Янтарная книга. Том 2

      Небольшой частный дом, а за ним сад, осыпанный совсем недавно проливным дождём. Из дома откуда-то со второго этажа доносится звонкий женский смех, (в этом месте почти всегда слышится смех) а в кустах среди фиолетовых цветов прямо на мокрой траве сидит мальчишка. Колени подраны, на одном из них некое подобие пластыря. Шорты уже все вымокли и были измазаны, но мальчика это не волновало. Ему было страшно и одиноко, но видеть он никого не хотел, боялся этого ещё больше.       Задняя дверь дома, ведущая на веранду, распахнулась, и кто-то ступил босыми ногами на мокрую траву. Мальчик затих, хотя несколько секунд назад безудержно скулил и пытался не разрыдаться окончательно. Получалось так себе. — Сава? — мягкий голос матери позвал сына, но ответа не последовало. — Сава, ты чего убежал?       Она знала, что её ребёнок где-то в саду, но где именно выявить пока не могла. Женщина ступила по траве дальше ближе к цветам, росшим вдоль веранды, и вгляделась в небольшой закуток в дальнем конце у забора, где тряслись листья. Вот, значит, где. Среди ирисов, которые она сама так тщательно сажала, и сорняков, которые давно пора выполоть. Наверняка уже и рубашечку испачкал в земле, и вообще всю одежду, ну что за негодник, но сейчас, видимо, не время его ругать. Кажется, он боится. И надо выяснить, чего именно.       Женщина неслышно, едва ступая по траве, подошла к единственному возможному в этом саду укрытию. Мальчишка уже в самом конце уловил движение и дёрнулся, испуганно и зло смотря покрасневшими глазами на подошедшую маму. — Я… я не хочу, как она сказала, — заныл мальчик и разревелся, продолжая причитать сквозь слёзы. — Я сам хочу, а не как она. А она сказала… сказала… — Боже мой, — мама мальчишки печально улыбнулась. — Родной мой, да кто же тебя заставит, если ты сам не захочешь? Иди сюда, пойдём домой, тут сыро и холодно.       Но мальчик не внял материнским просьбам, продолжая реветь и повторять «не хочу, не хочу, ничего не хочу!». Женщина кое-как подхватила брыкающегося ребёнка на руки и попыталась отнести его домой, но тот вырвался и приземлился на побитые жизнью коленки, теперь завывая ещё и от боли, заливаясь крокодильими слезами. Для него это была самая настоящая, самая первая и самая большая в жизни трагедия, которую он осознал слишком рано. Безысходность. Всё будет так, как сказали, вот он, ужас пророчеств, и никуда от них не деться. Хочешь, не хочешь, а они сбудутся, если настоящие, а это было самое что ни на есть настоящее, и он по детскости своей это прочувствовал намного ярче всех остальных. Ярче отца, мамы, этой пугающей женщины в чёрном и ещё одной в зелёном платье, той самой, что присела перед ним и сказала так тихо и честно: Когда душа устанет метаться и обретёт смирение, ветер перемен разобьёт смятения и вознесёт на небеса того, кто своевольно их покинул. Год, последний перед плачущим фениксом, следующий после несбывшегося проклятия, расцветая пионами, станет началом. Начало завершится венцом. Концом же станет вечность.       Вечность. Он знал, что его, как и его родителей, ждёт вечность, но пока он не был готов с кем-то её делить, слишком уж он был мал, чтобы добровольно навсегда отдавать кому-то свою любимую игрушку по имени Вечность. Пока что та Вечность, которая была у него, только ему и принадлежала, и не было никого, кто мог бы на неё претендовать, но он уже чувствовал, как иллюзорный «кто-то» подкрадывается, чтобы отобрать, насильно и так внезапно. Он так не хочет. Может, он был бы рано или поздно готов вручить в качестве единственного подарка тому самому человеку, но теперь этот человек, ещё даже не родившись, уже невероятно его пугал и одновременно раздражал. Он не отдаст просто потому, что так сказали, он сделает всё, чтобы не отдавать или назло отдать кому-то другому, потому что он не хочет жить так, как его заставляют.       Они вернулись в дом, хотя дотащить мальчика до веранды оказалось непросто. Уже на пороге он перестал реветь, потому что стало стыдно перед гостями, которых позвали родители. Эти две женщины, одна из которых выглядела добродушно, но теперь он видеть её не хотел. Пускай забирает свои слова назад. — Сава, встань ровно, пожалуйста, а то сейчас спустится папа и защекочет тебя до смерти, — женщина хихикнула, краем блузки вытирая сыну слёзы и сопли. — Всё будет хорошо, это твоя жизнь и только тебе решать, как с ней быть. Вот увидишь, однажды ты сам придёшь… эй! Кто это у нас тут такой бука, ну? Посмотри на себя в зеркало, да ты прямо грозный медведь, сейчас наши гости спустятся и так тебя испугаются, что больше никогда к нам не придут. — И пускай! — Сава вытер слёзы крохотным кулачком, трясясь от пустой злости. — Пускай уходят, я не хочу… не…       Заскрипела лестница на второй этаж, по ней стали спускаться сразу несколько человек. Сава поднял затуманенный слезами и ненавистью взгляд и увидел ту самую весёлую женщину, которую звали почти как маму, и которая смеялась абсолютно с каждой папиной шутки. Он тут же закрыл уши руками, будучи абсолютно уверенным в том, что если он не услышит, то и не сбудется. — Мира, ты куда сбежала, Рон там… пха-хах… я не