вормир.

в этой стране не так много мест, которые можно назвать городами. территория огромна, но большая ее часть — это черная пустошь, от которой веет смертью и отчаянием. маленькие, медленно умирающие поселения уже давно начали исчезать с лица земли. сначала они бросили своих жителей, умирающих от нищеты и голода, а затем разрушили их дома, оставив после себя лишь гниющие доски. юг был таким же. его земля не щедро согрета лучами солнца, освещающими сердца людей и медленно излучающими тепло и жизнь. люди здесь, пожалуй, чуть более приветливы, чем в столице, и поэтому, по крайней мере, стараются напустить на себя вид бодрости и благодарности за то, что им выпало родиться здесь. конечно, если вы не родились с золотой ложкой во рту, шансов на достойную жизнь на юге ничтожны, но они точно больше чем в столице. город относительно большой по местным меркам, но по сравнению с городами соседних стран он выглядит абсурдно и тошнотворно. по сравнению со столицей тоже. первый взрыв прогремел рано утром, когда люди еще не успели выйти из своих временных убежищ, называемых домом. хотя, название склеп подходит больше для всех тех доходяг, которые вынуждены доживать остатки паршивой жизни в условиях войны. войны, которая пришла не неожиданно. все ждали ее. надеялись что, однажды война постучится в дверь дома и ласково поприветствует его обитателей, которые даже готовы отдать жизнь за шанс изменить что-то. все хотели ее, безумно жаждали, представляли в нездоровых фантазиях. но никто, никогда, ничего. жить, порой, хотелось, но терять свою жизнь — нет. именно поэтому о войне лишь тихо шепчутся между собой отцы и сыновья, а это молчаливое ожидание передается из поколения в поколение. в одно мгновение, а точнее, за более короткое время, городская администрация была охвачена палящим дымом. она прекратила свое существование в мгновение ока, как и люди, мирно спавшие в соседних домах, прекратили свое существование, когда их впервые настиг взрыв. а после только облегчение. ведь те, кто наконец-то освободился от тягот этой жизни, наконец-то встретили того, кто не смог им помочь. бог забыл обо всех еще до того, как они родились в этом аду. те, кого правительство назвало террористами, первыми нанесли удар. но террористы ли? высшие эшелоны власти даже не задумываются о том, что народу надоел этот режим, и он решил покончить со страной, а не с режимом. если они не могут изменить режим, они готовы сжечь всех граждан вормира и позволить другим восстановить страну. люди — и те, кто еще не пострадал, и те, кто уже обуглился, — пытались выбежать из горящих зданий думая, что они кому-то нужны. нужны никому. пелена крови, боли и отчаяния, застилающая глаза тех, кто видит только взрывы, открывает новую фазу человеческих страданий. настолько, что даже дьявол постепенно отпускает их, думая, что он не так уж и жесток. у тех, кому не хватало солнечного света при жизни, светлая кожа была покрыта зияющими ранами от пламени. оно никого не щадило. пламя не отделяло детей от взрослых, мудрых от глупых, богатых от бедных. пламя душило всех одинаково, весь город кричал, а в глазах не было ничего, кроме крови, текущей из разорванных капилляров. четыре дома, включая администрацию, были сожжены. взрыв поднял их в воздух, оставив лишь орду ходячих, бродящих по улицам и корчащихся в агонии, да пыль, вздымающуюся вверх и покрывающую будто весь континент. убийца стоял посреди безумия на задымленной улице. он просто завороженно смотрел на пламя, которое сжигало его душу и уничтожало его человечность. оно манила его, напевая сладкую колыбельную, пытаясь забрать давно потерянную жизнь. он не мог выносить эту сильную боль, но жить с ней был вынужден по долгу службы. в глубине души юнги поселилась мысль о том, что ему придется медленно, но верно восстанавливать все, что он будет вынужден разрушить. он никогда не жаждал смертей, не думал, что сможет так спокойно смотреть на тех, кто проводит свои последние часы в агонии, как никогда раньше. все они были готовы положить свои жизни за