под контролем. Они поговорили и разошлись. Поговорили и разошлись. Смехотворно до ужаса. Чонгук еле сдерживает себя в руках, бросая разъярённый взгляд на стоящего рядом Хосока, но альфа только жмёт плечами и выглядит настолько же обеспокоенным и удивлённым, потому что он тоже об этом совершенно ничего не знал. — Почему докладываете об этом только сейчас? — холодно интересуется Чонгук, снова затягиваясь дымом. Успокоиться бы. Да не выходит. — Что из моих слов было не понятно с самого начала?! — голос повышается без его ведома. — Я просил вас, сукины дети, докладывать мне о каждом мимо проползающем жуке возле его ног, а вы просрали из видимости Матео Гонзалеза?! — Г-господин Ч-Чон, сам г-господ-дин К-ким просил не говорить вам об этом, — заикается альфа, потупив взгляд. — Мы с охраной приняли решение всё же доложить, потому что в-вы п-просили… — Я не просил, — качает головой Чонгук, опасно скалясь. — Я приказал докладывать! Что из моего приказа было не понятно?! Вы работаете не на господина Кима, а на меня, твою мать! — рычит он, ступая на шаг ближе к альфе. Хосок хватает Чонгука за рукав рубашки, но тот вырывает руку и становится точно напротив мужчины, выдыхая дым ему в лицо. — Говоришь, опасность не угрожала?! Поэтому вы и не пошевелились?! — П-простите, — снова кивает нервно охранник, мотая головой. — Впредь… О каждом случайном шаге будем докладывать сразу же… — Чонгук… — Хосок зовёт его тихо. — Усилить охрану по периметру. Смена патруля каждые три часа, — строго проговаривает альфа, шумно втягивая носом воздух. — Докладывать о каждом вашем шаге. И о шаге Ким Тэхёна тоже. При очередном появлении Матео на его территории – убить, как бы эта язва ни возражала. Всё уяснили?! Альфа пышет злостью. Мужчина запоздало кивает, вновь склоняясь в уважении перед начальством, и, бросив отрешённое «да, простите», тут же удаляется с его глаз. Чонгук хватается за телефон, набирая номер Тэхёна, потому что он попросту вновь ужасно злится и не понимает, почему каждый раз омега доводит его именно до такого состояния, и поворачивается к Хосоку, докуривая сигарету в две глубокие затяжки. — Езжай за Юнги и отзвонись, как будете на месте, — не просьба, не разговор со старым близким другом, а строгий приказ слетает с его губ мрачным тоном. В сторону своего автомобиля Чонгук срывается почти бегом. Хосок смотрит ему в спину, хлопая глазами, но, ухмыльнувшись, губами шепчет: «Влюблённый придурок»; и кивает охране, прежде чем направиться к своей машине, возле которой ждут уже четверо телохранителей. На территории особняка Нуэстра Фамилии особенно тихо, и только это Чонгука пугает куда больше, чем возможное побоище после появления Матео. Он успел доехать минут за двадцать, абсолютно наплевав на любой скоростной режим и помехи на дороге, а теперь осматривается по сторонам, ощущая, будто совершенно ничего живого здесь не осталось. Не горит свет в окнах, где находится спальня Тэхёна, темнота и в его кабинете. На первом этаже не присутствует ни одного признака жизни. Только по заверениям охраны, сообщившей, что господин Ким дома и никуда из него не выходил со вчерашнего вечера, успокаивает. Но лишь немного. Тревога изнутри гложет до кровавого месива. Будто что-то пытаются вырвать с корнем из самой глубины. Хосок был по-настоящему прав, когда сказал, что Чонгук испытывает гораздо большее, нежели обычную потребность оберегать ребёнка и того, кто его носит. Чонгук любит. Настолько, что мысль о визите мужа его омеги сводит с ума до сжатых кулаков и буре где-то под рёбрами. Когда это произошло – не знает. Когда это чувство стало таким всеобъемлющим – тоже. Перемкнуло. Раскрылось. Уничтожает. Двери в особняке оказываются