могу… — из глаз у гостьи потекли слёзы смеха, но тут она заметила рыдающего грозного ребёнка и осеклась, с интересом разглядывая мальчика. — Почему он плачет? — Потому что ты сказала ему пророчество и он его испугался, — женщина слегка отстранилась от сына, видя, что тот её сейчас слушать точно не будет. — Испугался? А чего бояться? — не поняла спустившаяся, подходя к Саве всё ближе и рассматривая его, как диковинную зверушку. — Дети это ужасно, никогда их не поймёшь, когда у Селены мальцы были, я от них по всему дому бегала, чтобы не достали, — она хихикнула и глянула мальчишке в красные глаза. — Уходите, — слишком сурово, и оттого комично выдохнул ребёнок, убирая руки от ушей. — Сава, — его мама укоризненно глянула на малыша, но тот был непреклонен. — Уходите! — громче повторил мальчик, топая ножкой. — Или я папе скажу, что вы меня обижали! — Мил, прости пожалуйста, он просто испугался, правда, он же маленький ещё, он не понимает, — женщина потянулась к Саве, чтобы взять его на руки, но тот отскочил в сторону. — Ого, забавный какой! — Мила вдруг рассмеялась, глядя на ошарашенного громким звуком смеха мальчишку. — А скажи ещё что-нибудь! Он у вас прямо как Рон, честно, тот когда злился раньше, мне тоже всегда так смешно было, а-ха-хах, какая прелесть! Ну, давай, позлись ещё!       Сава секунду в ужасе поглядел на невероятно весёлую гостью родителей и разревелся на весь дом, пуще прежнего, подбегая к матери и прячась за неё, утыкаясь ей в юбку. Голоса на втором этаже притихли. — Мил, не надо с ним так, это не собака, в конце концов, он всё понимает и боится тебя, — ребёнка подняли на руки, успокаивая, но всё было тщетно. — Кажется, нам лучше пойти, а то Мила опять бедокурит, — со второго этажа спустилась вторая гостья в чёрном, которую Сава боялся ещё больше, чем первую, слишком уж она строго на него смотрела. — Мила, собирайся. — Я вас провожу, Сав, беги к папе наверх, я очень тебя прошу.       И Сава побежал, зажмурив глаза, чтобы пройти мимо уходящих гостей и не умереть от страха перед ними. Перед тем, как они врываются в его жизнь и меняют в ней что-то навсегда, а, может, и нет. Может, просто сообщают, как будут обстоять дела, но он не хочет знать. Он хочет сам всё выяснить, чтобы хотя бы создавалась иллюзия того, что он может на что-то повлиять. Нет, он, такой маленький и громкий, уже сейчас не хочет знать этих ваших пророчеств, они его пугают, они мешают ему жить его маленькую Вечность. Он против пророчеств, и он пока что уверен, что они его никогда не коснутся, если он очень постарается, а он постарается, так сильно, как ещё никогда раньше. Он не хочет.

***

      Кто вообще придумал школу? И ведь самое ужасное, что это не на год и даже не на два. Он тут уже пять лет и будет ещё примерно столько же, а ему уже хватило выше крыши. Он устал думать, считать, что-то записывать, он хотел веселиться и скакать по весенним лужам вместе со своими друзьями, а это всё ему никогда нужно не было, да и папа всегда говорил, что на печальную голову много не придумаешь. Сначала найди способ делать что-то с удовольствием, а уже потом берись за это. За все эти годы в школе он пока такого способа не нашёл, хотя искал, очень старался, первый год ему даже немного нравилось, а потом мысли унеслись куда-то вдаль, куда-то в сторону рогаток, пряток и пускания камушков по глади городского пруда.       За окном послышался свист. Вот и, кажется, оно, долгожданный сигнал к действию. Он медленно и осторожно убрал все учебники со стола в портфель, засунул туда же чернильницу с пером и карандаш с линейкой. Сложнее всего было выйти так, чтобы никто даже не подумал о том, что он собирается сбежать. Он встал со стула, к счастью, самого крайнего к двери, и… — Савен, куда это вы собрались?       Да твою мать. А он ведь обещал, что в этот раз точно сбежит с уроков, чтобы пойти пускать бумажные корабли по весенним бурным ручьям в холмистых районах города. Но вредная классная руководительница, которая никак не понимает, насколько это для него важнее урока истории, уйти не дала. За окном кто-то свалился с дерева. Ну вот и всё, сидеть ему тут теперь до посинения. Раздосадованный пятиклассник сел обратно за первую парту, куда его посадили на прошлой неделе за плохое поведение, и покосился на место, которое вот-вот должна была занять одноклассница-отличница, которая, как и положено, раздражала почти каждого в этом кабинете, он исключением не был. Не то чтобы она была страшная, может, и симпатичная, но такая заумная, что аж зубы сводило. Вот уж кто точно нашёл способ учиться с удовольствием. Через психологическую травму. Вот папа всегда говорит, что нормальный ребёнок и не может хотеть учиться, и Савен с ним полностью согласен, но его почему-то всё равно всегда отправляют в школу вместо игр с друзьями. Мама, наверное, плохо на папу в этом плане влияет.       Раздосадованный происходящим мальчик уставился в окно, где больше никто его не ждал, и это удручало. Урок истории начался, а рядом с парнишкой села пресловутая отличница, имя которой он знал, но специально старался забыть, всем назло. Ох, сколько всего он делал исключительно назло, он, казалось, даже жил назло кому-то. Может, тем богам, которые иногда заглядывали к ним в гости и кляли родителей за то, что они здесь, среди людей, а не на Божьих Островах.       