лучшее будущее, но никто никогда не говорил им, что смерть может быть такой жестокой. мин тоже никогда не говорили, что делать. он всегда знал, что в этом аду должны произойти изменения в правительстве и всех тех, кто причастен к этому медленному гражданскому геноциду. он знал, что рано или поздно кто-то придет и скажет твердое «нет» коррупции и мраку. юн не знал лишь что это будет он. будучи неграмотным и необразованным человеком, он шесть лет готовился к этому дню. теперь не о чем жалеть. властям лучше не сидеть на кроватях, наполненных огромными деньгами и думать только о себе и, реже, о своей семье. он должен заставить людей кричать, должен заставить детей плакать, заставить их бродить по улицам с протянутыми после огня, руками, с которых свисают куски отвратительной кожи. он должен предоставить жителям страны возможность не только тихо ненавидеть правительство, но и самим выбирать, кто будет этим самым правительством. юн, несомненно, террорист. он считает себя таковым, принимая как должное, что для того, чтобы что-то изменить, он должен убивать, и он сам загоняет себя в эти цепи. — нам пора ехать. верный друг, всегда рядом, каким бы трудным ни был момент, он всегда будет здесь. но он ничуть не разделяет стойкости в глазах мина. при взгляде на десятки убитых ими людей его сердце защемило, осколки разорвали живот, выплеснув внутренности на сырую землю. его тошнило только из-за того что он слушал долгие обсуждения планов восстания, а теперь он стоял перед десятками обугленных трупов, родители детей цеплялись за них, пытаясь удержать их тела в пределах досягаемости, пока они умирали. его натурально рвало, он извергал на землю зеленую желчь, надеясь, что его желудок все-таки внезапно разорвется и он истечет кровью. — ненавидишь меня? — глаза юнги не отрывались от зрелища. он смотрел на каждого, пытаясь запечатлеть лица, чьи глаза закрылись навек из-за его действий и думал, что если ему придется умереть, он будет гореть в адском котле, вспоминая лицо каждого им убитого. — нет. — коротко, не хотел бы что друг видел застывшие в глазах остатки слез. не понимает. а если нет, то почему он стоит с детонатором, который юнги дал ему после взрыва? он осознает весь ужас того, что делают власти, но отказываются принимать тот факт, что единственный близкий человек стал таким же. он будет с ним до конца. младший будет думать, что пытаться посеять зерно такой же ненависти это нормально и закрепит в своем мозгу память о том, что так и должно быть. он поможет со всем, о чем его попросят, сможет проглотить все свои эмоции, надеясь что в конечном счете все закончится для них счастливо. потому что для хосока старший — это абсолютно каждый атом в этой вселенной. его человек. для него не жалко не просто отключить свои чувства, но и отправиться в горящий дом прямо сейчас, остаться там и позволить себе быть поглощенным огнем, обожаемым юнги. хосок честно пытался в нем не растворяться, провалившись на этом с треском, потому и не собирается покидать сторону лидера повстанцев, к каким бы ужасам это не привело. до последнего. крика. отчаяния. вздоха. *** — ты немой совсем, что ли? чонгук не был любопытным человеком. однако возле его двери стояла весьма загадочная и молчаливая личность, разжигала любопытство до такой степени, что наследник целый час всматривался в острые черты лица, пытаясь что-то понять. с тех пор как его так называемая охрана получала указания от отца, быть с его чадом двадцать четыре часа в сутки, выпуская из вида разве что в уборную, ви не промолвил ни слова. в общем, чонгук его понимал. солдат не обязан быть с ним милым, не обязан заносить его в список близких друзей, не обязан раскрывать свое сердце. его обязательства сводились к тому, чтобы обеспечить чонгуку безопасность и комфорт. но что, если из-за его молчания школьнику как раз таки не комфортно? хотелось услышать голос. по слишком миловидному лицу охранника чонгук делает заключение, что он должно быть высокий и мягкий. чон пытался начать разговор, рассказывая что-то о себе, несмотря