Янтарная книга. Том 2

      Он переписал вопросы с копии листка ещё на четыре тем же вечером. Один положил под стопку документов в ящик стола, один в вазу у окна под сухие цветы, один приклеил к нижней части стула, а ещё один, самый маленький, сложил и запихнул в крохотный передний карман брюк. Немного подумал и решил сыскать нитку с иголкой. Служанки, встретившиеся ему первыми, подивились, но всё нужное выдали. Карман был незаметно зашит.       Куда-то не туда он полез, куда не должен был, да и не хотел. Остаток дня прошёл в изводящем беспокойстве. Спать юноша ложился с чувством съедающей его заживо тревоги. И только перед сном он подумал о том, к чему мог быть вчерашний сон. Да, наверное, когда тебе отрубают голову, примерно такие чувства и возникают. Как бы он хотел больше никогда не видеть снов. Желание сбылось, как минимум этой ночью.

***

      Замок уснул, все его обитатели погрузились во тьму и расслабляющую дрёму. Почти.       Айкса поняла, что она практически уснула за столом, на лице остался тёплый след от руки, которой она подпёрла голову. Вернув ручку на своё законное место, девушка, зевая, потянулась и подумала о том, что пора бы и лечь спать, ну, а точнее, хотя бы лечь и ещё пару часов ворочаться, думая обо всем подряд, пока мысли не станут слишком плотными, тяжёлыми. Тогда голова опустеет, и сон быстро придёт. Уснуть ей предстояло только под утро, но пока она об этом не знала.       Входная дверь за спиной не скрипела, потому что была относительно новой и смазанной, но принцесса всё равно почувствовала дунувший сквозняк, скользнувший по полу. Холод из коридора пришёл в гости. Поговорить. — Тебе в соседнюю комнату, — раздражённо выдохнула Её Высочество, полагая, что к ней заглянул вернувшийся во дворец брат, но она ошиблась. Давно она так не ошибалась. — Нет.       Рваный вдох в тишине коридора, душащий дальнейшие слова, быстрый выдох, вторая попытка, снова провал, выдох с привкусом буквы «н», но и она потонула в звуке заглушённой истерики. Наконец, будто в процессе самой пропетой навзрыд исповеди, вытекавшей из горла вместе со слезами и грехами: «Боже, пожалуйста. Пожалуйста, Боже. Молю и взываю, рыдаю и задыхаюсь. Спаси душу мою, упокой чужие. Н…». Нет.       У Айксы по спине пробежал холодок, совершенно не связанный со сквозняком. Она выпрямилась и замерла, сидя на стуле и даже немного боясь повернуться. Что она там увидит, после такого-то слегка даже инфернального голоса? Представить страшно, но видеть ещё страшнее. В окне, в свете свечей, отразился пришедший. Смазанная фигура, казавшаяся тёмной и пустой, безжизненной. Девушка вцепилась пальцами в столешницу, отводя взгляд. Что за спектакль, что такого страшного? — Что-то случилось? — голос дрогнул и надломился в конце, принцесса закашлялась. Прикрыв глаза, она пыталась вслушиваться в то, что происходило сзади. Видимо, пока что ничего. Разве что принималось какое-то решение. После того, как кашель прекратился, ещё пару секунд стояла звенящая тишина. — Нет, — это звучало так неуверенно, что хотелось верить лишь потому, что когда это окажется неправдой, есть все шансы увязнуть в честном ответе на всю оставшуюся жизнь. — Я… я пойду.       Айкса вскочила со стула и резко обернулась на дверь. На секунду ей показалось, что в проёме стоит призрак. Лунный свет как будто не считал его препятствием и освещал так ярко и печально, словно пытался растворить в себе. Растворить чужую растерянность и ребячью тоску. Но тогда не останется ничего. — Эй, — Её Высочество слегка сощурилась в неверии, пытаясь углядеть что-то тёмное, что видела в отражении. Но его и в помине не было. Может, она видела это лишь через призму королевского огня. Света от него намного меньше, чем тьмы. — Всё хорошо?       