Учительница начала рассказывать что-то про глубокую древность и богов, а он и так знал про них больше, чем хотел, и почти всё против своей воли. Слышал дома то тут, то там. Устал уже слышать. — Эй, не спи, мы на уроке! — соседка, считавшая своим долгом строить каждого, кого к ней подсаживали, пихнула Савена в бок, тот огрызнулся. — Да отстань ты от меня! Всю неделю меня тыкаешь, не надоело ещё? Если ты от меня не отцепишься, я тебя ударю, слышишь?       Он не хотел драться, особенно бить девочку, но она правда очень достала его за всё то время, что они сидят вместе, поэтому решил её припугнуть, чтобы больше не лезла, но её это не остановило. — Я учительнице сейчас скажу, что ты опять ворон считаешь, и тебя поведут к директору, как и обещали в прошлый раз. Тебя выгонят из школы, слышишь? — она думала, что «выгонят из школы» на соседа точно подействует, потому что она бы сама пришла в дикий ужас, если бы ей такое сказали, но мальчик только закатил глаза. — Отвали, — зло прошипел парнишка, стискивая зубы. Ещё и учительница что-то бубнит про богов, совсем не то, что рассказывали родители, и это его тоже раздражало, потому что потом придётся отвечать по учебнику, а там написан какой-то бред. Уж родители-то наверняка лучше знают, чем какие-то там человеческие книжки. — …тебя выгонят, и ты больше никогда не сможешь учиться, и тебя… тебя… — девочка пыталась подобрать слова пострашнее. — Тебя потом на работу не возьмут, и будешь ты… — Да заткнись ты! — не очень понимая, кому на самом деле он в сердцах это кричит, соседке, учительнице или своему внутреннему голосу, Савен сам не понял, как отвесил девчонке пощёчину. Вроде вот только держит перо, а вот уже и резкий звук хлопка.       Испугались оба, одноклассница по понятным причинам, а сам мальчик потому, что не ожидал, что он на такое вообще способен. Секунда звенящей тишины, и слёзы градом полились из девичьих глаз. Учительница в ужасе оттащила парнишку от соседки, как будто бы тот собирался продолжать её бить, а он не собирался, он тоже хотел расплакаться от ужаса, но кто бы ему дал. Его сразу же потащили к директору, а девочку стали успокаивать. А ему, может, тоже просто было надо, чтобы его успокоили, и всё бы тогда решилось иначе. Он бы не услышал то, что ему сказали чуть позже, когда испуганную полученными новостями маму заставили прийти в школу на воспитательную беседу. — …Он сбегает с уроков, бьёт рогатками стёкла, срывает занятия, а теперь ещё и, подумать только! Ударил несчастную девочку. За что, хотелось бы знать?!       Он правда сбегал с уроков, но просто чтобы поиграть с такими же сбежавшими друзьями или с теми, у кого занятия уже закончились. Да, он разбил окно один раз, два года назад, но не рогаткой, а мячом на уроке физкультуры, и за это окно его родители давным-давно заплатили и извинились, а занятия он срывал не потому, что хотел сделать кому-то плохо, а потому что кто-то мог очень смешно пошутить, и там уже было бесполезно пытаться себя останавливать. Сегодняшний же случай так вообще вещь, которую он никогда уже не забудет, даже если когда-то поднимется на Божьи Острова, потому что ему сейчас так страшно из-за того, что он осмелился сделать что-то подобное. Ведь это значит, что, раз он может так, то может и ещё чуть хуже, а потом ещё и ещё… — Да вы посмотрите на него, он же сам в ужасе от того, что так поступил, ему очень стыдно, — мама пыталась как-то защитить сына, а он стеклянным взглядом смотрел перед собой и с каждым следующим её словом он всё больше сжимался в надежде, что вот-вот всем её словам поверят и директор, и родители обиженной одноклассницы, и вообще все в этом городе. — Да, он поступил неправильно, но это случайность, он больше так не будет, он же ещё ребёнок. — Это не повод бить других детей! — злобно отозвалась мама получившей девчонки. — Вот именно, вы посмотрите на него, по нему же и так всё видно, это же малолетний преступник! Что будет дальше, позвольте уточнить? Он начнёт мучать котят, караулить одноклассников за школой?! Что нас всех ждёт с таким мальчишкой в этой школе? — Да что вы такое говорите! Имейте совесть, он и так напуган, вы что, не видите, что ему очень стыдно, а вы его преступником называете! Я не позволю говорить такие вещи в адрес моего ребёнка…       Преступник? Он преступник? Нет, он не может быть преступником, он же ничего такого страшного не сделал… пока. А если сделает? Он ведь может, наверняка может, но пока что просто не хочет. А если захочет? Нет, он не хочет быть преступником, меньше всего на свете он этого хочет, уж лучше пускай и из школы выгонят и что угодно с ним сделают, только не называйте так. Он на всё готов, он готов исправиться, он готов что угодно сделать, только не надо вот так, пожалуйста, не надо.       Савен разревелся, сидя на стуле в кабинете директора и до побеления пальцев сжимая сидушку. Тогда все разговоры прекратились, по крайней мере для него, потому что он больше ничего и никого не слышал. Преступником он быть не хотел.

