Медные монеты даруют миру покой

На юго-запад от городской стены уезда Цинпин, вокруг горы Боцзи и дальше, прямо к великой реке, текла древняя река, прозванная Озером диких уток. В окрестностях Цинпина о ней издавна непрестанно ходили слухи. Всегда говорили, что там живёт речной бог, он может благословить округу на мягкие ветра и благоприятные дожди в полях и на превосходные рыбу и креветки. Передавали также, что некогда люди, истинного положения вещей не понимавшие, хотели запрудить реку и построить дома, в итоге же что они строили — всё рухнуло. Со временем молва расходилась всё больше и становилась всё волшебнее, люди возвели на берегу храм речному богу, так что простой народ из далёких и близких краёв мог поклоняться ему и приносить жертвы, чтобы изыскать беззаботной жизни. Однако это Озеро диких уток, в конце концов, было областью дикой, днём кто-нибудь изредка приходил в храм речного божества, однако ночью здесь было пустынно и темным-темно — действительно подходящее место для нечисти. Сегодня храм речного бога, вопреки обыкновению, в глубине ночи освещали свечи, и у ног статуи речного божества покачивалось два огонька, озаряя зал тускло-жёлтым. На мягких храмовых подстилках сидели два человека: один — низкий коренастый мужчина средних лет, другой — хилый, худой и маленький подросток. Молодой монах, одетый в подобное облаку белоснежное одеяние, ровно стоял у свечей, где в их свете разровнял на алтаре для курильницы лист жёлтой бумаги. Он придержал край рукава, обильно обмакнул кончик кисти в тушь и написал на жёлтой бумаге несколько слов: «Цзян Шинин Год Бин’инь, седьмой день восьмого месяца» На старом дереве у врат храма, на изогнутой толстой ветке восседал мужчина в чёрных одеждах; спиной он прислонялся к стволу, одну ногу держал согнутой, другую — свободно повисшей и выглядел несколько безучастным. В белом лице его тепловатыми оттенками отражались крохи света, проникающего из храма, очертания выдающегося облика оказались слегка сглажены, и проступила столь редкая капля мягкости. Это бы не кто иной, как Сюэ Сянь. Этой ночью в резиденции Фан отошли ко сну небывало поздно. Старые и молодые, все выпили по чуть-чуть и после в лёгком опьянении глубоко уснули. А Сюэ Сянь и его спутники, стоило всем отправиться отдыхать, ушли. — И не боишься, что впредь старшая сестра, сжигая жертвенные деньги, каждый раз будет укорять тебя? — Сюэ Сянь оперся локтем о колено, а другой рукой безразлично приподнял свисающий рядом лист. Стоя под деревом, Цзян Шинин посмотрел вверх на него и покачал головой: — Сердце моей старшей сестры мягкое, ей тяжело даются расставания. — Зато ты с готовностью ушёл не попрощавшись, — Сюэ Сянь, точно не зная, куда деть руки, сорвал два листка и смял их в ладони. — Если бы не ушёл под покровом ночи, днём тем более не сумел бы. Она бы плакала из-за меня, и тогда я ничего не смог бы поделать, — Цзян Шинин чуть улыбнулся, продолжая: — Лучше краткая боль, чем долгие мучения, уйти должно в любом случае. Я оставил ей письмо. Сюэ Сянь кивнул: — Ладно. Так или иначе, она твоя старшая сестра, а не моя. Он склонил голову набок, взглянул на худого книжного червя под деревом, оглядел его сверху донизу, а затем произнёс: — Ты действительно подумал как следует? В таком деле дороги назад нет. — Мгм, — Цзян Шинин кивнул. — Родители отправились в путь, старшая сестра живёт хорошо, и у меня теперь нет никаких сожалений, пора уходить. Где уж быть стоящей причине, чтобы призрак отказывался покидать мир живых и не переходил в следующее воплощение. И это правда. Если тянуть слишком долго, то войти в круг жизненных перерождений