Подобно любящей матери, что видит на пороге своей спальни испуганного сына, девушка смягчила голос, глаза почему-то увлажнились на секунду, но это чувство тут же пропало. Взгляды всё никак не могли пересечься, пустые глаза напротив смотрели куда-то сквозь девушку, может, пытаясь углядеть, способна ли она сегодняшней ночью на сочувствие и молчание. — Да, — так говорят маленькие дети, которые первый раз врут своим родителям о плохой оценке. Потом их весь день мучает совесть, и они в слезах прибегают каяться за грехи. Такие мелкие и глупые грешки, что ничего, кроме смеха в душе матери не остаётся. Сейчас грехов стало больше, каждый из них стал весомей, поэтому, единственное, что можно было выразить, это печальную улыбку уголками глаз и губ. Такую быструю, но очень заметную в тишине спящего мира. — Нет.       «Но тебя это не касается. И я не знаю, почему пришёл именно к тебе». Оно повисло в воздухе, как тягучее и тучное облако. Деться от него никуда было нельзя. Оставалось только подманивать дикого зверя по сантиметру, по нерву, по капле доверия в трясущихся руках. Дикого, но испуганного людьми с горящими факелами, сжигающими его Родину и душу. — О, — будто разочаровавшись в самой себе, выдохнула Айкса и очень медленно, как если бы ей пришлось идти по шатающейся над пропастью доске, сделала шаг назад, в сторону кровати. — Проходи.       Он наступил на ковёр ботинком в уличной мокрой грязи и вздрогнул, замирая в отчаянии. «А я ведь сказал, что лучше мне уйти». Запятнал ворс, запятнал душу. Отрывать ногу от золотого рисунка было сродни смерти. Не хотелось видеть, что случилось с прекрасным ковром, который только что сиял, подобно солнцу, а теперь о его красоте осталось лишь мимолётное воспоминание, не отпечатавшееся ни у кого в памяти. Когда он был очарователен, все воспринимали его как должное, а теперь каждый входящий заметит пятно. И будет смотреть на него, желая сжить со свету натёкшую грязь. И того, кто эту грязь тут оставил.       Её Высочество кончиками длинных пальцев, осторожно, без резких движений, дотянулась до края стола. С приглушённым звуком падающего крепкого стекла она смахнула на пол открытую чернильницу. Чернота смешалась с золотом, превратила королевский цвет в месиво из чего-то мерзкого и едва узнаваемого. Чужой взгляд резко скользнул на разрастающееся пятно. Во вздрогнувших пальцах скользнула невероятная благодарность, какую девушке ещё никогда не приходилось получать. Всегда, как что-то должное, а теперь клякса. Клякса света и сочувствия. Милосердие в этом замке было не только в одном человеке, но и в напуганной собой же отчаянной душе. В рваном шаге вперёд, дальше по ковру. Ты такой не один. Все несут грязь, но это не значит, что её нельзя убрать. Ковры для того и нужны, чтобы впитывать ошибки. — Ирэм сегодня в замке? — Айкса снова сделала шаг назад, видя, как к ней, наконец-то, медленно приближаются. Если окажется, что да, значит, он выбрал её, а не вырастившую его женщину, чтобы скоротать часы одиночества. А если нет, то… всё равно он выбрал её. Был в таком отчаянии, что среди всех вариантов, за кого можно зацепиться и рыдать в ногах, молить не уходить и выслушать, унижаться, он выбрал её. Вопреки себе.       Инко помотал головой, словно одна мысль об этом втыкала в его плечи иглы, заставляя сутулиться и прижиматься всё ближе к земле, как пресмыкающееся, как холоднокровная рептилия. А ему ещё в детстве говорили не водиться с ящерицами. Насчёт того, чтобы самому стать ящерицей, разговора не было.       Дверь сама закрылась, защёлка едва слышно провернулась. Разговаривайте, дети, разговаривайте, ведь только это сможет вас спасти, а молчащий замок проследит за тем, чтобы вам никто не помешал. Никто не потревожил струны ваших сердец кроме вас самих. Играйте этой ночью самую фальшивую и неблагозвучную мелодию на самых расстроенных инструментах. Это нужно для того, чтобы самим обратиться в песню.       