***

      Его заставили носить за этой девчонкой портфель из школы до следующих каникул, потому что они жили буквально на соседних улицах, а ему это как напоминание о том, что всякое плохое деяние заканчивается наказанием. В данном случае наказанием скорее символическим, но это первый и последний раз, потом будет хуже.       Одноклассница сначала боялась с ним ходить, всегда звала с собой единственную подружку, но потом привыкла и ходили они уже вдвоём. Она постоянно что-то щебетала, иногда почему-то краснела, но Савен никогда её не слушал, его девчачьи истории не интересовали. А ещё его бесило, что его друзья теперь зовут их «жених и невеста», от этого в груди снова просыпалось то пугающее чувство, но он его отметал, как мог. И вот сегодня последний день, наконец-то. Больше никаких чужих портфелей, странных взглядов вскользь и попыток позвать в гости. Не хотел он больше никогда идти по этой чужой улице с чужой сумкой в руках. Его хотя бы от этой девицы отсадили, недалеко, но всё же, и первое время всё было нормально, а потом он услышал, как она сама говорила учительнице, чтобы его посадили к ней обратно, ну вот уж нет. Он всё ещё помнил эти испуганные глаза, свои слёзы, мамин взгляд. Не сядет он к ней больше никогда, хоть бейте. — Спасибо, — одноклассница забрала свой рюкзак и замерла на пороге дома, почему-то не уходя. — Ты… если хочешь, я теперь буду сама свой портфель носить, только… может, ещё проводишь меня как-нибудь?       Парнишка опешил. Он явно не собирался вообще больше никогда связываться с этой девчонкой, от неё у него только беды, но мама учила, что грубить тоже неприлично, особенно долго она с ним говорила после той пощёчины. Промычав что-то неясное, ничего не обещая, мальчик побежал к дому, стараясь не растерять свои учебники по пути. Свобода. Каникулы целую неделю, и теперь он может спокойно гулять с друзьями и больше не вспоминать об этой несчастной школе. Дверь в родной дом он распахивал окрылённый. Сейчас он оставит рюкзак, переоденется и побежит в парк, да, так он и сделает. — Сава? Ты очень вовремя, у нас гости! — послышался мамин голос с кухни, оттуда же слышались ещё два голоса, смеющийся папин и чей-то смутно знакомый. Савен почувствовал, что вот-вот что-то произойдёт. Может, уйти гулять прямо в форме? Ох, он не хочет заходить дальше, но выбора нет, мама снова зовёт.       Он оставил сумку с учебниками в коридоре, разулся и медленно двинулся к кухне. На ней действительно сидели трое. Мама, папа… и женщина в чёрном. Та самая, которую он очень боялся. Она покосилась на ребёнка и тяжело вздохнула. — Сав, Селена пришла кое-что тебе рассказать, — мама поманила сына рукой, чтобы тот подошёл ближе. — Она объяснит тебе пророчество.       О нет. Только не пророчество, он о нём уже сотню раз забыл, а тут оно так внезапно и резко снова всплыло и сковало его по рукам и ногам своей безысходностью. Его как будто за горло схватили и потащили куда-то, куда он идти вовсе не хотел, но его никто не собирался спрашивать. — Ну, вообще-то, было бы неплохо, чтобы это сделала Мила, но… — Селена закатила глаза. — Раз уж так получилось, то придётся мне.       Он хотел убежать, закрыть уши, заклеить женщине в чёрном рот, сделать что угодно, чтобы не знать. Он всё ещё искренне верил в то, что если ему ничего не скажут, то и не сбудется, поэтому очень отчаянно посмотрел на родителей, а те не понимали. Не понимали, как ему сейчас плохо и как сильно то самое чувство сейчас стучит в нём, разрывает его, десятилетнего мальчика изнутри. Они сидели и были готовы с интересом слушать Селену, конечно, это ведь не им предстоит исполнять буквально всё, что она скажет, а скажет она наверняка много, и много очень страшного, чего он не хочет.       Кажется, сейчас он готов откупиться от этих знаний даже своими любимыми бумажными корабликами, своими прогулками с друзьями, своими каникулами и редкими пятёрками в дневнике. Всё, что ему дорого, он готов был отдать, только бы не знать, но кому какое дело, что у него вообще есть. Вот-вот это перекроется чем-то другим, таким, что он даже предположить не может. — Тебе просто расскажут, что когда-то будет, это же интересно, — всё-таки заметив беспокойство в глазах сына, попыталась его успокоить мама.       Да, то, от чего он не сможет убежать уже никогда, что ему придётся выполнить, даже если все частички его души будут против такого исхода событий. Неужели он так много просит? Разве он просит новых игрушек, пятёрки в четверти по математике? Просто не знать страшного и неминуемого, разве это так много?       