Змей-утешитель

            Пронеслись дни рождения старших принцев, и Хисс с нетерпением ожидал праздника в честь Джона. Любопытно же, что король придумает для своего любимца. Если поначалу он не особо верил слухам об особенном отношении Его Величества к младшему сыну, то теперь от сомнений не осталось ни крупицы, только искреннее непонимание. Почему из четырёх таких разных сыновей именно Джон? Не в обиду будет сказано, но, если бы у Хисса было права выбора, он бы точно не остановился на нём. Последний в очереди к престолу, последний во владении мечом и щитом, никудышный всадник, долговязый, рыхлый, нервный, оторванный от мира — он в лучшем случае вызывал жалость, но чаще всего раздражение. Ещё эта его дурная привычка тянуть пальцы в рот. Ну нет, такого только с тоски полюбишь и то при должном старании.             А король, мудрый, прославленный на поле брани и в миру, великолепный король души не чаял в Джоне. Не было дня, чтобы он не позвал сына к себе. Верша судьбу государства, он сажал его по правую руку и терпеливо разъяснял все свои действия, представлял его послам с такой неподдельной гордостью, будто тот был по меньшей мере ангелом, и даже на охоте держался поближе, лишая себя тем самым всего веселья. И никогда, никогда не давал волю гневу, который то и дело обрушивался на других сыновей, особенно на старшего, Генриха.              Удивительное творилось и с самим Джоном. Разом выпрямлялись сутулые плечи, светлело угрюмое лицо, в глазах загорались искры, а искусанные руки вдруг становились выразительными под стать речи. Рядом с отцом он превращался в принца, прекрасного принца, гордость и радость Его Величества. Хисс обожал такие моменты, хотя ему приходилось держаться на почтительном расстоянии. Отголоски этой необъяснимой любви достигали его, и он радовался им как солнцу за мартовскими облаками.             День рождения Джона обещал стать самым незабываемым событием года, но вот уже второй раз с большим размахом отпраздновали именины Ричарда, а о празднике для Джона и слова не прозвучало. Озадаченный этой не состыковкой, Хисс не нашел ничего лучше, чем спросить самого принца.             — Потому что я родился двадцать четвертого декабря, полоумный ты питон, — раздраженно фыркнул принц, будто это было само собой разумеющееся. — Кто же станет устраивать пир накануне Рождества?             — Какая несправедливость, сир! Так поступать с вами.             — Почему? Я получаю в два раза больше подарков чем остальные. И первый кусок рождественского пудинга. Мне всегда попадается монетка, — довольно улыбнулся Джон, радуясь то ли своей удаче, то ли превосходству над остальными родственниками.             — Но разве вам не хочется своего праздника? Только в честь вас?             — Да что ты прицепился? Видал я эти дни рождения, ничего интересного. Генри обязательно устроит бал, чтобы перетискать всех девиц королевства, Ричарду охоту с утра до ночи подавай, а Джеффри нет большей радости чем гарцевать на турнире. Скукота.             — Что вы, сир! Это было ужасно весело! Я на свой день рождения вообще лягушек ловил, а тут балы, турниры…             — Лягушек? — Джон уставился на него как на душевнобольного. — Хисс, ты совсем дурак? От них же бородавки! Фу, держи свои ручонки подальше от меня.             — Бородавки от жаб, сир, — со знанием дела поправил Хисс.             — Всё равно дурацкое занятие. Зачем их ловить? Ты их потом ешь что ли?             — С чего бы я стал их есть?             — Как же? Главный деликатес для всяких болотных гадов. Ой да не дуйся ты, можешь ловить их сколько душе угодно. Тут как раз болото неподалёку есть, лягушек тьма тьмущая, тебе до самой зимы хватит, ещё засолить получится.             — Я перерос это, сир, — надменно процедил Хисс, но было поздно. В глазах принца появился недобрый блеск.             — Но всё ещё сможешь поймать хотя бы одну?             — С-смогу, сир. А вам зачем это?             — Подбросим Гийому в кубок, пусть подавится, — Джон с нежной злобой улыбнулся своему плану.              