открытыми, и это Чона злит ещё больше, когда он проходит по небольшому холлу, где царит холодный полумрак, и останавливается возле входа в гостиную, откуда падает мягкий, чуть желтоватый, совсем еле заметный свет. Значит, хоть что-то живое в этих стенах есть. Мимо гостиной альфа сразу проходит в просторную столовую, замечая Тэхёна на одном из стульев, обитых мягким бежевым бархатом. Омега сидит, покручивая в руке полупустой бокал с красным вином, на котором бликами играет свет от пяти наполовину прогоревших свечей; полы чёрного шёлкового халата расходятся над округлым животом, открывая вид на ставшие совсем недавно пышными бёдра, на которые игриво свисает лёгкое кружево, и Чонгук совершенно не понимает, какого чёрта происходит. Он так и стоит в самом проходе, скрипя зубами от негодования, и всё, что может сказать: — Я тебя ненавижу. За то, что последние полчаса прошли словно под десятками тысяч вольт. За то, что всё же пришлось поседеть до тридцати пяти. За давно уже трещащую по швам нервную систему. За то, что Тэхён поднимает на него невинный томный взгляд и непринуждённо пожимает плечами, отвечая: — А пару дней назад говорил, что любишь. Слишком легко и беззаботно. Так, словно с ним заигрывают, облизывая губы после небольшого глотка алкоголя. Словно вновь издеваются, но теперь куда более изощрённо, изысканно. Чонгук оказывается возле омеги в два широких шага. Сбивает со стола рукой бокал, что вдребезги разбивается, оставляя на полу алые пятна, стоит только тонкому стеклу коснуться мраморной плитки, пока на губах напротив играет, он уверен, фальшивая полуулыбка, и склоняется ближе к лицу с бронзовой кожей, цедя сквозь плотно сжатые зубы: — Что за цирк ты здесь сейчас устроил? Полумрак, свечи, кружевной халат, вино. Словно попытка романтического ужина, превратившаяся в очередную холодную войну. Тэхён вновь пожимает плечами и подаётся чуть вперёд, касаясь своим носом чонова: — Где ты видишь цирк? Полушёпот в интимной обстановке. Будь другие обстоятельства, Чонгук бы, несомненно, подыграл. Но он раздражён до крайней степени, а отношения между ними по-прежнему не те. Не то время, чтобы с ним сейчас играть. — По-твоему, я совсем кретин? — Не похож вроде, — обдаёт жаром чуть опьянённого дыхания Тэхён, легко касаясь ноги Чонгука обнажённой стопой. Он вниз не смотрит, прекрасно ощущая чужое прикосновение даже через брюки, но на пару секунд поджимает губы. — Если так хотел выпить, необязательно было встречаться со своим мужем. Сказал бы мне, я бы разрешил, — тем же полушёпотом отвечает Чон, толкаясь языком в щёку. — Я же не деспот. Только Тэхён тихо посмеивается и совсем легко прикусывает нижнюю губу альфы зубами. Лицом к лицу, слишком близко друг к другу. Словно и не были никогда. Чонгук упирается руками в подлокотники стула по обе стороны от омеги и облизывает укушенную им губу, хмурясь. — Просил же охрану не докладывать тебе о его визите… — Они выполняют мои приказы, Тэхён! — шипит Чонгук. — И я и на метр не позволю ему подойти к тебе и нашему ребёнку, а ты вот позволил. Я ужасно разочарован. — Почему же? — снова тихо смеётся Тэхён. — Он всё ещё мой муж, Чонгук. Опять издеваясь и играясь. Теперь не холодно, как прежде. Горячо. Ступня поднимается выше, касается бедра, но не задерживается там надолго – согнуть ногу сидя Тэхёну теперь проблематично, но Чон ловит её одной рукой, удерживая за голень, и мягко оглаживает кожу пальцами. Как бы ни переполняла злость, как бы ни хотелось выпустить куда-то гнев, а боль даже ненарочно причинить не получается. Кому угодно, только не ему. — Закрой рот, — старается звучать беззлобно, а гнев внутри пульсирует самозабвенно громко. Вероятно, это