Селена поджала губы, с интересом разглядывая чужую реакцию. Кажется, ей было забавно за этим наблюдать. — Впервые вижу ребёнка, который не хочет знать своего будущего. Мои, когда маленькие были, за Милой так и носились, «расскажи нам, что нас ждёт», а ваш… странный какой-то. Ладно, впрочем, знать он это обязан. Слушай… как зовут? — женщина повернулась к родителям мальчика, уточняя. — Савен, можно Сава… — Нельзя, — перебил мать парнишка, которому еле хватило смелости это произнести. — Уходите. — Вот ты, значит, какой, — Селена странно усмехнулась, ещё внимательней разглядывая мальчишку. — Так со старшими разговаривать не принято, не знаешь? Ну ничего, жизнь ещё научит, она у тебя долгая будет.       И она рассказала, какая. В какой-то момент Савена пришлось держать и закрыть дверь на кухню на ключ, чтобы рыдающий ребёнок дослушал до конца. Он уловил не всё, но и то, что узнал, повергло его в ужас. С кем-то делить Вечность, с каким-то таким же как он бессмертным мальчишкой, который будет или уже есть его младше, это он не услышал. Который придёт в этот мир из другого и… и… он ревел и просил отпустить его, а его уже никто не держал, но деться он никуда не мог, совершенно никуда. Услышал. Теперь деваться некуда. Пророчество. Страшная штука.       Он был опустошён морально и физически, когда эта пытка кончилась. Отец отнёс его на второй этаж в детскую и вручил новую игрушку, кажется, даже из внешнего мира, в котором он пока что был только однажды. Солдатик, сделанный из неизвестного ребёнку материала, замер на письменном столе, так он там и остался, потому что мальчишке сейчас не было дела до игрушек. Ему вообще больше никогда не будет дела до игрушек, потому что теперь вся его детская голова была занята лишь одним: как избежать всего того, что ему только что наговорили. Может, если он сделает всё абсолютно наоборот, пророчество его не признает? Что там было, что? Бессмертный юноша? Значит будет…       Уже темнело, но Савен всё равно вышел гулять, пускай наверняка все его друзья уже разошлись по домам. А ему нужен был конкретный дом, у которого он сегодня уже был. Немного встревоженная таким поздним визитом одноклассница открыла дверь, потому что её родители ещё были на работе. — Ты чего? — удивлённо протянула девочка, глядя на своего запыхавшегося товарища. — Случилось что-то? — Это… — еле выдохнул он, пытаясь отдышаться. — Пойдём завтра гулять, а? В одиннадцать, я зайду.       Девчонка смутилась, покраснела и чуть не захлопнула дверь, забыв ответить. — Ну… Пойдём, — захихикала она. — Буду ждать.       И как только дверь закрылась, он почувствовал, как ещё никогда прежде. Самое мерзкое в мире ощущение «нет, это неправильно, всё должно быть не так». И после этого… сколько же лет он с ним не расставался.

***

— Отстань, — беловолосый юноша пятнадцати лет отмахнулся и ускорил шаг, чтобы по школе сбежать от идущей за ним девушки в слезах. Он не собирался её успокаивать, его бы кто успокоил. Ох, он боялся, что если он сейчас продолжит с ней разговаривать, то произойдёт что-то страшное. — Ты издеваешься?! Вчера ты меня целовал, а сегодня «отстань»?!       Целовал, да. Как же это было мерзко, они стояли в парке, Савен вообще не хотел с ней идти, хотел пойти с друзьями, но за все те годы, что они общались, он уже даже познакомился с её родителями, и они так просили его провести её на городской праздник поближе к центру, куда его пустили благодаря родительским связям, и там, в тени деревьев, она попросила его наклониться, потому что играла музыка, шумел народ, и было не слишком хорошо слышно. И губы её, такие пухлые, коснулись его губ. Его чуть не стошнило прямо на месте, и только тогда он окончательно понял, что столько времени водил за нос и её, и себя. Столько времени надеялся кого-то обмануть непонятно зачем, а не поздно ли ещё убежать в другую сторону, снова дальше от пророчества, но не туда, куда бежал до этого. Не к этой хрупкой девушке с заплаканными глазами. Как же он хочет треснуть ей, чтобы она от него отошла и больше никогда не подходила. А как иначе он может ей объяснить, что просто сделал ставку не на тот номер, не на того человека, и вроде бы всегда это понимал, но действительно осознал только вчера вечером, когда вернулся домой и, даже не разуваясь, побежал в свою комнату, чтобы с ним никто не разговаривал и не пытался узнать, как у него дела.       Мама постучала тогда в дверь и тихонечко вошла. Юноша, так и не раздевшись, лежал в темноте на кровати и смотрел в потолок, но при виде света из коридора отвернулся к стене. — Сав, всё хорошо? Ты так рано вернулся, нагулялся? — женщина села на стул возле письменного стола, не став зажигать свечи. — Нормально всё, — только пробубнил подросток. А на самом деле всё было совсем не так, но мама допытываться не стала и ушла.       