дветысячи семь

      Мы видели зачёсанные набок квадратные чёлки, кожаные браслеты, ботинки бренда Dr. Martens, ремни с заклёпками и чёрный цвет в основе образов.       Фанаты музыки в эмо-стиле получили серьёзный стимул стряхнуть пыль с напульсников, возможно, когда-то прикрывавших их шрамы, и влезть в старые узкие джинсы.       Это экстаз и агония… Я не хочу, чтобы люди думали, что у них всё идеально. Я не просто так говорю, что они жили в темнейшей сказке.       Их поколению, выросшему на экспериментах с гендерным самовыражением, импонирует гибкость эмо-стиля, в котором нет чёткого разделения на мужское и женское.       Не зря одним из символов данного течения оказался розовый цвет, долгие годы считавшийся феминным.       При этом в основе образов по-прежнему лежит чёрный цвет, однако они приобрели более сексуальные и готические черты.       Если подумать, популярность данного стиля неудивительна. Ведь пока существуют подростки с их обостренными чувствами, нестандартным мировосприятием, романтизмом, любовью к самовыражению и свободе, будет существовать и подростковый эмо-бунт.       Виниловые легинсы, кружевные корсеты, туфли на платформе или лодочки, кожаные куртки — по мнению специалистов, необходимые изделия в гардеробе современной эмо-девушки.       А моя эмо-девушка, жившая в самое родное время была совсем другой.       В две тысячи седьмом я влюбилась в девочку-эмо. В родном, любимом две тысячи седьмом.       Будет существовать хрупкий мир, где вместо чёрного и белого — чёрное и розовое, печаль и нежность, трагедия и комедия, эрос и танатос — любовь и смерть. И мой две тысячи седьмой тоже будет существовать всегда.

×

      Она красится у зеркала в своей спальне. Она наносит дешёвую косметику, размазывая её по лицу. Она наносит чёрный как уголь карандаш для глаз на свою светлую кожу, оставляя толстые следы.       Чулки в сетку и пара чёрных ботинок. Она пытается натягивать сетку на ноги аккуратно, стараясь не зацепить и не порвать.       Нос пронизан сигаретным дымом. Она курит у окошка, томно выдыхая и глядя на спешащих по делам людей, вечно куда-то рвущихся.       Полумёртвая, но она всё ещё выглядит так мило, не смотря на бледную кожу и торчащие кости.       Она – переодетый монстр.       Она хватает почтальонку с любимыми, звенящими от ударов друг о друга значками, и закидывает ремешок на плечо.       И она знает наизусть все дерьмовые песенки, что орут из новенького магнитофона, оглушающие находящихся в радиусе двадцати метров от неформального сборища у Лиры.       Делает фотки на чью-то мыльницу, дуя губки с вишнёво-красной помадой поверх.       Ажурный чокер у неё на шее ярко выделяется на фоне фарфоровой кожи, а хотелось бы, чтобы на ней выделялись его руки.       Так много, много, много сожалений, она говорит ему, что у неё депрессия и хочется выйти в окно. А он ей отвечает: Малышка, это наша общая проблема.       Эти длинные волосы и узкие джинсы, My Chemical Romance на его футболке.       Он выглядит таким больным, будто умирает.       У него под глазами огромные вмятины, кожа, окрашенная кистями бессонной ночи в тёмно-фиолетовый.       Он сказал, что она похожа на Аври Лавин, и, сука, у неё чуть не перехватило дыхание от его слов.       — Хочешь трахнуться на задворках Лиры? — её пальцы цепляются за его плечи, а губы шепчут на ухо.       Может, он и не выглядит так, будто ему нравятся девушки, но его член был в ней на все восемнадцать сантиметров.       — Пожалуйста! Красавчик, не скромничай. Давай, трахни меня, эмо-бой!       Он за руку на себя девушку дёргает, и под взгляды друзей не понимающие уводит за Лиру ту самую, настрадавшуюся за её долгую жизнь.       — Если я покажу тебе, — к стене холодной прижимает, втаптывает ботиночки в снег, — Дам тебе знать, — носом по изгибу шеи ведёт, — Если я завладею тобой только на один день, то я не захочу тебя отпускать.       Он руки на талию кладёт и сжимает, не в попытке сломать хрупкую девушку, а в попытке в неё влиться, стать одним целым.       — И не захочу пойти домой. — глаза в глаза. — Скажи, что тоже чувствуешь это. Потому что мои чувства настоящие, а твои? — а в глазах преданность вперемешку с надеждой. — Я не могу ничего с собой поделать. Вот, что я испытываю, когда ты смотришь мне в глаза, как это было вчера вечером.       Девушка за плечи хвастается и в лицо ему дышит. А он дышит её воздухом и отвечает голосом хриплым от чувств и эмоций.       — Я не могу вынести, Как ты говоришь «Пока!» после того, как обнажала подо мной своё тело и душу. Мне хорошо, мне так хорошо рядом с тобой, просто когда ты рядом со мной.       — Так не отпускай меня, потому что моё сердце — в твоих руках. — хватает воздух приоткрытыми губами, находясь в опасной близости. — Я просто хотела, чтобы ты знал: Я не хочу оборачиваться назад, потому что знаю, что в нашем прошлом были события, которых уже не изменить.       Её ладошки, холодные и маленькие, под кофту заползают, царапают длинными ноготками пресс, надеясь проникнуть в организм через кровь.       — Я живу этим моментом, и моё сердце открыто. Скажи, что тоже чувствуешь это.       Он целует её жадно, хрипя ей в губы, позволяя пальчикам впутываться в длинные высветленные волосы.       Он целует её жадно, хрипя ей в шею, проводя ладонями по бёдрам и бокам, лаская дыханием особо чувственные зоны.       Он пальцами кожу до хруста сжимает и любит-любит-любит, так сильно её любит, что и сказать тяжело.       Любит до совместного дыхания, до стонов хриплых, до пальцев в волосах цвета фуксии и губах на её груди.