сердце, только разбираться некогда. Тэхён победно усмехается. Облизывает губы, задевая кончиком языка Чонгука, и чуть склоняет голову вбок, горячо выдыхая: — Ревнуешь? — Я к своему ребёнку не позволю подойти этой мрази… — Меня, Чон, — а усмешка так и красит пухлые губы. Будто Тэхён с кем-то целовался до его прихода. Или нарочно и нервно их кусал, как делает, когда о чём-то слишком думает. Может, Чонгук его и правда зачастую не понимает, но все привычки выучил наизусть. Каждый оттенок вздоха, каждый взгляд, каждое движение в зависимости от настроения. Но сейчас эту игру на выдержку он совсем не понимает. Знает только, что: — Ревную, — не скрывает. Это, он уверен, прекрасно заметно по его взбешённому взгляду. — Жаль, что ты заметил это только сейчас, — на самом деле Чонгук и сам-то это понял совсем недавно, и уверяет он в этом отнюдь не Тэхёна. — И если я ещё раз где-то рядом с тобой увижу Матео, я ему шею сверну голыми руками… — Чонгук, — а Тэхён зовёт его тихо, легко касаясь щеки альфы чуть прохладными пальцами, — я помогу, — и смеётся, прикусывая нижнюю губу. — Только ты кое-что не учёл: со мной же рядом ты, а не он. Снова так легко и беззаботно, что невольно вздымается бровь, и в раздражённом взгляде проскальзывает недоумение. — Хватит… — Я хочу тебя, Чон, — Тэхён поднимается со стула, равняясь с альфой, что отпускает его ногу, стоит только ему выпрямиться, и укладывает обе ладони Чонгуку на напряжённые плечи, пальцами сминая белую рубашку. — Видишь ли, из-за тебя у меня девять месяцев отвратительно скачут гормоны, и сегодня они решили, что я буду крайне возбуждён. Исправляй свою ошибку. Так вот к чему… Игривый взгляд, колкие фразы, шёлковый халат, свечи и красное вино. У Чонгука идёт голова кругом от перемены настроения, от терпкого аромата сливочного ликёра, смешанного с чем-то, напоминающим оттенки травяного биттера – определённо проклёвывающийся запах их продолжения; от близости омеги, что упирается животом в его, но при этом голову склоняет ближе к его лицу, жарко выдыхая. Руки Чонгука находят его талию самостоятельно. Оплетают больше со спины, касаясь напряжённой поясницы, чуть болезненно сжимают кожу, заставляя Тэхёна издать тихий слабый полустон, но держат мягко. — Если это очередные твои игры с моей нервной системой, то поздравляю – ты выиграл, — в губы так же жарко выдыхает Чон. Злость отступает, на смену – жар где-то в груди. С Тэхёном у него каждый раз то пожарище с ужасающим пепелищем, то штиль с ясным небом над головой. Третьего не дано. — Но учти, что я больше ни на шаг тебя от себя не отпущу. Как бы ты ни делал мне мозги, как бы не убегал, боясь, что я сделаю тебе так же больно, как он, — эти страхи прочитаны давно. Возможно, стоило действительно не вникать в каждое слово, а читать между строк. Искать лазейки, подсказки. Тэхёна понять сложно, Чонгук учился и что-то всё же уловил. — Мне надоели твои уловки, Тэхён. Я не маленький мальчик, чтобы так со мной играться. Чонгук хочет рядом. Чтобы все его нечеловеческие страдания закончились. Чтобы раз и навсегда. Чтобы Тэхён наконец-то понял, что всё может быть совсем по-другому. В ответ легкомысленное: — Не отпускай. Будто ничего не значит. — Я серьёзно. — А я шучу? Чонгук уже не уверен ни в чём. Шутка ли это, очередная провокация, бессмысленный разговор, после которого всё вернётся на круги своя, будто ничего и не было, но последнее, о чём хочется думать именно сейчас – последствия. Тэхён касается его губ своими первым, и поцелуй выходит сразу глубоким и жадным. Чонгук уже совсем успел забыть, какими они могут быть на вкус: сладкими, с ярким привкусом красного вина, отдающего нотами сливы, макадамии, вишни и пряностей. Мягкие