А сейчас, после проведённого в школе дня, порываясь сбежать после каждого урока, он наконец решил дать дёру, как он делал в последнее время слишком часто, и вот во что это превратилось. — …Почему я чувствую, как будто тебе на меня абсолютно плевать?! Почему я должна бежать за тобой, только чтобы узнать, что ты на самом деле неисправимый подлец!       Подлец это да, есть в нём такая черта. Сам он её в себе взрастил своими решениями избежать сказанного, ведь он может, он уверен, что может убежать от того, что ему предрекли. Он грубый, злой и подлый, и в этом весь он, и очень странно, что вокруг него ещё вообще остались люди, которые хотят с ним разговаривать. От него полшколы шарахается, когда он, так сильно выросший за лето, летит по коридорам, в ярости от очередного выговора кого-то из учителей. И только она одна бежит за ним следом, что-то пытается ему сказать, как-то успокоить, а Савен не слушает и никогда не слушал, бесит она его, все его бесят. — Да отъебись от меня! — он замер, разворачиваясь к девушке лицом и скаля зубы, хватая её за плечо и до боли его сжимая. — Я в тебя сейчас кину что-нибудь, слышишь? Или тебя куда-нибудь кину, заебала ты меня, вот тут уже сидишь, — парень провёл пальцем по своему горлу, — когда же это уже закончится, смотреть на тебя противно, тошнит, блять, от тебя! Пошла нахуй отсюда, пока я тебе ничего не сделал!       А он мог, ещё как мог, сколько раз за последнюю пару лет он дрался за школой со всеми подряд, до кого мог дотянуться, уже даже нос себе один раз сломал, а про пальцы вообще и говорить нечего, а она всё равно всегда приходила посмотреть, как его лечат, всегда сочувствовала, а он только плевался ядом. Доплевался, это будет последний раз.       Девушка в ужасе глянула на того, кого столько лет считала тем, кто предназначен ей судьбой, в её глазах блеснули слёзы, и она, еле оторвав чужую руку от своего плеча, унеслась прочь, рыдая на весь коридор. А сам он помчался из школы, которую на дух не переносил. Он даже перестал носить с собой рюкзак, потому что знал, что ни один учебник так и не откроет ни на уроках, ни дома. Они пылились где-то в ящике письменного стола.       Подросток бежал, а в голове у него стучало: «хорошо, не женщина, мужчина, мужчина», но никак не тот, про которого он слушал тогда, пять лет назад на кухне, кто угодно другой, вообще кто угодно, ему сейчас так искренне всё равно, так плевать, он просто хочет бежать, чтобы сил на мысли не осталось.       И вот он на городском мосту, перекинутом через реку, стоит и никак не может отдышаться. Он бы с радостью сейчас нырнул в эту мутную воду, чтобы напиться и освежить мысли, но он не умеет плавать. Да, так и не научился, вода его никогда не держала. Тучи над головой сгущались уже достаточно давно, грянул гром, и с небес полилась спасительная влага, да таким ливнем, что дышать стало ещё труднее. Он просто хотел раствориться в этой воде, стать её частью, разве он снова так много просит? Он устал, так устал, он хочет лишь покоя и ничего более. — Су-у-у-у-ука-а-а-а-а! — завопил он, поднимая голову в небо, потому что больше ему ничего не оставалось. Он больше ничего не мог сейчас, только кричать и выкрикивать из себя всё то, что внутри него уже давно вопило «ты делаешь всё неправильно», но правильно он хочет ещё меньше. Меньше, чем неправильно. — Ты чего орёшь?       Савен дёрнулся, поворачивая голову туда, откуда шёл звук. Под ливнем было не слишком хорошо видно, но, кажется, это был какой-то такой же подросток, как и он сам. Может быть, даже из параллельного класса. — А тебе-то что, пиздуй отсюда! — он огрызнулся, как делал практически всегда, и снова склонился над рекой, тяжело выдыхая и немного смущаясь. Вот же ж, позор какой. — Пф, а говорят, ты грозный такой, а вот, плачешь, — вдруг выдохнул неизвестный. — Эй, слышь, не плачу я! Кто там что говорит? — подросток замешкался, опять поднимая голову на стоявшего под дождём паренька. — Да вся школа говорит, а ты вон какой, нежный, — и неизвестный засмеялся, совершенно не боясь крупной и уже явно злой фигуры рядом с ним. — Девочку несчастную отшил, а сам в слёзы. — Пошёл нахуй отсюда, — с незнакомцем Савен церемониться не собирался, — а то в речку сейчас полетишь, оглянуться не успеешь. — Ой, боюсь-боюсь, — тот лишь усмехнулся, но двинулся прочь. — Ну и пожалуйста, если так хочется и дальше чувствовать себя эгоистичным полудурком, никто же помешать не может.       И парниша ушёл, посмеиваясь, а он запомнил только его силуэт, который, наверное, узнает в школе, чтобы как-нибудь за ней надавать, но и то не факт. Он чувствовал. Ничего.