станет трудно, что вовсе не благо. — Нет на свете пира, что не подошёл бы однажды к концу, — Цзян Шинин опустил голову и посмотрел на свои руки и ноги, на тело, затем обернулся и внимательно взглянул на людей в храме, что прошли с ним весь путь; после поднял взгляд на Сюэ Сяня. Три года бестолковых скитаний в руинах семейной лечебницы Цзянов походили на блеск на воде, мелькнувшую тень: мгновение — и минули; сейчас он их и вспомнить уже не мог. Одно лишь сохранилось в памяти ясно: среди высокого-высокого бурьяна в углу комнаты он вдруг поднял глаза — и увидел этого одетого в чёрное платье молодого человека, лицо его было почти болезненно бледным, однако в облике проступала дерзкая красота. И с тех пор он получил бумажное тело, нашёл расколотые души отца и матери, даже преодолел столь дальний путь, пересёк великую реку, написал исчерпывающее письмо, как следует прощаясь со старшей сестрой… — Вдруг вспомнил… — Цзян Шинин обратился к Сюэ Сяню. — Кажется, я никогда не благодарил тебя надлежаще. Сюэ Сянь усмехнулся: — За что благодарить? Слишком много всего, за что должно поблагодарить, этого никак не выразить в двух-трёх фразах. Цзян Шинин улыбнулся. Сюаньминь посмотрел на них из храма речного бога, кивнул Цзян Шинину, а затем зажёг сложенный лист жёлтой бумаги, что был у него в руках. Палочка благовоний среди языков пламени горящей бумаги тихо испускала дым. Жёлтая бумага медленно обернулась пеплом, и палочка благовоний тоже постепенно осыпалась. Фигура Цзян Шинина становилась всё бледнее и бледнее… В клубящемся тонком дыме от бумаги он совершил глубокий поклон в направлении Сюаньминя, снова обернулся и поклонился Сюэ Сяню. — Что ты вдруг такой ужасно скромный? Думаешь, позаискиваешь пару раз в нужный момент, и в будущем я буду помнить жечь для тебя ритуальные деньги? — Сюэ Сянь смотрел на его силуэт, постепенно размывающийся всё сильнее, и щурил глаза, сосредоточенный до оцепенения. Цзян Шинин отозвался: — Не нужно ритуальных денег, сожжёшь — я не смогу отплатить. — «Лишь воспользуюсь обрядом возжигания благовоний в этом храме речного бога, чтобы пожелать всем благополучной жизни». В конце концов, это расставание, и в самом деле неизвестно, когда случится повстречаться вновь. Последняя часть палочки благовоний рассыпалась пеплом, и силуэта Цзян Шинина больше не было видно. Сюэ Сянь всмотрелся на мгновение в место, где он исчез, распрямился и спрыгнул с дерева, чёрные одежды вспорхнули и опали в темноте, бесшумно заскользили по траве вслед его шагам. Он встал во вратах храма, однако не шагнул внутрь. Он смотрел на Сюаньминя, что, стоя у алтаря для курильницы, поправил фитиль, и в сердце его закопошилось, хлынуло наружу сожаление, не понять чем вызванное. В огне свечи Сюаньминь взглянул на него мимолётно — и отвёл глаза. Он опустил взгляд, спокойно сложил несколько раз бумажный талисман с собранным с алтаря пеплом от бумаги и от благовоний, взмахнул рукавом — и огоньки со свечной подставки очутились в сложенном талисмане. Словно простой речной фонарь. Держа в одной руке сложенный из бумажного талисмана речной фонарь, Сюаньминь большими шагами подошёл к Сюэ Сяню. Пол в храме речного божества был чуточку выше, чем земля снаружи, Сюаньминь остановился у порога и передал речной фонарь в руке Сюэ Сяню, невозмутимый взгляд встретился с глазами Сюэ Сяня, а в следующий миг он отвёл его — словно стрекоза коснулась поверхности воды: — Эта река исконно названа Пин’ань. Хорошее место, чтобы успокоить души живых, чтобы проводить в последний путь блуждающего призрака. Сюэ Сянь принял речной фонарь, снова посмотрел на Сюаньминя, прищурив