на то, что, о единственном преемнике диктатора все, итак, всё знали. лицо ви оставалось не выражающим эмоции. даже когда объект его охраны пытался пошутить, он стоял, подперев телом дверь и подложив руки в замок на животе, удерживая пугающее орудие смерти, в виде автомата. точно робот, думается чонгуку. человек живой не может несколько часов молча стоять, так что ни один нерв на лице не дрогнет и просто смотреть в стенку, глазами, в которых вся пустота планеты собралась. а живой ли его охранник? после долгих лет жизни на вормире в ви, от живого осталось только тело, да и то является только лишь оболочкой, скрывающей почти что мертвую душу. — выйди на минуту из моей комнаты. — звучит отчаянно, чтобы увидеть хоть какие эмоции, даже маленький проблеск. ви наконец повернул голову и тело в сторону чонгука и посмотрел на него таким горящим взглядом, что все, что чонгук видел по телевизору в то утро, показалось ему цветочками. даже террористы не сжигают своих жертв так, как этот взгляд. и это первая за все совместное время эмоция. раздражение. ви долгое время был раздражен, но хорошо скрывал это, не вступая в ненужные разговоры, чтобы в последствии не отчитывать себя за то, что вышел из себя из-за сына правителя. однако тот не остановился на достигнутом и попытался загнать военного в угол скучными шутками и попытками общаться с ним, видимо, не обращая внимания на то, что игнорирование это был прямой намек на то, что не стоит. — нет. поначалу чонгук даже испугался: он не ожидал, что низкий, бархатистый голос прозвучит более властно, чем представлялось. спорить с ним было бесполезно. ви ясно дал понять, что его краткий отказ полностью покоробил чонгука и тот не имеет возможности и желания возражать. от такой жесткой реакции по позвоночнику наследника пробежали мурашки, заставив его полностью сжаться и спрятать свои приказы подальше. — так ты умеешь говорить. — выходит слишком неуверенно и даже грубо, пытаясь показать что он не боится такого давления. ви ему не верит ни капли. — мне не положено вести с вами разговоры, господин. — стражник еще мгновение смотрит в глаза чонгука, задерживаясь на пятнышке у основания зрачка, а затем делает короткий шаг назад, к уже полюбившейся ему стене, где и должен стоять до конца мятежей. даже если нужно потратить на это всю жизнь. приказ есть приказ, думает чонгук. для подростка остаток дня слишком однообразен. чонгук обычно в это время находился в школе, но его мать убедила семейство в том что занятия следует отложить, или, по крайней мере, он изучит материал в своем доме. именно этого хотят террористы. чтобы свергнуть правительство, недостаточно расправиться с людьми, управляющими страной. им нужно убрать всех, кто связан с парламентом, включая главного наследника. *** сад встретил подростка мягким, чуть теплым ветерком и шумом небольшого фонтана в центре участка. нужен был свежий воздух. а все потому, что мысли о восстании полностью поглотили и отравили кислород в доме и в легких чонгука. это место всегда окружало юношу покоем и умиротворением, так что здесь он мог наконец забыть о том, о чем думал с самого начала восстания. негативные мысли, разъедавшие мозг, отступили сами собой, как будто их и не было. все мысли, кроме одной. липкая мысль о том, чей голос выбил дух из тела, не покидала его ни на секунду. возможно, причиной тому было то, что виновник находился в двух метрах позади него, с автоматом наизготовку. — ты можешь сесть здесь. — он указывает на мягкое кресло прямо напротив и уже не намекает, как несколько раз пытался, а прямо сообщает что стоять часами необязательно. — не положено. — опять коротко, однако, учитывая, что чонгуку было сказано несколько слов практически за три дня, даже это свидетельствует о прогрессе в общении. — слушай… — нарочито делает паузу, складывая руки в замок на коленях, плотно прижатых друг к другу. — я понимаю что у тебя есть приказ, но если я умру от скуки в этих четырех стенах, то ты провалишь свое задание по защити меня. — но вы сейчас не в четырех