Гийом был самым близким другом Ричарда и самым невыносимым задирой при дворе, доставалось от него всем, но, естественно, Джон представлял для него самую лакомую мишень. Он не мог пройти мимо, чтобы зазнавшийся негодяй не бросил в него пару метких насмешек, рук никогда не распускал, но иногда его нога вылезала прямо на пути принца, или во время прогулок его лошадь вдруг налетала на лошадь Джона, заставляя её в ужасе встать на дыбы и скинуть неумелого всадника. Хиссу тоже перепадало, за худобу, болезненность и потакание всем капризам «крошки Джонни». Чёртово змеиное прозвище, это шепелявое «Хисс», тоже было его выдумкой. Особой ненависти Хисс не испытывал, неприятно, да, но могло быть и хуже, и всё же…             Иногда он желал испробовать свой странный дар на Гийоме и заставить его откусить свой поганый язык под самый корень. Чтоб он захлебнулся кровью и руганью, давился собственной плотью, склизкой и мерзкой как огромный слизняк, сипел и корчился от боли у тощих ног «гадюки Его плаксивого Высочества». А Хисс бы взирал на его страдания с высоты своего неказистого роста. И улыбался, как улыбался сейчас от одной только мысли об этом жестоком возмездии.             Но риск слишком велик, крепкий молодой мужчина нечета Джону и отцу, да и странный дар не поддавался ему, сколько бы он ни испытывал его на слугах и крестьянах, случайно подвернувшихся под руку. И ведь он же всё делал правильно: ровный немигающий взгляд, мягкий вкрадчивый голос, одни и те же слова, повторять, убаюкивать, текучей змеёй пролезать в изгибы чужого разума… Тщетно. Чернь пялилась на него как на душевнобольного, ничего более. Только раз у одной девицы появилась зачарованная дымка в глазах и то через секунду испарилась. То ли он плохо подбирал жертв, то ли сам где-то плошал. В любом случае, неудача с Гийомом дорого ему обойдётся, не дай Бог обвинят в колдовстве. А с лягушкой не может быть промаха. Главное её незаметно подбросить.             На рассвете они отправились в лес. Среди деревьев лежал низкий холодный туман, плотный как свалявшаяся шерсть. Крупная роса вымочила ноги по самое колено, пока они пробирались через заросли разлапистого папоротника. Глухо стенали серые птицы. Кроны колыхались на ветру, воруя и без того слабый свет ненастного утра. Мрачные мысли сочились по лбу наперегонки с ледяной испариной. Повсюду, за каждым листом и веточкой таилась первозданная тьма, непрощающая вторжения в свои земли.              Хисс с трудом следовал за Джоном по незримым тропам, хватаясь за любую мало-мальски крепкую ветку, чтобы не упасть. К заводи в его поместье лежала протоптанная дорожка, по которой ходили многие слуги, а здесь сплошной бурьян. Откуда принц вообще знает, как здесь пробираться? Природа всегда утомляла его до раздражительной сонливости, а всякие бытовые мерзости вроде ящериц или улиток неизменно вызывали гримасу омерзения и желание как можно быстрее вернуться в замок. С чего бы он стал шастать на болото? Только если вслед за огоньками фейри.             — Вы раньше ходили здесь, сир? — осторожно поинтересовался Хисс, заранее вжимая голову в плечи. За глупые вопросы он всегда получал по затылку или макушке.             — Пару раз. Не сбивай меня, болтливый боа. Я вспоминаю.             — А здесь водятся вепри? Или волки? Сир, давайте вернёмся, это очень опасно!             — Замолчи! — злобно шикнул на него Джон. — Вот, уже пришли, питон-причиталка.             В нос ударил сырой и затхлый смрад гнилой воды, тины, прелой листвы. Противная белёсая мошкара облепила кожу, порождая судорогу отвращения во всём теле. Под рукой не осталось ни единого крепкого дерева, только хлипкие кустарники с колючими ветками, а мшистый покров опасно пружинил под ногами. Не найдя никакой опоры, Хисс судорожно сглотнул и, переселив страх от грядущей боли и брани, поддался вперёд и вцепился в локоть принца, словно хрупкая дева в руку храброго рыцаря. Джон коротко глянул на него и только отфыркнулся в сторону. А у самого жилка на шее дрожала, и виски лоснились. Ему тоже было не по себе от близости к болотной зыби.             Под чешуйчатым покровом зеленой ряски то тут, то там выглядывала чёрная, густая как смола вода. Обглоданными костями торчали ветки деревьев-утопленников, щерилась высокая желтоватая осока с длинными коричневыми головами на тонких шеях. Из непроглядной глубины вырвалось несколько пузырей и тут же лопнули, оставляя вмятины, словно от разорванного чирья. От одного взгляда в животе стянулся тугой тошнотворный ком. Хисс судорожно сглотнул. Любой шаг может стать последним в его жизни. Из трясины невозможно выбраться, особенно такому доходяге как он. Господи, во что он опять вляпался по милости этого дурака…             Но в трёх шагах мелькнуло блестящее зелёное тельце, а затем ещё одно, и ещё… Все корни, все заросли и кувшинки кишели лягушками. Джон не соврал, их вправду хоть на зиму запасай.             — Лови быстрей одну и пойдём отсюда. Я не собираюсь опаздывать на завтрак.             