дветысячи семь

      Две тысячи седьмой стал годом пробуждения субкультур, «яркой вспышкой», расцветом нового, творческого поколения в России: возникло течение эмо, увеличилось количество направлений метала и альтернативного рока, пришла новая волна панк-рока.       В две тысячи седьмом году россияне в полной мере ощутили на себе воздействие информационной революции — интернет становится доступным почти всем.       Стали широко распространяться андерграундное и авангардное направления музыки.       Замкнутые ранее подростки смогли знакомиться с единомышленниками из разных городов, собирать сообщества и организовывать новые течения.       Так родилась целая субкультура эмо, а ей в противовес, естественно, начали организовались течения других субкультур.       В сознании многих эмо остались как странные существа с полосатым и клетчатым принтом, неконтролируемыми эмоциями и огромной чёлкой.       Они должны были носить чёрно-розовое, обклеивать рюкзачки так, чтобы их не было видно под значками, и всем показывать порезы на запястьях.       На самом деле тру эмо были солидной субкультурой, прародителем которой был американский хардкор 80-х.       Среди эмо, как и в любых других субкультурах, проходили постоянные проверки на «подлинность».       Они заключались в выяснении, знает ли человек, считающий себя принадлежащим к эмо-культуре, её истоки и ту ли музыку слушает. Если ты ничего этого не знаешь, то признаёшься позером.       Чёрно-розовая одежда, подведённые чёрной тушью глаза, длинная крашеная чёлка, клетчатые кеды, коллекции значков и шутки о том, какого пола солист Tokio Hotel – перед вами представитель суб-культуры «эмо».       Они – не первые, и они – не последние, кто поражал обывателей нестандартным видом и иной позицией в жизни.       Готы, панки, кибер-панки, пост-панки, гранжеры, металлисты, скинхеды, ролевики…       Почему же все так хотят «вернуть свой две тысячи седьмой»? Можно ли назвать это какой-то вехой в первом десятилетии 2000-х, значимой для творческих слоёв общества?       Как ребенок учится ходить, так народ учился не зажимать себя в установленных кем-то «свыше» рамках.       Спустя примерно пятнадцать лет начался творческий «разгул» от всей широкой русской души.       Как известно, на всякое действие находится своё противодействие: те, кто не был воспитан советской пропагандой, однако слышал о ней страшилки от родителей, жадно впитывали новые веяния.       Улицы, музыкальные магазины и сердца наполнились осознанием того, что каждый человек имеет право быть не таким, как все.       Имеет право быть особенным.       Имеет право быть другим.       Это был бунт.       Бунт против складывавшегося годами уклада социальной и межличностной сферы жизни, запрета «на то и на это», скованности старших поколений.       Так на благодатной почве изголодавшихся по самовыражению созрели плоды здорового разнообразия мнений о жизни.       А ещё они все о смерти говорили.       Потому что это была естественная для молодёжи того времени попытка понять жизнь не только со светлой, но и с тёмной стороны.       Родители ведь не могли дать внятного ответа на то, что там, по ту сторону – в Советском Союзе этому не учили.       У каждой субкультуры была своя идеология, свои жизненные принципы, источники вдохновения и примеры для подражания.       Естественными в то время были и стычки двух или нескольких культур – если принципы резко отличались, то ребята боролись за свою правду, как умели.       Это были невероятные уроки: молодые люди учились отстаивать своё мнение.       Думаю, именно благодаря разнообразию субкультур на данный момент наш менталитет меняется, в стране много креативных людей, создающих замечательное и не теряющих при этом своего «я».       Обилие неформальных культур научило: всё равно, панк ты или металлист. Главное, что ты не отказываешься от своих слов и осознаешь, что все люди – разные.       Есть и готы, и металлисты, а про дань моды панку и гранжу даже и говорить нечего. Просто то, что доступно, через некоторое время притупляет интерес.       Теперь увиденный на улице кибер гот или панк не шокирует, зелёные волосы и татуировки воспринимаются если не дружелюбно, то нейтрально.       Ушло время повального увлечения «новой игрушкой», общество наигралось и забыло, отложив на неопределенный период.       Однако мы до сих пор идём по инерции энтузиазма, сконцентрировавшегося в том ярком году.       Прошло много лет. Но что мы можем сказать об этих годах? Были ли в отечественных музыкальных и субкультурных течениях какие-то яркие события?       Будем честны – больше ничего подобного не было.       И вряд-ли когда-нибудь будет. Второго две тысячи седьмого больше не будет. Никогда.       И Лиза влюблена всем сердцем в этот год, а ещё, совсем чуть-чуть, в кого-то ещё.