глаза, — и увидел, как тот вдруг поднял руку и тронул скулу Сюэ Сяня. Когда тёплые кончики пальцев прикоснулись, взгляд Сюэ Сяня дрогнул. Только тепло это вмиг отдалилось вновь. — Сухой лист, — тихо пояснил Сюаньминь, затем раскрошил в пальцах увядший листок, что снял с волос на виске Сюэ Сяня, и рассыпал среди глинистой почвы перед входом. Сюэ Сянь отвёл взгляд, издал «Мгм», обернулся и, держа на ладони речной фонарь, широкими шагами подошёл к берегу, где опустил фонарь с пеплом от обряда упокоения души на гладь древней реки. Огонёк спокойно плыл по речным водам вдаль, словно отправлял почившего друга по другую сторону Жёлтого источника. Он внезапно задумался, чем, в конце концов, был привкус сожаления, истоков которого он прежде не понимал… В мгновение, когда он смотрел, как Цзян Шинин исчезает, в нём — что случалось так редко — пробудились острые переживания, он ощутил вдруг, что чего-то не хватает. Очевидно, что Цзян Шинин был человеком отнюдь не шумным, и тем не менее без него он почувствовал, что вокруг резко стало тихо и пусто. Нет на свете пира, что не подошёл бы однажды к концу. Тем более его жизнь почти бесконечна, ему неизменно приходится наблюдать, как другие стареют и, убелённые сединами, увядают, и когда после случится новая встреча — никому не ведомо. Так и с Сюаньминем… Сюэ Сянь нахмурил брови, чувствуя только, что от таких размышлений ему особенно безрадостно, и это было уже не просто сожаление. В то же время на вершине невысокой горы южнее храма речного бога вереница людей с лошадьми как раз спокойно сидела, чтобы восстановиться и выровнять дыхание. В слабом свете луны на вершине можно было увидеть, что их белые одежды совершенно испорчены и выглядят они униженно, как будто только вырвались из некоего затруднительного положения. Эта вереница людей с лошадьми была именно служащими приказа Тайчан, пойманными Сюэ Сянем в клетку из туч и грома с молниями у подножия горы Боцзи. Они отдыхали и оправлялись на вершине, пользуясь лунным светом и одухотворённой ци в горах, однако так и не зажгли даже одного фонаря, похоже, нарочно скрывая свои следы. — Ты твёрдо уверена, что там — они? — тайчжу в редком жесте снял маску и, расчёсывая волосы, указал подбородком на свет среди гор и полей вдали. — Без сомнений, — кивнула тайбу. С их места можно было смутно увидеть искорку света при храме речного бога, однако что там за люди, видно не было. Все известия они получили исключительно через искусство гадания тайбу. Хотя в ночь накануне её провели, в целом гадания тайбу всё же были точными и ошибки случались нечасто, так что раз она была столь уверена, тайчжу чуть успокоился. — Только… — тайчжу завязал волосы, опустив руки, потеребил край маски и заговорил внезапно: — По правде сказать, у меня всё ещё остались некоторые сомнения… Остолбенев, тайбу склонила голову набок и посмотрела на него: — Почему? — Прежде я был слишком взволнован и упустил кое-что. Мы столкнулись с гоши лицом к лицу у подножия горы Боцзи; когда поклонились и как раз собирались заговорить, получили письмо, — хмурясь, тайчжу продолжил: — Ты заметила тогда, чтобы гоши шевелил руками, отправляя письмо? Некогда они несколько раз видели, как гоши связывается с другими. По словам гоши, в миг, когда бумага сгорит без остатка, другая сторона сразу сможет получить письмо — практически без отклонений в ту или иную сторону, так что нет нужды волноваться о задержке. Но в тот момент тайчжу не смел даже головы поднять, что уж говорить о том, чтобы увидеть, как гоши сжигает письмо. — Должно быть, он сжёг его как раз перед тем, как прошёл поворот горной дороги, а мы получили