и чувственные. Они целовались в последний раз около года назад, а ощущения – словно вчера. Всё так же смазано и дико, охваченные желанием, но как-то совсем по-другому. Изменилось ли что-то? Или это тоже одна из масок даже в поцелуе, в котором Тэхён зарывается пальцами в уложенные волосы на затылке альфы и жмётся к нему так близко, словно он – единственная его возможность на спасение. Чонгук явно ощущает, насколько разнятся ощущения. Когда-то близко к друг другу, так, чтобы ни одного миллиметра между телами; сейчас между ними – их сын, и Тэхёна приходится развернуть к себе спиной, чтобы оставить влажный след на сразу же открывшейся для ласк шее, и прижать к себе как можно крепче. — Я звонил Хосе, — на выдохе вдруг говорит Тэхён, совершенно бесстыдно виляя бёдрами и усмехаясь с того, что халат каждый раз задирается всё выше и выше, открывая вид на обнажённые ягодицы, касающиеся уже заметного возбуждения альфы. — Секс во время беременности даже полезен, так что я хочу сегодня ночью прочувствовать тебя полностью. — И томный взгляд через плечо, чтобы вновь горячо шепнуть в губы: — Не смей сдерживаться, беспокоясь о сыне. Чонгук кивает. Кивает, но совершенно не соглашается с тем, что говорит ему Тэхён, вновь откидывая голову на его плечо и открывая шею. Кадык дёргается маняще, Чонгук целует его, почти согнувшись вдвое, ведёт языком до подбородка, чуть скребёт по коже зубами и, подцепив голову омеги пальцами, вновь целует, сплетаясь языками. Желанно до одури, до покалывания кончиков пальцев. Чонгук никогда особо не претендовал на физическую близость, пусть от секса никогда и не отказывался, но Тэхён своей неприступностью, своими взглядами и грацией всегда заставлял желать так, как никогда и никого. Как что-то из винтажной коллекции, самое драгоценное и редкое – священный грааль искушения. Его нельзя было касаться, только смотреть, только наслаждаться издалека. Но стоит дорваться, и забывается всё, что когда-то тревожило. Уже не важны встречи глав, вечера и лживые званые ужины. Только один Тэхён, что, укладываясь на спину в просторной спальне, шире разводит ноги и смотрит томно, горячо, желанно. Чонгук быстро снимает рубашку с себя, избавляясь и от брюк, и становится коленом меж разведённых ног омеги. Грудь Тэхёна вздымается часто, в полумраке спальни он выглядит куда соблазнительнее, и альфу ничуть не смущает то, что свидетелем их близости становится их сын. Тэхёну это совсем не мешает, когда он обхватывает Чонгука руками за шею и вновь целует первым, постанывая, совсем тихо и низко, спускаясь ладонями вниз, на плечи, чтобы расцарапать кожу ногтями. Оставить свои следы. Проникнуть в каждую клетку тела ещё глубже. Так, чтобы навсегда, до самого конца. Чонгук касается его тела руками бережно. Кончиками пальцев ведёт по шее, вниз-вверх, вызывая мурашки, от которых Тэхён ёжится, сводя колени вместе, и снова хрипло стонет; вниз по груди, касаясь чувствительных сосков, которые после накрывают губы и дразнит язык, заставляя омегу прогибаться в спине. Нежно обводят живот, целуют каждый миллиметр, пока второй рукой под себя растягивают, не спеша, ласково и аккуратно. Тэхён просил не сдерживаться. Чонгук не сдерживается только в своих чувствах – поднимает на омегу взгляд, смотрит на раскрасневшееся лицо, вновь склоняется и шепчет, чтобы услышал только он один: — Ты – мой, Тэхён. Как бы ни отрицал. Только мой и ничей больше. И как назло в ответ: — Мечтай дальше, Чон. На выдохе, надорванно, хрипло. Умудряется противоречить сам себе, плавясь от мягко входящего в него члена, заменившего пальцы. А он рассыпается, тает, стонет, в блаженстве прикрывая глаза. Язык его – враг его. А тело – правдивая