стенах, а на открытом пространстве, господин. — в любом случае это заставило мужчину сдаться, и он откинулся в кресле, все еще напряженный и сосредоточенный, сжимая в пальцах оружие и крепко прижимая его к груди. — ты что ли, издеваться решил надо мной? — ни в коем случае. — а сам охранник в этот момент в голове крутит «ну может чуть-чуть». и улыбка расцвела на лице чона, оставив в душе семя спокойствия, и теперь уж точно ни одна тревожная мысль не отвлечет его от этого умиротворение. как бы не так. он тратит несколько минут на то, чтобы придумать тему для разговора с человеком, с которым так рьяно мечтал пообщаться. однако когда дело доходит до исполнения желания, чонгук забывает о всем что хотел узнать или рассказать, бросает неуместные фразы в адрес охранника и нервно откусывает куски плоти с внутренней стороны щеки. — точно! — восклицает слишком громко, из-за чего ви крепче удерживает автомат и хмурится, а наследник виноваты сжимает губы. — может быть, ты слушаешь музыку? кажется что лицо ви на секунду искажается, что не остается незамеченным и сразу же принимается во внимание. чонгук слишком поздно понял суть вопроса. попытался вспомнить цену плеера или одного диска, но не смог. в этом доме лучшие вещи всегда появлялись сами собой, поэтому спрашивать цену или доступность не было чем то необходимым. дорого. дорого, потому что в стране вообще не было кому делать что-то столь красивое, потому что здесь люди могли бы разве что петь что-то по типу похоронных песен, для умерших от нищеты людей, потому что каждый диск это импорт из соседних стран. конечно, поначалу правительство пыталось найти людей, умеющих писать песни, и они находили таких людей, но была одна проблема. никто не мог петь о счастье, не чувствуя себя счастливым, а петь об одиночестве и отчаянии было неприемлемо для властей. — я слушаю музыку, господин. — заметив смятение в глазах объекта своего внимания, говорит ви, — у меня есть несколько дисков. чонгук нервно прикусывает губу, вспомнив огромную коллекцию дисков в своем доме и плеер, подаренный ему отцом, на котором такое же бесчисленное количество музыки зарубежных исполнителей. — прекрати так меня называть. — короткая пауза, которая в голове у подростка длится вечность, а после он смущенно добавляет тихое «хён». трудно было назвать это разговором, ведь уже с самого начала всё было слишком напряженным. а теперь кончики ушей медленно окрашивались в красный цвет, полностью выдавая весь спектр испытываемых эмоций. выражение лица ви изменилось с прежнего на такое, которое чонгук все равно не смог бы прочитать. в любом случае, его тело немного расслабилось, а глаза пронзили чонгуковы, а затем и его сердце, оставив там отпечаток, о котором молодой человек обязательно подумает прежде чем, уснет. — мы можем послушать музыку, потому что молчать совсем неловко. — выходит почти честно, потому что неловко тут похоже только младшему, а вот охранник совершенно ничем не смущён. — у меня правда одни наушники, но если ты не против… ви только кивнул в одобрение и поднялся со стула, направившись к чонгуку, который сидел на скамейке со спинкой, выкрашенной в яркий оранжевый цвет. старший ничуть не колебался. он легко держал в одной руке тяжелый по меркам подростка автомат, а другой взял из его руки наушники, переплетенные друг с другом, как ветки смородины неподалеку. ви было неудобно расстегивать наушники одной рукой, поэтому чонгук заметив это решил помочь. он уже знал, как это делается, поэтому спрятал глаза от дикого ощущения страха быть изученным полностью и стал помогать. слишком неожиданно и слишком близко появился тот, кто был одновременно рядом и далеко в последние несколько дней, заставляя пальцы от чего-то подрагивать. а после только умиротворение. одно на двоих, к удивлению, расположенное на ни капли не особенной оранжевой лавочке. чонгук включил свою любимую песню, протянул один наушник защитнику, а другой вставил в собственное ухо, растекаясь в спокойствии по скамье и ощущая полную гармонию возле себя и в себе. в одном