после того, как он повернул, — предположила тайбу и добавила уверенно: — Однако сомневаться ни к чему, бесспорно, это действительно гоши. Когда он уходил, я намеренно взглянула на его пальцы. Тайчжу остолбенел: — Пальцы? Хотя служащим приказа Тайчан выпадало чуть больше возможностей увидеть гоши, чем обычным людям, однако даже если они с малых лет воспитывались и росли в приказе Тайчан, близко взаимодействовать с гоши им всё равно случалось крайне редко, поскольку гоши не любил иметь посторонних рядом. Поэтому очень немногие из них могли рассмотреть мелкие характерные черты гоши, к примеру, то, есть ли у него родинки или шрамы. Но тайбу тем не менее знала об одной… То был первый раз, когда она повстречала гоши. Ей было лишь семь, она с рождения была желта лицом и худа, живо напоминая бобовый росток с тяжёлой головой и слабой ножкой. В то время в доме её была крайняя нужда, папа скончался рано, а вдобавок и матушка, тяжело заболев, только-только покинула бренный мир. Когда она стояла на коленях у кровати в ветхом доме своей семьи и среди холодного ветра и злых дождей рыдала так, что вот-вот задохнулась бы, буддийский монах отворил дверь. Тогда она увидела гоши впервые: монашеские одежды были белы, словно облака или снег, рост — чрезвычайно высок, со своего угла зрения она могла видеть только лишь его худощавый подбородок. Он наклонился и протянул к ней руку, и рука эта тоже была чрезвычайно красива, хорошо сложена и совершенно чиста — точно никогда и не касалась ни капли грязи. Пусть он носил серебряную маску, ей тем не менее казалось, что он непременно прекраснее любого, кого она встречала в своей короткой жизни. Она едва не забыла плакать, подняла лицо и спросила этого монаха оцепенело: — Кто ты? Голос монаха был глубок и нетороплив, как вода, услышав его, она вдруг сразу успокоилась: — Монашеское имя ничтожного — Тундэн, пришёл забрать тебя от лица приказа Тайчан. Не сводя глаз с сильной, длинной и худощавой руки перед собой и почти не расслышав, что ей сказали, она тут же бестолково кивнула. С тех пор она встала на иной путь. Пускай после того, как в последующие более чем десять лет она познала слишком многое, представление о гоши в её сердце давно уже ушло далеко от сложившегося тогда, в первую встречу, впечатления, будто она поймала вдруг взглядом вспугнутого лебедя, и пускай глубокого почтения и осмотрительности, когда она представала перед гоши, в ней стало гораздо больше, чем изначального восхищения, однако она всегда отчётливо помнила каждую мелочь с момента, когда увидела гоши семилетней в тот год, и способна была помнить всю жизнь. Видя, что она забылась в размышлениях, тайчжу снова вопросил с недоверием: — Что с пальцами гоши? — Сбоку на суставе безымянного пальца гоши есть очень маленькая родинка, — придя в себя, произнесла тайбу. — Я заметила её, когда встретила гоши в первый раз, и запомнила навсегда. В тот день у подножия горы Боцзи я намеренно пригляделась — и убедилась, ошибки быть не может, он и есть — гоши. Кто знал, что когда она закончит говорить, тайчжу не только не оставит сомнения, но и, напротив, с шипением втянет воздух и скажет, хмуря брови: — Что-то не так. Как-то раз, несколько лет назад, я заходил во двор Тяньцзи, помнишь? Я приходил отчитаться, гоши тогда играл в павильоне в вэйци, и когда я стоял рядом, по какой причине, уже забыл, но, так или иначе, я внимательно рассмотрел руки гоши. А, верно, потому, что в те дни ты рассказывала мне о гадании по рукам, форме черепа и подобном. Вот и я поглядел украдкой на строение пальцев гоши, и я совершенно точно уверен: у него на руках нет родинки.