откровенность. Тэхён громко вскрикивает, вновь вцепляясь ногтями в плечи Чонгука, и запрокидывает голову. Чонгук касается зацелованной шеи губами, всасывая кожу, оставляя свои отметины, и легко прикусывает её зубами, толкаясь плавно, медленно. Лишь бы услышать очередной надорванный стон, во влажных, он надеется, от удовольствия, глазах увидеть нечто большее, чем ледяную глыбу. С губ сорвать своё хрипло выдохнутое имя. — Мой, Тэхён, — повторяет. Потому что иначе быть не может. За них давно всё решено. — Помнишь, ты говорил, что станешь моей смертью? — взгляд падает на выведенные тонким шрифтом буквы на тазовой косточке, и пальцы касаются каллиграфии, легко царапая ногтями кожу. — Моя смерть, — снова полушёпотом. Как что-то сокровенное. — Та, что слаще жизни, Ким Тэхён, — ещё движение бёдрами и надрывный стон. — Ты ей стал. Ты и наш сын, Ким Тэхён. Только Ким Тэхён ему уже ответить не может. Кивает головой, захлёбываясь в собственных стонах, становящихся всё громче. Согласие ли или просто дрожь тела от томительно нарастающего удовольствия где-то в самом низу живота – Чонгук не хочет разбираться. «Ты – настоящая сволочь…» « Смотри, как бы я не стал твоей смертью…» «Что я делаю не так?» «Абсолютно всё». «Со мной же рядом ты… Я хочу тебя»… Тысячи высказанных слов и ни одного правдивого. В полумраке спальни, тяжёлом дыхании, отчаянных стонах и переплетённых пальцах. Каждом поцелуе, всё том же имени низким хриплым голосом. Искусанные в кровь губы. Одно биение сердца на двоих. Спектакль окончен. Закрыты кулисы. Актёр покидает сцену без аплодисментов. И финал тоже – один на двоих. А несмотря на все обстоятельства, Чонгук в третьем часу ночи собирается домой. Сколько бы ни говорили, сколько бы он ни услышал – и своей воле, и воле омеги, поджимающего к себе колени, насколько позволяет живот, не противоречит. Поднимается с нагретого рядом с Тэхёном места, подбирает с пола бельё, натягивая его с лёгкой усталостью в теле, пока где-то за спиной ворочается кажущаяся чрезмерно маленькой в ворохе одеяла его персональная Санта Муэрте, и тянется к штанам. Чувствует прикосновение горячей ладони к обнажённым лопаткам, не оборачивается, но отчётливо слышит: — Останься. То ли просит, то ли приказывает. Чонгук больше сетует на второе. — Не боишься спать рядом с врагом? Больше, конечно, ирония. Чонгук давно знает, что нет. Всё-таки оборачивается, когда слышит очередное шуршание одеяла, а Тэхён садится, позволяя постельному обнажить зацелованные ключицы, и смотрит с вызовом, серьёзно, как всегда. Привычно. — Я ношу твоего ребёнка, ты не причинишь мне боли, — спокойно произносит омега. Будто только поэтому. Чонгук вздыхает, подобно великому мученику. Изо дня в день одни и те же разговоры. Никак не могут сменить пластинку в ветхом граммофоне. Он подбирается к Тэхёну ближе, бросает вновь брюки на пол, не считая их уже такими нужными – попросили же остаться – и касается сложенных на коленях пальцев. Так же серьёзно, с вызовом: — Когда ты уже перестанешь думать, что я окажусь такой же тварью? Имя опускается – и так понятно, о ком речь. Тэхён пожимает плечами. — Не знаю. И видно, что-то в мыслях вертится ещё, что-то так и рвётся быть озвученным, но дальше – тишина. Чонгук не давит. Пытается в эту самую минуту понять, что снова на уме, что кроется в тёмно-карих глазах за пушистой чёлкой. Ради чего эта ночь и этот очередной бессмысленный, как кажется, разговор? — Я не буду тебя переубеждать вновь и вновь. Повторение – мать учения, но не в нашем случае, — почему-то становится только хуже. — Своё решение я принял и озвучил давно. Выбор всё ещё за тобой, — и он примет любой. Даже тот, в котором они друг для друга останутся