Юноша сел на заправленную кровать с другой стороны от Её Высочества, на самый край, сжимая левой рукой, на которой был перстень с фамильным гербом, покрывало. Айкса смотрела парню в спину, он ещё сильнее сгибался под взглядом девушки. Согнуться, чтобы потом расправить крылья. — Как дела? — это сказал Инко, вдруг поднимая голову и направляя гладкий подбородок куда-то в потолок. Чтобы слёзы задержались на радужке и не были смахнуты чёрными длинными ресницами на щёки. — Потихоньку, — как давно с ней не разговаривали… вот так. Как давно не интересовались тем, что творится у неё, а уж тем более совершенно искренне. Эта искренность импульсом шла через сжатое покрывало. Ты расскажешь мне, а я расскажу тебе. Всё честно. Ты не врёшь, и я не вру. Всё справедливо. Хотя бы сегодня. Айкса отвернулась, снова возникло это секундное желание пролить слёзы облегчения, но оно исчезло прежде, чем девушка решилась бы дать ему волю. — Бывало ху… Бывало лучше. — Правда? — на середине слова голос перешёл в шепот, Инко плюхнулся спиной на кровать. Никогда ему ещё не было так интересно услышать ответ. Ему чужой голос, который не спешит его осуждать за слабость этой ночи, был нужнее воздуха. Нужнее огня. — Очень давно, — обречённо пробормотала Её Высочество, осознавая свои собственные слова как гром среди ясного неба. Она не хотела вспоминать, когда. Но правда за правду. Кровь за кровь. Душа за душу… цепляется поломанными ногтями, дерёт старые раны, выпускает смрад, заставляет завыть в унисон, но потом становится легче. Медленно. Но становится. — Ты?       А когда тебе в последний раз было хорошо настолько, что ты улыбался просто так и замечал каждую приятную мелочь вокруг себя? А когда тебе в последний раз было так плохо, что ты думал лишь о смерти и вечном покое после неё? Ты? — Ага.       Да, мне тоже было хорошо очень давно, я уже и не помню, когда, я помню только боль и ненависть. Я помню только дни, когда я настолько уставал от себя, что бесконечной мыслью в разуме стучало «Я всех вас ненавижу, я всех вас ненавижу, я всех вас ненавижу, я себя ненавижу ещё больше, чем вас», так долго, что смысл слов терялся, хотя это всё неправда. Я забываю. Я забываюсь. — Тебе очень идёт розовый, — девушка кивнула своим собственным словам, словно только сейчас вообще их заметила. Эти волосы пастельного девчачьего цвета. Результат ошибки. Они оба результат ошибки.       Если бы это было не так, его бы не оставила мать. Если бы это было не так, ей бы дали фамилию. Одно дело, когда твоя ошибка остаётся пятном на ковре, а совсем другое, когда твоя ошибка вырастает и начинает ходить, разговаривать, плакать и не понимать, в чём же она виновата. Почему её не любят?       Инко коснулся рукой коротких волос и вытянул прядь до боли в макушке, чтобы осмотреть её со всех сторон. Двадцать раз по нему ударили плетью, когда отец это увидел. Это было немного по сравнению с той же Айксой, но в каждом ударе была ненависть. Я ненавижу вас, я ненавижу себя. Я ненавижу вас, я ненавижу себя. Двадцать раз. — У тебя всё хорошо? — давя распирающий горло ком, юноша моргнул и сдался. Но этот вопрос того стоил. Чтобы понять, что на самом деле ты не так одинок, как тебе кажется, когда ты сидишь тёмными вечерами в своей холодной комнате и тихо-тихо, чтобы не услышал отец, рыдаешь навзрыд. В такие дни Ирэм нет рядом. Такой день должен был быть сегодня. — Я не помню, когда в последний раз у меня было всё хорошо, — перед глазами галопом пробежало детство, потом пролетело отрочество, вальяжно прошлась ранняя юность. Детство пробежало и сбило с ног. Принцесса тоже упала на кровать, устремляя взгляд в красный бархат над головой. Если когда-нибудь ночью он упадёт и похоронит её под собой, пускай её так и кладут в гроб, прикрытую тканью, чтобы никто не видел, что она сама не захотела спастись. — Я тоже, — молодой человек рвано вдохнул, потому что он знал, что собеседница сейчас не будет его трогать. А он не будет трогать её. Потому что она тоже.       Наступила ночная пьянящая тишина. До зимнего рассвета ещё было далеко, это была одна из самых длинных ночей в году. Ещё пара недель, и луна пойдёт на убыль, уступая место солнцу. Чистому, божественному огню. И свечи потухнут, и сказанное забудется. Не специально, а нарочно, чтобы не чувствовать связь струн. Время медленно поползло дальше в густую тьму. Поползло на четвереньках, руками зарываясь в землю под собой и сдирая кожу с ладоней. Оно никогда не дойдёт до своего конца. — Ещё есть время всё исправить, — Айкса поняла, что она почти заснула, но вдруг одинокая слеза скатилась по щеке, заставляя почувствовать эту сырость и лёгкий холодок. Эта мысль была одной из самых последних в её нежной дрёме, поэтому и прозвучала вслух. Именно эта мысль её успокаивала каждую ночь и становилась точкой в немом внутреннем диалоге. — Сил. Нет, — сильно отделив слова друг от друга, скомканно, как смятое в мусор признание в любви на листке бумаги, послышалось в ответ.       