***

      Опять к директору, конечно, вот только мама в этот раз какая-то слишком взволнованная, так косится на него, пока ещё никто не пришёл. Странно, ведь его наверняка позвали из-за вчерашней драки, в ней все остались живы, никто даже ничего и никому не сломал, так в чём проблема. — Сава, — вдруг дрогнувшим голосом начала мама, — пожалуйста, скажи мне, что ты этого не делал. Я никогда в это не поверю, даже если все мне скажут, что так и было, потому что я знаю тебя, и я знаю…       Но тут из коридора послышался плач, а он прекрасно знал, как она плачет, и это звучало слишком наигранно, словно она опять пытается своими слезами заставить его сделать так, как надо ей. И вот тогда стало страшно. Кажется, не из-за драки.       Он встал с места, на которое его всегда сажали. Он был уже таким высоким, на две головы выше матери, но всё ещё ребёнком, которого, кажется, вот-вот собираются в чём-то обвинить. Она зашла в кабинет и начала сквозь слёзы что-то говорить, показывать синяк, который остался на плече от позавчерашнего «разговора», и всё оказалось ещё хуже, чем он думал. Он думал, что она скажет, вот, он её ударил, но нет. Не ударил, и вот почему мама так выглядела, не могла поверить, что он на такое способен, а остальные вполне себе могли. Конечно, как там было? «Малолетний преступник». Таким его примерно все в этой комнате и воспринимали и уже почти не сомневались в том, что он вполне мог принудить несчастную девчонку. А она ему так мстила за отказ, ну разумеется, но лишь у него в голове пазл сходился таким образом, все остальные воспринимали это иначе. И за маму он больше спрятаться не мог, не поможет. И всё против него, и его репутация, и отсутствие свидетелей, и вообще всё, и ни один его друг не вступится за него, потому что знает, чем это чревато. Вот ты и попал. Кажется, отсюда тебе уже не выбраться.       В дверь постучали, и та сразу же распахнулась. В неё, рыдая вполне себе по-настоящему, влетела ещё одна девчушка, как Савен признал, лучшая подруга «пострадавшей», которая постоянно шаталась рядом, подгоняемая… тем силуэтом с моста. — Вот, вот, пожалуйста, это она написала, сказала мне, что всех надо попросить молчать! — заливаясь слезами, девица плюхнула на стол листок, исписанный знакомым юноше идеальным почерком. Кажется, он спасён.       Разбирательство длилось ещё несколько часов, в конце которых обвинительница всё же сдалась, завизжав о том, что это всё нечестно, совсем нечестно, что он мудак, каких поискать, что она почти с начальной школы таскалась за ним, а он с ней поступил так несправедливо, и он должен за это поплатиться как угодно, чем угодно, но поплатиться. Всё это время подросток молчал, боясь даже слово вставить, за него всё говорила невероятно злая мама, такой он её ещё никогда, наверное, не видел. Она тыкала пальцем в грудь матери его несостоявшейся девушки и иногда переходила даже на крик. «Как вы могли воспитать такую…», «она чуть не сломала моему сыну жизнь», «вы просто не понимаете, что всё это значит, да вас всех надо с этой школы попереть». Гнев богов порой бывает страшен, это точно, не зря так в учебниках пишут, мама рвала и метала, и, кажется, сама была не прочь кого-нибудь ударить. Это ещё хорошо, что папы сейчас тут нет, тогда бы школа на кусочки рассыпалась.       А Савен всё думал о том силуэте с моста. Зачем помог, зачем притащил эту несчастную? Будет потом что-нибудь требовать от него? Ну, от него особо требовать нечего, на контрольных он помочь не может, сам ничего не знает, денег, может, в семье было достаточно, но об этом, вроде бы, никто не знал. Защиты? Смотря от кого. Он, конечно, мог надавать много кому по щам, но, зависит от того, сколько их. И пока он об этом думал, голова почти взорвалась. Что опять всем от него надо?       Домой они с мамой возвращались уже в ночи, женщина всё ещё возмущалась, говорила, что никогда не сомневалась в том, что такого её сын никогда бы не сделал, и какие все кругом мрази. Дома было… наверное, впервые за последние несколько лет лучше, чем с друзьями в переулках. Так ему казалось, пока они не пришли. И у самой калитки они пересеклись с женщиной в чёрном, которая, видимо, о чём-то общалась с отцом. Она окинула Савена взглядом и хмыкнула. — Шпала какая, ну точно в отца, — и ушла. А он вспомнил всё, что связывало его с ней. И ничего хорошего там не было. — Когда-нибудь ещё увидимся.       Он так устал, он не мог думать ещё и об этом, это был какой-то кошмар наяву, опять бежать куда-то, снова и снова уворачиваясь от иллюзорного нависшего над ним пророчества. Нет, это было невыносимо, хватит с него, хватит. Но разве он мог выбирать? Ведь всё предрешено.

