Всё в тебе

Безбожно ранним утром Олег везёт сонного Серёжу в больницу — это сегодня. Во всём теле холод и странное напряжение, которое не удаётся сбросить. — Я к Рубинштейну, он ожидает, — говорит Серёжа в регистратуре. Они поднимаются на четвёртый этаж, где их встречает сам врач. Хлопает Серёжу по плечу, проводит в палату, оставляя их там вдвоём. Серёжа переодевается в одноразовую больничную распашонку, мелькая напоследок своим голым телом, которое пока не украсил разрез (от кромки джинсов до пупка и вокруг него). Потом приходит медсестра, чтобы взять у Серёжи кровь и дать ему на подпись согласие на вмешательство. Олег почему-то ждёт, что, смеясь, Серёжа порвёт все листы — и на этом всё закончится. Но он внимательно их читает, отрывается, чтобы поднять глаза на Олега. — Волнуешься? Столько раз моя жизнь была в опасности, и видишь, я всё ещё здесь. Всё будет в порядке. Его бодрая беспечность Олега не заражает. Недовольного Серёжу уводят на клизму — Олег знает, что он это дело очень не любит — постоянно капризничает перед сексом. Когда его возвращают, и он укладывается обратно на кровать, то с нервной игривостью задирает халат, демонстрируя гладко выбритый лобок. Врач предупреждает, что операция займёт не меньше десяти часов. Олегу, который убедительно говорит, что из больницы никуда не уйдёт, выделяют отдельную палату (за деньги Разумовского — всё, что угодно). Тем не менее, находиться в четырёх стенах оказывается невозможно, и Олег большую часть этих мерзко тянущихся часов проводит, наматывая круги по территории под мелким снегом. Обстановка больницы, ритуалы анализов, кружение медсестёр удивительным образом создают ощущение, что Серёжа болен, что его будут спасать — ощущение нормальности, как будто после операции Серёжа восстановится, и всё будет, как прежде. Как прежде, не будет. Олег приканчивает свою пачку сигарет и идёт за новой в близлежащий ларёк. Перед ним большой мужик покупает то же самое, а чуть позже они сталкиваются уже в больничных коридорах. — Рожает твоя? — спрашивает мужик с неуместной улыбкой, которая живо приносит воспоминание. — Нет, — зло цедит Олег. Серёжу в трогательных носках с лисичками увозят в операционную в девять тридцать утра. В пол-одиннадцатого вечера в палату к Олегу заглядывает медсестра: — Операция прошла успешно. Разумовская в реанимации. Проведать пока нельзя. Дальше Олег ругается с медсестрой и всем попадающимся ему персоналом, требуя его немедленно пустить к Софии, попутно жалея, что раз уж они тут делают с документами, что хотят, он не догадался попросить записать его официальным мужем — хочется кричать, что он его, её, самый близкий родственник — как ему могут запрещать?.. Наконец навстречу выходит сам Рубинштейн. — Тише, Боже мой, что вы тут развели! Он берёт Олега под локоть и ведёт в сторону заветного отделения. Внутри Олег видит его сразу среди одинаковых коек, почти подбегает к нему под шик доктора из-за спины. У Серёжи опухшее лицо, волосы ему кто-то заплёл в косу, он весь в проводах и трубках, одна иголка торчит прямо из шеи, вокруг — мониторы. Серёжа пьяно улыбается ему, сонно-осоловелый после наркоза. Почему-то Олег не догадывается сделать ничего лучше, чем прижаться губами к тыльной стороне его ладони. Большую часть ночи Олег ворочается в кровати в своей одинокой палате. Утром его будит медсестра с завтраком на подносе. — Как он? — Восстановление идёт по плану. — Когда его переведут в обычную палату? — Не раньше, чем через несколько дней. В этот раз Олега пускают в реанимацию без проблем. Серёжа выглядит не лучше, чем прошлым вечером — теперь добавились тёмные синяки под слегка более осознанными глазами. — Как ты? — Очень больно, — кряхтит он, — я думал, что их наркотики работают лучше… Принеси мне планшет, ок? Когда Олег приходит с планшетом, оказывается, что читать Серёжа не может, потому что текст у него расплывается, так что Олег ещё раз отправляется в свою палату за телефоном и наушниками. После этого его из реанимации вежливо выпроваживают, и Олег пересматривает своё желание сторожить Серёжу так близко, как возможно, — от больницы тошнит. До вечера Олег катается по городу и вспоминает. Что его зацепило в выпусках новостей, он так и не понял. Подумал: “Серёжа может быть в опасности,” — протесты и погромы уже начались. Но как будто это был только повод. — Ты дурак, — говорил ему Вадик, — Уж о ком стоит беспокоиться, так не о нём, у него толпа охраны — и получше тебя. Чувствовал ли Вадик что-то тогда — Олег хотел бы узнать. Возможности это сделать ему больше не предоставилось. Вадик с тех пор писал ему дважды. Первое сообщение от него — жестокое: «Если что, от меня помощи не жди» — как раз перед тем, как Олег вышел из больницы. Не мог же Вадик