ухе слышится спокойная мелодия и слова, понятные только подростком, потому что ви не знал иностранного языка, позволяя себе просто чувствовать все то, о чем поется. тишина окружающих садов была еще более умиротворяющей, а редкий стрекот цикад разбавлял и расцвечивал мелодию, звучащую в наушниках. похоже, это именно то, что нужно было для отпущения страха: вот так сидеть, погрузившись в свое искусство, и наблюдаю, как ветер медленно колышет и танцует вокруг вишневых деревьев, нарушая их покой. кажется, бесполезно пытаться заглушить мысль о том, что душевный покой доступен только рядом с человеком, от которого хочется спрятаться и к которому хочется приблизиться одновременно. чон успокаивает себя тем фактом, что все-таки охранник и должен так на него действовать, заставлять младшего чувствовать себя в полной безопасности и не надавать усомниться в собственном покое ни на секунду. и не дает. чонгук не видит эмоций, которые отражаются на лице военного, когда его, расслабленного музыкой и природой, клонит в сон и подросток, не найдя лучшего места, роняет голову на высоком плече. и хорошо что не видит. ви не нашёл бы объяснения тому, как он на мгновение отпустил себя, и его губы растянулись в мягкой улыбке. не нашёл бы объяснения и тому, почему улыбка исчезла и сменилась сожалением, с крупицами отчаяния в глазах. так и остались сидеть там: чонгук, на удивление уснувший впервые крепко за последние дни и ви наблюдающий за тем, как облака закрывают солнце и медленно уплывают, крепко сжимая свой автомат и думая только о своей миссии. а миссия у него одна и имя ей чонгук. *** — сколько погибших? — среди мирного населения погибло сто сорок семь человек. тридцать трое из них — дети. — я спрашиваю не про обычных людей. человек в камуфляже только вздыхает, не желая поднимать взгляд на свое начальство. он делает это потому, что от этих слов ему уже становится плохо, а от безразличия на лице есть риск начать блевать незамедлительно. кривить душой нет смысла, ведь сокджин знал об этом с самого начала своей трудовой деятельности. в общем-то, высшие слои общества не слишком заботятся о людях, которые день и ночь трудятся, чтобы богатые жили долго и счастливо. но было слишком больно и мучительно принимать тот факт, что никому, кроме него самого, не было дела до тех, кто умирал в страшных мучениях. мучительно понимать что тридцать три сгоревших заживо ребенка умерли никем не упомянутые и не запомненные. богатые не думают о скорби, пока это не коснется их лично. — восемь. всего восемь погибших депутатов, которые накануне остались в своих офисах. — заканчивает отчет полковник, который пытается скрыть раздражение, выходящие за рамки его разума и тела. выходит плохо. — сокджин, тебя отправят на юг, чтобы ты начали расследование убийства восьми высокопоставленных чиновников. звучит как приговор в целом. что касается психического здоровья, то в этом нет никаких сомнений. ведь в ближайшие несколько дней на улицах будут лежать обугленные тела мирных жителей, а души убитых будут бродить рядом, ожидая, что кто-то заметит их и придаст земле. никто не станет тратить средства на то, чтобы похоронить народ, так что все, чего может добиться полковник, — это массового захоронения, что в любом случае уже что-то. — смерть ста сорока семи человек не имеют смысла для вас, генерал? — знает что нельзя, но все равно спросит, чтобы потом уж точно не жалеть. если начнется настоящая, в полном ее масштабе ужасом и кровопролития война, то никто не сможет посчитать сколько невинных людей ляжет в землю, оставляя после себя только разве что мелкие пожитки в память что они когда-то жили. сокджин это тоже осознает, но хладнокровия такого не понимает. — следи за языком, полковник. и этого хватает. добавлять ничего не нужно. военному придется смотреть на то, с какими гримасами ужаса застыли маленькие детки и на то, как женщины, прижимающие к грудям младенцев, навеки будут похоронены с тем, что так усердно защищали. не вышло у них. не выйдет ни у кого. пламя сожрет каждого грешника.