×

      Её руки руль сжимают уверенно, видно, что не в первый раз. Из магнитолки радио шипит, а хриплый голос что-то спрашивает.       У Кристины как обычно на голове кепка, а волосы в хвост тугой собраны.       У Лизы как обычно на голове воронье гнездо с синей чёлкой.       Волосы от ветра, что через окна опущенные проникает в салон, развиваются и путаются неимоверно.       Холодно, но окна закрывать не спешит ни одна. Они в холоде декабря мучаются.       Быть эмо означало не скрывать своих эмоций и своих взглядов. И, наверное, ещё быть эмо означало не поддаваться всеобщему циничному взрослению и оставаться, хотя бы в глубине души, наивным.       В то время эмо означало состояние души. Оно заключалось в эмоциональном отношении ко всему окружающему. И это легло в основу субкультуры.       Эмо вызывали негатив, потому что выглядели вызывающе. Это не всем нравилось. Со стороны это казалось асоциальным.       Учителя полагали, что эмо склонны к суициду. Считалось, как только у эмо случается какая-нибудь несчастная любовь, то они тут же глотают таблетки и режут вены.       Быть эмо значило интегрироваться в тусовку. Аутсайдеры класса подключали себе интернетики, читали форумы, отращивали чёлки, приходили сначала на Лиру, а потом на Заброшку, и пытались подружиться с кем-то себе подобным.       Эмо считали странными детьми, которые хотят покончить с собой.       Из Лизиных друзей ещё никто не умер.       Да, все ходили со шрамами на руках, с перевязанными руками, но никто не доводил дело до конца.       Лиза никогда таким не баловалась, руки не резала, таблетки не глотала и прыжками с крыши в пустоту не грезила.       Субкультура эмо была стилем жизни, способом социализироваться и получить новые ощущения.       Возникало чувство, что ты приобщаешься к чему-то таинственному.       Эмо — это маленькое тайное общество, которое варилось само в себе. Благодаря этому огораживанию от внешнего мира возникала ценность эмо-субкультуры.       Все эмоции были показными. Они не играли никакой роли. Никто не следовал шаблонам, которые писались на форумах.       Это были всего лишь приколы, показные сценки, принятые в тусовочке: натягивание на лицо чёлки, групповой плач, жалобы на одиночество.       Районы, кварталы, жилые массивы и среди них девочки и мальчики в чёрно-розовом, клетчатом, «шашечном» прикиде, с макияжем и пирсингом, «Ягуаром» или «Блейзером» в руках, за плечами сумки почтальона преимущественно с тем же принтом «клетка» и кучей значков.       А Лиза смотрит на них через полуопущенные окна машины и впервые не хочет среди них оказаться.       Ей в обдуваемом со всех сторон салоне теплее, чем среди сестёр и братьев эмо.       Кристина через зеркало за эмо наблюдает, каждое движение её в голове анализирует и горбится сильно, плечи опуская покатой горкой.       Косая чёлка, патрули, значки и напульсники, постоянные вписки с блейзером, виноградным днём и неформальной музыкой.       У Кристины с Лизой ничего общего. Кристина Захарова – грубая и брутальная участница группировки скинхедов, отторгающая всё, что чуждо их вглядам, а Елизавета Андрющенко – сладенькая эмочка, вызывающая у Крис раздражение, ненависть и совсем чуть-чуть интерес.       Две тысячи седьмой год стал для субкультуры Эмо своего рода золотой веткой жизни, а для Лизы две тысячи седьмой год стал новой жизнью, одновременно прекрасной и ужасающей.       У Лизы в две тысячи седьмом появилась чёлка, узкие джинсы, сумка-почтальонка, значки в шашечку, а ещё у неё появилась одна знакомая девчонка на машине.       Они у гаража тормозят, а у входа мужчины, хмурые и молчаливые.       Они из машины выходят, Кристина ближе подходит, но, услышав одну только фразу, отшатывается назад.       – Трост пропал.

×

      Гелечка достаёт пачку своих любимых «кисс» и поджигает одну сигарету. Дым разносится по воздуху так же, как голос рядом идущей эмочки, в руках которой покоится раскладушка, а лечо оттягивает сумка-почтальонка.       — И знаешь, что он мне говорит? – воодушевлённо чуть ли не вскрикивает Рони. – Что моя футболка – отстой! А мне её, между прочим, Вилка подарила!       Вербицкая гордится. Гордится футболкой, гордится тем, что она подарена именно одноклассницей-панкухой. И Геля это замечает, но вслух не говорит, ибо завидно чувство такта не позволяет.       — Ну и пошёл он! – резко и громко подаёт голос Туман, только что сделавшая большой глоток виноградного дня. – Скинхеды, они ж все такие, совсем, – она крутит у виска пальцем, – того самого!       Пчёлка и Рони лишь многозначительно кивают на высказывание Юли, а Чикина совершенно случайно ловит в компании панков взгляд карих глаз, принадлежащих никому иному, как Кире Медведевой, которая прямо сейчас смотрит ей в глаза и подмигивает, направляясь ближе.       — Так, вот эту девочку я у вас украду на время, – серьёзным тоном говорит Кира, уже за руку вытаскивая из общества других эмочек одну-единственную. – Вернуть не обещаю.       А Чикина посмеивается, но послушно идёт за блондинкой, напоследок кинув взгляд на подружек.       — Вечером в «аське» спишемся!       И уже через пару минут, когда Кира и Юля скрылись за первым попавшимся поворотом, послышались приглушённые причмокивания, сопровождающиеся шарканьем куртки о бетон.