×

      В школьной курилке узко, темно и тесно. Под потолком старого туалета на третьем этаже сгущается дым сигарет, выкуриваемых на каждой перемене, а иногда даже на уроках.       В школьной курилке жарко и пахнет не только сигаретами и духами, но и хлоркой, которой моют каждый туалет в этой школе.       В школьной курилке тесно для большой компании, но они умещаются спокойно.       Она русоволосая, со сплетёнными между собой в дреды волосами, с рюкзаком за спиной и в брюках классических.       Она рыжеволосая, с идеальными локонами, спадающими на плечи, с сумкой в руках и в рубашке белой и красивой.       Сделать бы затяжку глубокую, глаза прикрывать и ладоням по коже чужой скользить, губам с никотиновым вкусом позволять касаться кожи гладкой и нежной.       Хочется курить, пока последний кислород из лёгких не выйдет. Курить или стонать?       Хочется вдыхать воздух жадно, а лучше бы её духи терпкие, заползающие в нос и оставляющие после себя клеймо с аккуратно выведенными именем и фамилией хозяйки.       Лучше, конечно, духи.       Лучше, конечно, в днк.       — Мне кажется, я залетела, представляешь? — глаза на носки туфель на шпильке опускает, прячет взгляд стыдливо.       — Чего?       Картина окрашивается нелепостью и сюром, зависающими в воздухе, точно дым сигарет, но ощущаемые не так приятно.       А она смотрит своими большими зелёно-серыми глазами, хлюпает носом и не заплакать пытается, то ли от накатившего горя, то ли от радости великой.       — И что теперь? — вторую сигарету из пачки тащит, зажимает во рту и курит, глубоко задумавшись.       — Аборт? — плечами пожимает, сама за пачку хватается, но шлепок по руке получает. Несильный, но ощутимый. — Ты чего?       Слово на подкорке мозга выжжено теперь, неприятно и горько перекатывается на языке, когда она понимает, что всё серьезно. Что рыжая бестия не шутит совсем, что вот-вот заплачет действительно, что руки по-настоящему дрожат от эмоций.       — Аборт.       Слово пульсирует, эхом отзываясь глубоко в голове. От него мутит, блевать хочется, словно токсикоз не у молодой мамочки.       Ей семнадцати ещё нет, какая мама, какой ребенок.       Её и с животом не представить, а уж с ребенком у груди тем более.       Закуривает третью, позволяя рыжеволосой первую сигарету закурить.       Курят одновременно и дредастая еле сдерживается, чтобы язвительно не ляпнуть чего-то о вреде сигарет на развитие плода или типа того.       Она пальчиками с маникюром длинным в волосы рыжие запутывается и массирует их медленно, прикрывая глаза с мокрыми ресницами.       Страдает с такими идеальными причёской, макияжем и нарядом, но такой неидеальной жизнью.       — Ты пойдёшь со мной? — глаза напротив больше на плачут и не прячутся стыдливо, только смотрят в глаза напротив с надеждой.       Ей кажется, что её рыжая девочка с ума сходит, что это отчаяние и родовая депрессия.       Что у неё мир с ног на голову встал, как только незнакомец с ней организм стал делить.       Молчит, докуривает, смотрит.       — Зачем?       Холодно, чётко, разочаровано.       — Мне нужно, чтобы ты была рядом, чтобы за руку держала и по лицу гладила.       Загнанно, тихо, с мольбой.       А кто бы её за руку взял, сжал бы по крепче. А лучше бы за шею, да встряхнуть посильнее, чтобы кислород к мозгу снова поступать начал.       — Пожалуйста.       — Подержу.       Пачку в рюкзак прячет и в объятия тёплые королеву школы прячет, сжимает крепко, деля своё тепло на двоих.       А в груди дыра, глубокая, сквозная и широкая, размером с вечность. Глубокая, не затыкаемая ничем: ни книгами, ни музыкой, ни сигаретами любимыми. И она просто существует, ломая голову для чего и зачем.       И за руку её берёт, сжимая хрупкую ладонь в своей, обещает не говорить никому и в макушку рыжую целует.       — Подержу и сегодня, и завтра, и всегда.