самыми близкими незнакомцами с общей кровью и плотью на двоих. — Тэхён, — по имени снова ласково, Ким смотрит точно на него, по ощущениям – в самую душу, — я правда устал. — Откровения. Опять и опять. Их много. В основном по ночам – волшебное время, только толку никакого. — Если всё, что почему-то происходит между нами, для тебя абсолютно не важно, скажи мне об этом прямо, чтобы я понимал. Я не перестану срываться к тебе по первому звонку, спать с тобой, когда это будет нужно тебе, не перестану делать для тебя всё, что ты скажешь, но буду знать, что это то, что ты мне можешь дать. Не больше. Если ты думаешь, что если не умеешь что-то испытывать ты, не думай, что другие не могут тоже. Как ты говорил, в отличие от тебя я – живой человек, и я не делаю тебе больно. А вот ты – очень даже. Сейчас я останусь, потому что этого хочешь ты… — А ты не хочешь? — этот вопрос у Тэхёна, видимо, вырывается совершенно случайно, потому что он сразу же поджимает губы, сжимая в своих пальцах пальцы альфы. Чонгук качает головой. — Дослушай. Я останусь, потому что этого хочешь ты. И я не меньше, но выбрав себя, я бы ушёл прямо сейчас. Понимаешь, к чему я? Я выбираю тебя, Тэхён. Не себя. И мне действительно осточертели эти игры… — Чонгук, — и взгляд, до этого привычно отрешённый, меняется. Становится тусклым. Уставшим. Поникшим. — Останься. Я… — на полуслове омега прерывается, прикладывая резко одну ладонь к животу. Чонгук тут же обеспокоенно бегает по сморщенному лицу, отрывая свою ладонь от второй тэхёновой, что всё ещё его держит. — Что такое? Больно? Звонить Хосе? Растерянности и взволнованности в голосе уйма. Тэхён лишь расслабляется и мотает головой. Произносит с лёгкой полуулыбкой: — Дерётся. А взгляд падает на живот. Теперь хмурится Чонгук. — Что? — Пинается, говорю. Засранец, — и снова взгляд на альфу. Тэхён откидывает одеяло в сторону, обнажаясь до конца, сам берёт Чона за руку и прикладывает ладонь чуть выше и левее пупка. — Вот здесь. Альфа смотрит на их по-прежнему переплетённые пальцы, покоящиеся на животе Тэхёна, ожидает, когда ребёнок вновь начнёт «драться», и невольно широко улыбается, стоит ощутить прямо под ладонью отчётливый толчок, повторившийся сразу дважды. Тэхён вдруг тихо смеётся, слишком искренне, как могло показаться, и перемещает их руки чуть правее, где снова ощущается лёгкий пинок изнутри. — Лицо бы своё видел. А оно у Чонгука то ли напуганное, то ли удивлённое. Ладонь покоится на животе омеги аккуратно, он не давит, даже не шевелит пальцами, просто молча смотря то на лицо Тэхёна, выглядящее крайне спокойно, то на свою руку, не веря. По телу разливается немыслимое тепло. Семейное единение. Уют. Чонгук давно забыл, что это такое. И никогда не думал, что испытает что-то подобное вновь. — Как давно? — Месяца четыре. — И ты только сейчас сказал мне об этом? — А должен был раньше? — смотрит на него Тэхён, вздёрнув уголок губ. Очередное издевательство. Но оно ничуть из себя не выводит. Скорее ощущается как игривость, флёр неразумного флирта. — Тэхён… — Чонгук тяжело вздыхает и падает спиной на своё место на кровати. Тэхён ложится тоже. Переворачивается на бок, закидывая ногу альфе на бёдра, голову укладывает на горячее плечо, что слишком близко, и снова тихо смеётся. Так, словно боится, что кто-то его услышит. Словно это самый страшный секрет, о котором позволено знать только одному человеку. Только сегодня. Время в тишине тянется слишком медленно. Прошло ли минут пять, полчаса, сутки… Тэхён давно с закрытыми глазами, совсем близко, иногда скребёт ногтями по груди альфы; Чонгук – гладит его по спине, ощущая остроту горячих лопаток, мягкость кожи. Спрашивает он тихо, чтобы случайно