Когда человек болеет, ему дают время восстановиться, даже если он уже напичкан лекарствами. С него не требуют того же, чего могли бы требовать в обычный день. А когда человек болеет душой, он будто каждый день наступает на сломанную ногу, не давая ей срастись или давая, но так ужасно, что надо ломать заново. Им не дадут времени на выздоровление. Никому. — Ну и что ж теперь, помирать ложиться? — Её Высочество приглушила голос, будто рядом с ней кто-то дремал. Он стал немного хриплым и вязким. — Помереть всегда успеется. Только это и успеется всегда.       Они успевали столько всего раньше, каждый день был полон чего-то, что сейчас уже не помнилось. А сейчас ни одно дело никогда не заканчивается до конца, от каждого остаётся ледяной след в душе, превращающий её в кусочек истекшего грязью и болью нафталина. — Как ты хочешь умереть? — вопрос, чтобы прикинуть, подойдёт ли такой вариант ему самому рано или поздно. Хотя самая дальняя часть себя вопит и по сей день: «я не хочу умирать, я не хочу, я не хочу, чтобы умирали другие, я боюсь смерти как уличный брошенный щенок, я не готов с ней встретиться. Не готов». — На войне? — Я хочу умереть снаружи. А как… как придётся.       Она ответила сразу, потому что уже думала об этом когда-то. Снаружи. Снаружи этого замка, этого города, этого мира. Снаружи себя. Вне своих мыслей и убеждений. Чтобы перед смертью понять, как можно было жить ещё. И никогда больше не жить. Не как Дафси или те, другие, что были до и будут после. Один раз. Но жить, а не существовать. Пока не получалось. Раньше ещё было что-то похожее, хотя бы тенью, но теперь нет, и даже непонятно, когда всё так поменялось. Может, даже десять минут назад, но даже если это так, теперь всё было иначе, и какая разница, что было тогда? — Я хочу… чтобы никто не видел, — Инко затрясся всем телом, как перед приступом, но вместо этого лишь выдохнул. Так долго и протяжно. Выдохнул всё лишнее. В нём сейчас осталось только самое острое и теперь такое понятное. Когда ушло всё то, что глушило мысли до помех в голове. А теперь кристальная чистота, и всю грязь на ней стало видно. — Они всегда видят. И сейчас тоже.       Айкса почувствовала, что покрывало подёрнулось инеем. Холод улицы ворвался в комнату и разворошил её изнутри, остужая пыл и жар. Белый иней покрыл алую ткань и выделил все пятна на ней, даже такие же красные, но живые, когда-то бежавшие по венам. — Боги? — юноша сжался. Какое страшное слово, прямо как «Отец», только сильнее, но зато намного дальше. Боги от него далеко, а отец… протяни правую руку к левой и нащупай перстень с гербом, там всё и высечено.       Когда тебя иногда били, не то чтобы это происходило в последнее время, в конце концов, ты бегаешь как мышь по подвалам от родного дома до замка, стараясь разминуться с высокой суровой фигурой родителя… так вот, когда тебя били, тебе иногда казалось, что розгами на твоей спине высекается фамильный герб. Чтобы ты всегда помнил, кто ты, чей статус ты получил при рождении. Тот, до которого дослужиться может далеко не каждый, а ты получил его просто потому, что появился на свет. Наверное, это единственное, что ты получил таким образом. — Нет. Они на нас не смотрят, мы им не нужны. А те, кто был до нас. И будут после. Однажды мы их встретим и постыдимся всех своих слов и поступков. Если не простим сами себя раньше, — язык пустился в пляс, вторя дальним уголкам разума. Говорить и не думать, излагать суть, а не вуаль. — Если мы не признаем своих ошибок. Ведь что плохого в том, чтобы пролить чернила на ковёр? Есть ведь что-то плохое, конечно, есть. Но оно не должно мешать нам делать добро. Разве, если ты сделал плохо, ты не можешь потом сделать хорошо? Главное, чтобы было хотя бы поровну.       