×

      — Ты заебала слушать какую-то хуйню, самой не надоело?       Девчонка дёргается и музыку выключает, рывком кассету выдёргивая и кидая на стол.       — Выключи парашу эту, уже в голове одно и тоже звучит, надоело.       — Тогда мне придется выключить тебя, — фыркает и откидывается на спинку стула, руки на груди скрещивая.       — Чё спизданула? — садится в кресло, широко ноги расставляя и баночку пива шипящую открывает.       — Чё слышал!       — А ты чё тут забыла вообще, подруга? Чё не дома?       Она фыркает на обращении и глаза закатывает.       Подруга?       Да что он о ней знает, чтоб так её называть?       Разве что то, что курит она много, что бьёт сильно, и что берцы ей её любимые натирают.       — Ты против?       Даже если он против — ей похуй.       Похуй на мнение его, на мысли, на то, что происходит с ним, не смотря на то, что они – семья одна, связанная берцами одинаковыми и идеологией.       — Не мёрзни, радикальная сука.       И он прав. И про температуру в комнате, и про статус в логове бритоголовых.       Ведь ей тоже не хватает тепла и человечности, как и месту, где они сейчас были.       И скольких ещё запустить ей в своё чёрное сердце и позволить гореть с ней вместе, до остаточного.       — Как папа?       — Очередной курс химии проходит. — расплывается по креслу и отхлебывает громко. — Улыбается мне время от времени.       Он смаргивает редкие на глазах мужских слезы, растирает лицо ладонью и холодом комнаты и скинухи пропитывается.       — Как ты спишь ночами?       — На холодных простынях и в одиночку.

×

      Девушка фигуру хрупкую взглядом обводит заинтересованным, но потом на отражение в зеркале смотрит, взгляд ловя и руки на талию укладывая.       — Я ждала, когда ты приедешь и сигареты полетят в мусорное ведро вместе с пепельницей. Когда ты отберёшь очередную бутылку мартини, накормишь меня, выкинешь из холодильника обезжиренные продукты и целый день будешь рядом.       — Я тут, я приехала.       И дыхание в шею, тёплое и ласковое. И руки скользят по коже, а за ними губы на шею и укус слабый, но вызывающий толпу мурашек на коже и под ней.       В животе что-то урчит, и не ясно, от голода или возбуждения. Она не ела сегодня, вместо завтрака сигареты, вместо обеда мартини, девушкой её с работы принесённое.       У барменши кожа узорами чёрными раскрашена, а у малышки девственно-чиста, как и душа и тело.       Но лишь последнюю ночь.       В ней пальцы, длинные и быстрые, нежно двигающиеся внутри и выбивающие стоны.       На ней губы, нежные и оставляющие краски на шее, груди и теле.

×

      Она ногами передвигает медленно, не желая на математику нелюбимую идти, пиная пол ничего ей и не сделавший, по правде говоря.       Кивает дредастой, приветствуя. Руку брюнету и рыжему жмёт, на вопросы про новый год скорый отвечает, что праздновать вряд-ли будет.       А потом эмо видит. Как всегда волосы на лицо, скинни и футболка с группой какой-то модной в их неформальных кругах.       Она врезается в неё, так глупо и по-киношному, что у радикалки накатывает отвращение к всему сюру.        — Я всё ещё чувствую себя несколько виноватой. — глаза в глаза и улыбка. — Так что, как насчёт покататься вечером?