быть в курсе произошедшего? Наверняка просто совпадение. Но совпало так, что Олег не нашёл даже, что ему ответить. Решимости стереть сообщение тоже не нашёл. Второе: «Не ищи меня,» — пришло, когда они с Серёжей уже переехали на новую квартиру. Тогда что-то кольнуло Олега, и у него появилась догадка, что за жестокими словами в первый раз было что-то большее, чем мелочная обида. После всего, что было между ним и Вадиком, Олег просто уехал и не вернулся — что это, если не предательство? И что ему ответить на «Не ищи меня»? Написать, что он остаётся с Серёжей в России и больше не будет брать контракты — “Не бойся, я тебя всё равно не найду”? Олег думал день, а на следующий всё-таки отправил: «Вад, давай поговорим». В ответ он получил уведомление о том, что находится в чёрном списке. Позвонил: абонент недоступен. … После того, как Серёжу переводят в палату — прикатывают на каталке, всё ещё увитого трубками — доктор приходит, чтобы рассказать им обоим о том, что их ожидает. (Пока Серёжа уже испытывает первые побочные эффекты от лекарств, дрожа под двумя одеялами). — Обычно от гормональной терапии у пациентов наступает эректильная дисфункция. А с либидо бывает по-разному. Но вы не волнуйтесь, в вашем случае это же не навсегда. Что дальше… Возможно, небольшое увеличение молочных желез, но если первое оплодотворение окажется успешным, то терапию можно успеть закончить до их заметного развития. Я назначил новейшие нетератогенные антиандрогены, их сложно пока достать — но для вас всё, что угодно, — доктор снова улыбается. Серёжа с неохотой снимает с себя одеяла, и Рубинштейн задирает его пижамную рубашку и приспускает штаны до первых начинающих отрастать тёмных волосков на лобке. Разрез, рассекающий весь живот, стянут металлическими скобками и заклеен поверх прозрачным пластырем — не так плохо, Олег видел гораздо хуже. Хотя шрам останется посерьёзнее креста на груди… Слева внизу ещё одно отверстие. Доктор ловит направление взгляда Олега. — Это стома. Для отведение менструальной крови и для доступа к матке для проведения биопсии. Мы вам предоставим стомные мешки для сбора выделений. Когда они остаются наедине, Олег гладит Серёжу по лицу: какой он красивый всегда, и сейчас тоже — с грязными волосами, губами, шелушащимися так сильно, что они все покрыты белыми чешуйками сухой кожи — даже, когда они в подростковые годы непрерывно целовались на морозе, так плохо не было. — Ты как? — С катетором забавно, — улыбается Серёжа. Кажется, он доволен. Несмотря на боль, несмотря на весь тот список, что озвучил сейчас доктор: гормоны и иммунодепрессанты — Серёже придётся мучать свой организм почти год — и это при удачном стечении обстоятельств. Олег ездит домой за шерстяными носками (двумя парами, чтобы надеть одну поверх второй), обкладывает стонущего от боли Серёжу пакетами со льдом, вытирает его лицо, когда он блюёт (после его подключают к капельнице с зофраном, и тошнота отступает) и помогает ему вставать с кровати, чтобы поссать (когда мышцы немного заживают, Серёжа учится скатываться с кровати боком, и только через полтора месяца он постепенно начинает садиться сам из лежащего положения). А за заботами отступает и тягучий мрак, который густо клубился в Олеге с того момента, как Серёжу укатили в операционную. Когда Олег устраивается рядом с Серёжей на кровати, прильнув к нему всем телом, осторожно обнимает его и гладит, гладит даже по животу, утыканному металлическими скобками, без отвращения касается пальцами заклееной пластырем стомы, он чувствует внезапное счастье и готовность лежать вот так с ним вечно. Серёжа от боли спит плохо, урывками, а Олег рядом с ним вырубается, проваливается в тёплую глубокую темноту, и не раз его будят медсёстры, которым нужно отвозить Серёжу на ежедневное УЗИ или брать у него кровь. Врач говорит, что надо больше двигаться, чтобы не было спаек, поэтому Олег выгуливает Серёжу по больничным коридорам. Здесь ему становится наплевать, что о них думают встречные пациенты и за кого их принимают, он даёт Серёже опираться за своё плечо, берёт его за руку, придерживает за талию и не прячет любовь и заботу в своём взгляде. Через пару дней они предпринимают первый выход на улицу, но дальше места, отведённого для курения, Серёжа отказывается идти, так что они смотрят на падающий снег из-под козырька под дым от сигареты Олега. — Ты не жалеешь? — Олег, как ты сейчас можешь… — Прости, я не это имел в виду. Ты не боишься? Тебе теперь столько всего нельзя… — Не боюсь. — А тебе… Тебе так нормально? Быть из-за этого таким… уязвимым? Серёжа поворачивается к Олегу. — Нет, мне не нормально, но меня устраивает то, что мне не нормально. Олег не понимает. Сигарета заканчивается, и они поднимаются обратно в палату.