Вопросы, которые не требуют ответа, потому что знать их не хочется. Слова, которые не требуют отклика на больших сценах, а лишь в сердцах единиц. — Поровну, — вторил Инко, для которого каждое чужое слово было как глоток морозного воздуха, прожигающего лёгкие. В нём всего было поровну. Всегда было. Разве он не может сделать лучше? Сил нет? Так ли это честно. Даже если нет сил, всегда есть кое-что другое. Страх. Это хорошо или плохо? Это добро или зло? Это поровну? — Но если ты сделаешь добро лишь бы перекрыть зло, ты сделаешь зло дважды. Второй раз даже хуже. Потому что ты себя никогда не простишь. Никогда не вспомнишь об этом.       Никогда. Не станешь. Лучше. — …но ты же не об этом пришёл поговорить? — Айкса дотронулась горячими пальцами до инея на покрывале, под ними он тут же растаял и превратился в воду. Девушка поднесла руку к лицу, и крохотная капля, оставшаяся на указательном пальце, упала на щёку, охлаждая инициативу. — О чём?       Ни о чём. Он вообще пришёл не говорить, а находиться. Его сюда донесли его шумные мысли, бьющиеся волнами о край острой скалы запутанного лабиринта эмоций. И выход он пока не нашёл. Заглядывал в каждую дверь и отчего дома, и в этом замке, но пока не наткнулся на ту, которая выведет его под промозглый ветер, что разденет его до последнего нерва и кинет в пучину, на обломки старых кораблей. Бумажных, как в далёком детстве по ручьям, а потом в размокшую кашу, которая так и задержалась в голове на долгие годы. Дверь этой комнаты тоже вполне могла бы стать выходом. Как минимум, из её замочной скважины на мили вокруг веяло солью и йодом. Водорослями и бликующим солнцем. Может, этот запах шёл через щели в стенах и полу, но уже где-то близко, совсем близко. Главное не закончиться раньше, не потерять обоняние и слух, чтобы слышать и чувствовать волны. Потому что со зрением уже ничем не помочь, он так давно слеп ко всему, что происходит с ним самим. И только в такие ночи он открывал глаза и видел.       Красный балдахин, вышитый золотом. Он видел такой же, в соседней комнате, но с этого ракурса никогда. А столько раз хотелось. Хотелось почувствовать себя нужным тем людям, которые нужны были ему самому. Наверное, если бы не было Ирэм, от него бы уже ничего не осталось. Может, так было бы и лучше. — Как у тебя дела? — после продолжительной паузы повторил свой первый вопрос юноша, начиная замечать зацепки и еле видные пятна на пологе. Не так уж он был и идеален, но терпеть было можно. День, два, год. А всю жизнь? Не запомнишь ли ты каждый изъян? Смиришься с ним или рано или поздно выкинешь? Его всегда выкидывали. — А у тебя? — Айкса приподнялась на локтях и обернулась, лишь краем глаза видя чужой силуэт. Сжавшийся и тусклый. Такой худой и ребяческий, что такого птенца ещё даже из гнезда выкидывать рано, хотя, в его случае, он был детёнышем кукушки. Кукушки, которая не нашла, куда бы пристроить яйцо, и просто оставила его. Выкинула на камни в надежде, что дитя упокоится с миром. — Мне двадцать два, — пауза, — и я до сих пор не знаю, кем хочу быть. И хочу ли. — Хочешь, — Её Высочество не дала времени задуматься над сказанным. — Ты хочешь, — с упором на первое слово добавила она.       Звучало скорее как приказ, чем успокоение. Приказов в его жизни было достаточно, и он прекрасно знал, что могло произойти, если хоть один не будет исполнен. Но он не мог заставить себя поверить, не мог себя обмануть. Его научили, что всё надо видеть своими глазами, которые уже устали смотреть, которые почти ослепли.       Может, этот спектакль никогда не закончится, но как только все от него отвернутся, как только занавес опустится… поэтому он и хотел умереть в одиночестве. Потому что он никогда не будет спокоен настолько, чтобы поверить.       