не разбудить омегу, если тот уже спит: — Уже решил как назовёшь сына? В ответ слабое: — Да, — не спит. Просто греется. Принимает всю нежность, что дают именно сейчас. Приоткрывает глаза, вздымает подбородок. — Мико. В Японии это имя означает «благословение». — Считаешь, наш сын – «благословение»? — Разве нет? — и нет насмешки, язвительного тона. Тэхён спокоен и умиротворён. Говорит размеренно, чуть хрипло, удобнее устраиваясь на крепком плече. — Я много думал обо всём этом. О своей беременности, о том, что будет дальше, о том, смогу ли я дать ребёнку то, что положено, если когда-то сам был этого лишён. Ещё год назад были мысли об усыновлении, — и это откровение тоже звучит как великое таинство. — Я знал, что с Матео вряд ли когда-то стану биологическим родителем. Если только случится чудо… Но кто же знал, что всё обернётся именно так? Никто. Чонгук тоже ещё год назад не предполагал, что омега, от которого он поначалу собирался избавиться, вдруг станет его названой семьёй, папой для его ребёнка и окажется совсем не тем, каким казался в первые встречи. Тихий, ласковый, отзывчивый. Чонгук наконец-то видит его настоящим. Таким, каким хотел слишком давно. И ничуть не сомневается в своих наблюдениях. Вот оно – истинное лицо главы Нуэстра Фамилии. Сонное, чуть бледноватое от белого света луны. — Ким Мико, — произносит он вполголоса, пробуя на вкус. Свою фамилию рядом не ставит. Все разговоры помнятся наизусть. Чонгук помнит своё обещание. — Мне нравится. — Я долго выбирал, — снова признаётся Тэхён. — Думал об испанских именах. Корейских. Но всё казалось мне не тем. «Благословение» – лучшее из всех. — Мне не важно, как будут его звать, Тэхён. Каким он вырастет. Захочет ли пойти по нашим стопам, выберет ли что-то другое: станет музыкантом, художником, простым работником, каких тысячи по всем странам мира, или великим правителем двух семей. Я буду любить его любым. Вне зависимости от имени и его профессии. Он – мой сын. — Я тоже хочу в это верить, Чонгук, — вновь закрывая глаза, бубнит омега. — Хочу верить, что смогу любить так же, как любили меня мои родители. Тэхён просто хочет верить в то, что его сына не будет ждать такая же отвратительная судьба.

***

Тэхён просыпается тогда, когда под одеялом становится жарко настолько, что дышать, кажется, уже невозможно. Он сбрасывает с себя пуховую телогрейку, совершенно не стесняясь своей полной наготы, переворачивается на спину, лениво потягиваясь и разминая затёкшие после крепкого сна мышцы, потому что он совершенно не помнит, когда в последний раз именно высыпался, пробуждаясь без апатичного настроения и сильного желания просто лечь обратно спать, и не спешит смотреть на настенные часы. Который час, его совершенно не волнует. За окнами давно палит извечное мексиканское солнце, а в голове ни одной посторонней мысли. Он поворачивает голову в сторону, где ещё совсем недавно, по его ощущениям, лежал Чонгук, замечая, что даже следов альфы не наблюдается, и усмехается, запуская ладонь в свои смятые волосы. «Я останусь, потому что этого хочешь ты. И я не меньше, но, выбрав себя, я бы ушёл прямо сейчас». Возможно, этого он и ожидал. Чонгук обещал остаться на ночь. Остался. Выбрал его, уйдя только под утро, и это Тэхёна несказанно успокаивает. Увидеть бы его рядом с собой утром, было бы для них слишком «слишком», поэтому он не особо расстраивается: лежит ещё минут десять, полностью пробуждаясь от остатков дрёмы. Бредёт неспешно в душ, смывая с себя все следы вчерашней ночи, рассматривает в зеркале алые пятна на своей груди и шее, проводя по ним кончиками пальцев. Его будто пометили. Обозначили своим. Тэхён качает головой. Пятен страсти на своём теле он