***

      Забавно, за эти два года Савен так и не спросил его имя. Он так и звал его мысленно «силуэт на мосту», а вслух либо «эй», либо «слушай». И вот сейчас, кажется, ему пора домой. Семь утра, а он в последнее время заметил, что почему-то начал просыпаться очень рано и очень много думать. На второй половине кровати лежит и видит десятый сон «силуэт», вчера вечером ещё такой желанный, а сейчас уже словно и никто. Он правда очень хочет домой.       На улице с утра свежо и сыро, а в чужом доме ещё и мрачно. Осторожно, чтобы никого здесь не разбудить, ни в этой комнате, ни в соседней, юноша подобрал с пола свои вещи, быстро нацепил их на себя, сначала подумал оставить записку, но потом понял, что не хочет. Потому что он ничего не чувствует. И, кажется, никогда на самом деле не чувствовал, опять притворялся сам перед собой.       Вчерашний холодный дождь посыпался с листьев, когда он, закрывая входную дверь, задел ветку сирени, росшую прямо у входа. Это определённо помогло ему проснуться, но приятного мало. По мокрым и туманным городским улицам он двинулся домой, стараясь не смотреть по сторонам, вдруг увидит кого-то знакомого, хотя ему самому, теперь ещё и раздавшемуся в плечах, спрятаться было сложно от чужих глаз. На шее цвели алым свежие засосы, и он не представлял, как будет объяснять это родителям, даже думать не хотел. Он вообще, кажется, разучился думать. Он даже тело своё до конца скоординировать не мог, руки отяжелели, голова наоборот просила глянуть на небо, затянутое облаками.       Кто он вообще такой? Чего от своей Вечности хочет? Кем он хочет стать «когда вырастет»? И кем он будет завтра, кем был вчера? Кажется, совершенно разными людьми. Сейчас он спокоен и пуст, а раньше был наполнен чем-то взрывным и бесконечно яростным. Сейчас нет. — Доброе утро, господин гуляка, — протянула мама, как только Савен закрыл за собой входную дверь и тяжело выдохнул. — Тебе повезло, что отец не выдержал и ушёл спать. Когда он проснётся, будет уже добрый и весёлый.       Юноша обернулся, снимая ботинки. Мама выглядела невыспавшейся и очень уставшей. Ждала его всю ночь? Вполне возможно. — Я был… — но его тихо перебили. — Я догадываюсь, где ты был, судя по твоему внешнему виду. Молодой человек, кажется, у нас был с вами уговор, не помните такого? — Тебя месяц не вызывают в школу, а вы на каникулах берёте меня с собой во внешний мир? — всё ещё сонный парень поднял брови. В школу маму не звали уже три недели, рекорд. — Не совсем. Ты месяц не треплешь мне нервы, а в основном нервы мне трепали мои путешествия до кабинета директора и обратно, но исчезновение на целую ночь тоже входит в «трепать нервы». — Значит, остаюсь дома, хорошей вам поездки, — просто пожал плечами Савен и хотел двинуться к себе в комнату, но его осторожно взяли за руку. — Пожалуйста, — мама покачала головой, поднимая её к небесам, — смирись. Никому из нас не убежать от того, что нас ждёт, просто кто-то знает, что именно, а кто-то нет. — Но разве тогда не получается, что всё предрешено, и как бы я ни поступил, я всё равно приду к тому, что мне велено?       Он думал об этом этой ночью и очень медленно и тихо, с парой скатившихся слезинок, принимал это внутри себя. Пророчество не сковало его жизнь, а просто подсказало, как пройти её наименее безболезненно. Он сам виноват в том, что не смог осознать этого сразу, так долго метался.       Они сели в гостиной на диване, и мама положила свою руку на уже широкую и крепкую руку сына. В полнейшей тишине они просидели несколько минут, прислушиваясь лишь к приглушённому чириканию птиц в саду. — Мам, я… — вдруг начал юноша, но запнулся, пытаясь подобрать слова. — Ничего не чувствую, — всё же выдохнул он то, что так долго вертелось у него на языке. — Это пройдёт, — ответила женщина, поджимая губы. — Это значит, что тебе дают возможность начать заново. Поедешь ты с нами, куда денешься, я тебя в этом городе одного не оставлю, вдруг случится что? — она устало усмехнулась и встала с дивана, думая уходить спать. — Спасибо.       Он не чувствовал ничего. Он начинал заново. Когда душа устанет метаться и обретёт смирение, ветер перемен разобьёт смятения и вознесёт на небеса того, кто своевольно их покинул. Смятений не осталось. Ничего не осталось. Только удивительным образом известное ему будущее, он. Наверное, он. Кажется, он… успокоился. Его ждал очень долгий путь.

***

      Дафси распахнул глаза, когда машина дёрнулась, проходя через портал. Он чуть не улетел вниз, но его схватили за рубашку и с силой потянули назад на спинку сидения. Молодой человек плюхнулся на неё и тяжело выдохнул, выпуская из лёгких весь воздух. — Доброе утро, — усмехнулся Савен, поправляя бинт на левой руке. Уж в янтарях ему точно смогут помочь с этим намного быстрее, чем во внешнем мире. — Как спалось? — Н… нормально, спасибо, — парень замялся. А ведь и правда нормально. Сначала ещё, кажется, что-то мерещилось, но потом перестало. Он не мог вспомнить, что именно ему снилось, в голове гулял силуэт каких-то фиолетовых цветов, потом здания, полного детей, сырого тихого утра, но в общую картину у него в памяти это не собиралось. Впрочем, и ладно.       Машина проехала через ворота, закатное солнце осветило уже такой знакомый дом. Они живы и здоровы, они вернулись назад. Да, может, не забрали те легендарные миллионы, но как же сейчас это было неважно. Своя голова дороже, особенно человеку, имевшему опыт с её потерей. Что насчёт ужина?