Иногда к нему во снах приходил небольшой частный дом. Старый, двухэтажный, с деревянными потрескавшимися окнами. При входе был небольшой цветник, где, впрочем, росли одни сорняки. Рядом было одноэтажное здание без окон, видимо, очень большой сарай. А за домом был сад. Там отживала своё небольшая веранда, на которой одиноко стоял крепкий деревянный стол без стульев. Кое-как покошенный луг, у забора крохотный огород, а между двумя единственными крепкими деревьями натянут гамак. В нём никогда никого не было, только книжка лежала с неизвестными символами, хотя, может, просто во сне он не мог их прочитать. И каждый раз, когда он заканчивал осмотр сада и брал книгу в руки, на веранду выходила женщина, открывая старую скрипучую дверь. Каждый раз она смотрела на него, а потом говорила: «Нет-нет, а ну уходи, кыш! Тебе сюда ещё рано, ой как рано. Дальше не пущу».       И дверь с треском захлопывалась. Ему никогда не удавалось войти в дом, а за стёклами окон всё всегда было смазано. В конечном итоге он каждый раз уходил через металлическую калитку, оплетённую девичьим виноградом, и просыпался с чувством, что когда-то там уже был, только наяву, но потом вернулся. Может, этой женщиной была какая-нибудь его бабушка, которую он никогда не знал, а, может, даже мама, ведь он не помнит, как она выглядела.       И каждый этот сон на какое-то время вдыхал в него «тебе сюда ещё рано» и заставлял подняться на ноги и двигаться вперёд. Как сломанная кукла, у которой по пути отваливаются запчасти, но вперёд.       Он иногда завидовал своей младшей сестре. Очень колко и сильно, но лишь в одном моменте. У неё был статус ниже, её никогда не воспринимали всерьёз в обществе, её отец находился у короля в определённой немилости по личным причинам, но… мама оставила её потому, что умерла, а не потому, что сбежала. Сбежала и решила, что сын ей больше не нужен. А потом скончалась. Он был слишком маленьким, когда это случилось, ему и двух не было. А отец запретил о ней говорить в доме, ему почти никто и никогда ничего о ней не рассказывал. Да он и не хотел знать, обиделся. Потом он стал считать иначе. Мама хотя бы сразу показала, что сын ей ни к чему, а отец уже столько лет туда-сюда, туда-сюда…       Его и самого из-за этого штормит. То в одну дверь, то в другую. То в одни руки, то в другие. Но пока только руки Ирэм его ловили, когда он падал спиной вперёд. Сегодня его поймало покрывало чужой спальни. Это уже было больше, чем ничего. — Расскажи, как у тебя день прошёл, — принцесса глянула на горящую на комоде возле кровати свечу. Её пламя было неподвижно, как будто вовсе не настоящее. Она протянула руку и опустила палец в уже едва тёплый подтёкший воск. Масляный след, пока ещё не остыл, она перенесла на чужую щёку. Инко дёрнулся, но не от неожиданности, а от того, что почувствовал тепло. — Начни говорить, что угодно. Дальше потечёт само.       Потечёт. Слова или слёзы? Или всё вместе. В любом случае, пробовать ему страшно. Но что-то внутри говорит: «тогда ты снова почувствуешь тепло. Снова почувствуешь любовь. Всё, чего ты хочешь, это чтобы тебя…»

Любили

      С какой буквы лучше начать? С «А», как с самой первой. Или с «М», потому что почти все дети сначала говорят «мама». Или с «Л», потому что… Ты этого очень хочешь. — Л… — «лучше не надо»? «Лучше я помолчу»? «Лучше останусь за дверью»? — Ладно.       Ложь лунного луча легко летит, ложится ласково, лениво, ластясь лукавым лесом ландышей, лилий, лотосов. Лавр лучше лезвия. Легенда легковерна, легкомысленна, лирична, лишь лепетом ликования льстит лучшим. Любовь лжи лишена. Любовь льётся льдом… ладно.       Он начал говорить. Случайные слова, сначала беззвучно, одними губами, потом предложения шёпотом, потом, потом… минута, десять, полчаса, час. Зимняя тьма не собиралась уходить с улицы, но давно исчезла из комнаты. Айкса слушала и плакала, слёзы спокойно вытекали из уголков глаз после каждой точки, словно наконец-то могли покинуть свою тюрьму, но осторожно, пока их никто не замечает. Почему она раньше не замечала, что они говорят одними и теми же словами, вдыхают одинаково рвано и выдыхают одинаково смиренно. Плачут одними и теми же слезами, в которых смешали несправедливость, боль и отчаяние. Она больше никогда не закроет дверь в эту комнату, вдруг он снова придёт. Этот час раскаяния. Она будет ждать, смотря в бордовый балдахин и ожидая конца. Всего. Кто из них ошибётся следующим? Не так долго осталось ждать, чтобы узнать. Ладно.       