не видел тоже слишком давно. Не видел желания обладать именно им от кого-либо, будто что-то поистине драгоценное. Чей-то персональный грааль. Спускается на кухню он тоже не спеша. Успевает налить себе чёрного чая с бергамотом, отправив повара немного отдохнуть, когда перед ним опускают свежеприготовленный омлет с овощами и беконом, но аппетита совсем нет. Он лишь делает глоток чая, смотря в окно, за которым по территории привычно расхаживает охрана, и совсем не замечает того, что под рукой оказывается его любимая клубника в шоколаде с кокосовой стружкой. Тэхён переводит взгляд на перевязанную голубой атласной лентой коробочку, а затем поднимает глаза выше, замечая Чона. В простом чёрном спортивном костюме, без укладки и лёгкой полуулыбкой на тонких губах. — Подумал, что клубника с утра совсем немного поднимет тебе настроение. Вот так легко и просто. Будто это что-то донельзя привычное. — Я думал, ты уехал рано утром, — абсолютно спокойно отзывается омега, закидывая ногу на ногу. — Уехал, — кивает альфа. — Доехал до дома, принял душ, переоделся, на обратном пути заехал в кондитерскую и вернулся. Не должен был? Должен ли был? Тэхён не знает. — Ты говорил, что останешься на одну ночь. — Я и остался. Про утро разговора не было. — Ты снова здесь. Как очевидно. Даже смешно. Тэхён не смеётся. Он стучит пальцами по фарфоровой белой кружке в своих руках. — Уже обед. Кажется, — и взгляд на наручные часы, — первый час. — Спасибо. И сказать больше нечего. После столького – ни одного слова не рисуется в пустой голове. Чонгук молча проходит к кухонному островку, наливает себе кофе, садится рядом. Будто ничего не произошло. Будто так выглядит обычное утро Тэхёна, в котором ему каждый день привозят с утра клубнику в шоколаде после откровенной ночи, полной желания, страсти и невысказанных чувств. С утра пораньше не будят, выполняя всю работу за него, а затем садятся рядом и молча пьют кофе. У Тэхёна по-прежнему ветер в голове. Он со скуки даже включает плазму, что до этого в основном висела здесь, как простой предмет интерьера, и бездумно щёлкает каналы. Останавливается только на одном, раскрывая глаза в недоумении, когда слышит голос миловидного репортёра: — Прошлой ночью в районе третьего часа в главном здании Управления Культуры произошёл взрыв. На место преступления уже прибыли пожарные, группа криминалистов и сапёры. По данным полиции, это был умышленный подрыв, вызванный дистанционно заранее установленной бомбой. Так же на месте трагедии уже работает ИсиэМ. Сообщается, что на момент взрыва в здании Управления Культуры находилось более сотни человек, в том числе и представители правительства Мексики, лидеры преступных группировок, вышепоставленные чиновники и министры… Дальше Тэхён уже не слушает. Кружка из его рук падает прямо на пол, разбиваясь вдребезги на многочисленные осколки, и сердце ухает куда-то в пятки. Он подрывается с места слишком резко, услышав только обрывок своего имени от взволнованного Чонгука. Уже в спальне хватает свой телефон, чтобы проверить наличие сообщений от Юнги. Ни одного. Последнее его, отправленное вчера вечером: «Будьте осторожны. По возможности – оказывайтесь за пределами Управления как можно чаще. Предупреди Намджуна и Чимина. Чона я задержу сам». Сердце бьётся слишком часто, и в глазах начинает темнеть. Чонгук влетает за ним в спальню, сразу же хватая согнувшегося пополам омегу под руки, пока тот от бессилия бросает телефон на пол со входящим вызовом Мину, на который получает роботизированное: «Абонент временно недоступен или…». В руках альфы он обмякает слишком быстро, продолжая держаться за живот. В ушах отзвуком дребезжит едкое: «Я приготовил тебе сюрприз»…