Тишина. Её очередь. Что никто никогда не слышал, они же договорились, правда за правду. А потом, когда душа вспорхнёт в небеса только чтобы разбиться на секунды откровения. Когда осколки соберутся вместе. Теперь надо вместе.       Как ей всегда было обидно стоять над маминой могилой. Ему тоже. Как ему было страшно смотреть отцу в глаза. Ей тоже. Как в детстве у неё всегда была надежда стать чем-то большим. У него тоже. Как ему объяснили, что от фамильного герба не убежишь. Ей тоже.       И боль лилась дальше, дивной, надрывной симфонией, которую следовало запомнить и никогда больше не играть. Только танцевать во мраке огня по памяти, избегая всех свечей и костров, чтобы никто не видел. И никогда не спрашивал, что произошло почти самой длинной декабрьской ночью.       Юноша сел, отрывая примёрзшую к покрывалу руку и чувствуя боль. Но не печалясь из-за этого. Он никогда не умрёт один, если станет лучше. Он вообще никогда не умрёт. Останется в тех, кто был до и будет после. Даже если он ещё когда-нибудь испачкает ковёр, они запомнят не пятно, а то, как оно исчезло от пролитых слёз сожаления. Даже если когда-нибудь он снова начнёт не с той буквы, например, с буквы «Р», рано или поздно она превратится в «Л». И люди будут произносить эту букву на сотнях языков в миллионах слов. И никогда не забывать о нём, никогда не оставляя его одного. Даже если он загорится пламенем, никто не будет его за это винить. От того, что он постарается всё исправить. Когда-нибудь, когда появятся силы. А сейчас пока он этого не понимает. Ему ещё лишь предстоит встретиться с самым большим пятном в его жизни. А сейчас надо уходить. А сейчас он снова погрузится в терзания оборванных струн. Сейчас он снова забудет и забудется, опустит в речи заветную букву и растворится в огне. Но потом снова. И снова. Только он. И любовь.       Дверь распахнулась, Инко встал на ноги и вылетел из комнаты, оставляя за собой большой след грязи у подножия кровати и след ничуть не меньше в чужой душе. Утром слуги уберут лужу, почистят ковёр. Но они никогда не уберут воспоминания и желание стать. Лучше? Для начала хотя бы собой. Приходи ещё как-нибудь, зверь, испуганный костром. Ты не пожалеешь.

***

— О, — Айкса отскочила от двери в спальню, которую собиралась прикрыть. — Это ты. Вернулся? — А ты не слишком рада, как я посмотрю, — Расхо медленно прошёл мимо, стараясь не показывать, что, судя по всему, он был слегка ранен в том янтаре, куда ездил выпустить пар. Нога дрожала каждый раз, когда Его Высочество на неё опирался до конца. — Может, к медикам? — девушка выглянула в коридор и зевнула. Не выспалась, ну конечно. — Может, рот закроешь? — принц огрызнулся, добравшись до своей комнаты. Перед тем, как войти, он словно пару секунд подумал над тем, хочет ли он вообще это делать. Решил, что хочет. Через какое-то время из этой комнаты опять послышатся звуки ненависти, но пока тишина.       Принцесса уже собиралась пойти позавтракать или подремать где-нибудь в дальнем уголке замка, но тут в её покои слегка постучали. Её Высочество тут же вздрогнула. — Войдите! — без промедлений ответила она на стук и стала наблюдать за тем, как в комнату начинает проникать рассеянный солнечный свет из коридора. — Доброе утро, Ирэм. — И вам того же, Ваше Высочество, — женщина кивнула и вошла внутрь. Она оглядела комнату, быстро, нервно, пробежавшись по всем углам, скорее по привычке, чем специально. В конце концов, обыскивать комнату своего подопечного ей периодически приходилось. — Доброе. — Вам что-то нужно? — девушка заметила, что Ирэм как будто пытается что-то подавить на своём лице, что-то не показать. Уж не случилось ли что? — Скажите, пожалуйста, если это не секрет… — Садитесь, — Айкса подвинула стул ближе к вошедшей, та помотала головой. — Ни к чему, я на пару минут, не буду вас долго тревожить. Скажите мне, Инко, — на имени женщина споткнулась, в глазах что-то зажглось на секунду, что-то намного живее, чем всегда. — Он с вами был этой ночью? — Да, — принцесса почувствовала, что сердце начинает заходиться тревогой. — Что-то случилось? Он ушёл утром, мы разговаривали, я не знаю, куда он пошёл потом, я… — Не переживайте, я знаю. Он сейчас спит, беспокоиться не о чем, — Ирэм всё же подошла к стулу, но лишь опёрлась о его спинку. Надо было собраться с мыслями. — Спасибо вам. — За что? — Её Высочество облегчённо выдохнула. Пускай спит, сон полезен для здоровья, особенно для такого пошатанного. — Я. Очень давно его таким не видела. Спасибо, — тренерша выпрямилась и быстрым шагом двинулась к двери. Нет, подождите. — Каким? — Айкса рефлекторно рукой потянулась за уходящей, в такой позе и застыла, когда Ирэм обернулась и глянула прямо ей в глаза. — Каким не видели?       Женщина снова оглянулась по сторонам, как будто такое нельзя было говорить вслух, как будто это больше никто не должен был слышать. Как будто она говорила это слово последний раз так давно, что уже забыла, как оно звучит. Живым? Спокойным? Отдохнувшим? — Счастливым, — не веря собственному языку, выдохнула она. А потом повторила. — Счастливым.       Ирэм не плакала, то ли не умела, то ли своё уже давно отрыдала. Только очень печально смотрела. Сегодня в этой печали загорался рассвет надежды.       Дверь осторожно закрылась, принцесса плюхнулась на стул, чуть не промазав. От размышлений её отвлёк приглушённый звук прилетевшей по межкомнатной стене вазы или ещё чего-то стеклянного или фарфорового. Поспать, срочно поспать, но не в этой комнате. Она знает, в какой. Она так давно туда не заходила.       Комната в западной башне, самой низкой в замке. Дверь там старая, скрипучая, и лестница такая же, деревянная, потому что после пожара во дворце больше двадцати лет назад король велел восстановить здесь всё так, как было. Айкса осторожно зашла внутрь, поднявшись по ступеням. Шторы задёрнуты, но ни дюйма пыли ни на одной поверхности, тут постоянно убирались, из-за чего комната выглядела обжитой. Вдруг её бывшая обитательница сюда вернётся. Вдруг мама вернётся.       Кровать, застланная пока что холодным белым одеялом, а на нём ещё и сероватым пледом. И ни капли красного, как и в кабинете Его Величества. Нежные пастельные и бежевые тона, светлая мебель и скромная обстановка. Но девушка помнила, как в самом далёком детстве, года в три, на этой грубой кровати всегда было лучше, чем где бы то ни было, потому что рядом была мама. Айкса легла поверх покрывала и заснула почти сразу же, лишь ненадолго скользнув взглядом по широкой прямоугольной картине на стене правее. Дивный пейзаж, который Инигма рисовала сама. Сладких снов.       Скрип. Ещё, ещё, снова, опять. Лестница. Принцесса сонно приоткрыла глаза и вслушалась. За окном уже заходился оранжевый закат, но зимой темнеет рано. Скрип. Протяжный и долгий. Дверь. Решив притвориться спящей, девушка из-под ресниц стала наблюдать за вошедшим. Он заметил тело на кровати, вгляделся, думал уйти, Айкса заметила, как силуэт дёрнулся. Но нет, тяжело вздохнув, мужчина, а судя по той части тела, которую было едва видно, это был именно мужчина, прошёл дальше, вглубь, стараясь как можно осторожней наступать на деревянные полы. Он встал у картины и замер, видимо, разглядывая. Долго и упорно, каждый миллиметр и мазок кисти. Солнце вовсе почти скрылось, когда неизвестный наконец вздрогнул, просыпаясь от транса, и думал уходить, но остановился посреди комнаты, поворачиваясь на кровать. Её Высочество тут же закрыла глаза, сердце забилось чаще.       Послышался странный стук, который пока что не получалось различить. Потом шорох ткани, звук падения на пол чего-то мягкого. А потом внезапно дыхание почти над самым ухом, Айкса чуть не подскочила от страха, но пока стойко держалась, думая, как ей незаметно дотянуться до оружия. Что-то взмыло в воздух и улеглось на девушку тёплым облаком. Одеяло. Некто одними кончиками пальцев поправил пуховое спасение от холодов и морозов так, чтобы шея спящей тоже была прикрыта, а потом… нечто ещё более мягкое на секунду коснулось макушки с характерным быстрым звуком.       Когда мужчина стал уходить, Её Высочество распахнула глаза полностью, глядя ему в спину. Распахнутые дверцы шкафа, самое тёплое и мягкое одеяло в комнате, такой знакомый силуэт. Тогда из глаз снова побежали слёзы. Ваше Величество, вам не спрятать милосердие.