Тяжело вздохнув, Хисс достал из мешка самодельный сачок, сделанный вчера буквально на коленке, и осторожно шагнул вперед. И тут же отпрянул назад. Земля под его ступнёй ушла вниз, и след его ботинка мгновенно заполнился мутной водой. Дело дрянь, на глаз вообще не разобрать, где ещё осталась твердь, а где начинается трясина. Жалко сачок короткий, можно было бы им прощупывать дорогу, словно слепец, и, как назло, под рукой не было ни одной подходящей ветки. Да и отломай он её, лягушки бы мигом попрятались, и весь поход с ранним подъёмом и вымоченными ногами утратил бы всякий смысл.             — Ты чего копаешься, Хисс?             — Я высматриваю подходящую, сир. Не двигайтесь, пожалуйста, здесь повсюду топь. Ох, может быть вернёмся обратно? Подбросим Гийому ящерицу или дохлую мышь.             Но с хорошими предложениями он уже опоздал. Брови принца опускались всё ниже и ниже на глаза, глубокая гневная борозда пролегла на переносице, дернулись губы, обнажая стиснутый оскал.             — Ой, смотрите какая огромная! — воскликнул Хисс и поспешно шагнул вперёд, подальше от свирепеющего принца. Умничать нужно было вчера, а теперь будь добр потакай самоубийственным глупостям, пока не утопили за излишне длинный язык.             С тех пор, как Хисс убегал на запруду ловить лягушек, прошло лет пять, и сейчас он с трудом вспоминал собственные хитрости. Но тело всё помнило. Как подкрадываться, затаив дыхание, как выжидать подходящий момент и, осторожно замахнувшись, набрасывать на добычу сеть, не сверху и не снизу, а сбоку и только сбоку, чтобы она не успела выскочить. Затем перехватить сачок к себе поближе и быстро зажать сетку, отрезая все пути к отступлению. Ошарашенная лягушка трепыхалась, била крошечными лапками, таращила круглы глаза, но всё было тщетно.             Хисс улыбнулся. Ха! Он всё также хорош, как и прежде.             — Сир, подайте мне склянку, пожалуйста.             Они угадали с размером, лягушка помещалась в неё. Сверху Хисс обмотал склянку той же сеткой, из которой сделал сачок, и завязал горлышко бечёвкой. Лягушку они решили подбросить живой, так и подозрений меньше, и смешнее будет, если она начнет дрыгаться у Гийома во рту. Зелёная пленница билась о стеклянные стены, не понимая, почему не может выскочить за их пределы, хотя, казалось бы, свобода повсюду, только соберись и прыгни подальше. Глупая. Маленькая глупая тварюшка.             — Получилось? — нетерпеливо проворчал Джон.             — Да, Ваше Высочество. Хотите взглянуть на неё?             — Фу, убери эту гадость в мешок и пошли отсюда. Это ты здесь как дома, а я уже околел.             — Хорошо, хорошо, Ваше Высочество. Мне, между прочим, тоже здесь не нравится находиться, и в следующий раз, когда вы позовёте меня в подобное место, пожалуйста, сначала объя…             Последний слог потонул в трясине. В рот хлынула затхлая вода вперемешку с тиной и ряской. Под ногами не было тверди. Только затягивающая, вездесущая пустота. Сердце ухнуло вниз. Ужас сковал всё вплоть до век, и целую вечность Хисс не моргая смотрел вверх, в серое небо посреди чёрных деревьев, осознавая, что смерть наконец-то поймала его.             Болотная муть заволокла его глаза.             — Сир!             С каким трудом он вырвал руку и потянулся вперёд, вкладывая все силы своего жалкого тела в этот отчаянный рывок. Но пальцы ухватились за воздух. Болото потянуло его назад, глубже, сильнее, как зверь, вцепившийся в раненную жертву.             — Сир! Помогите! Пожалуйста! — он кричал до боли в глотке, отплевываясь от грязной воды, но она уже просочилась внутрь, она уже окружила его извне. Над поверхностью осталось только лицо да протянутая в никуда рука.             Это конец. Господи, это конец.             Он помнил, как тонул в запруде. Как свет уходил всё дальше и дальше от него, пока он опускался на дно. Сейчас он даже не видел света. Тьма утягивала его в своё голодное нутро. Он не мог пошевелиться, и каждая его жалкая попытка только сильнее раздражала болотное зло.             — Ваше Вел… С-сир…             Тогда его выловил слуга, проходивший мимо, крепкий мужик, не знавший страх. Никто не спасёт его сейчас, только не этот жалкий принц, этот трус, это полоумный слабак в несуразной короне. И он умрёт ради его нелепой прихоти.             — Джон!!!             Он вложил в этот нечеловеческий вопль всю свою душу, весь остаток сил, и болото сомкнулось над его головой. Ноздри и рот забило трясиной. Вот и всё. Только ладонь ещё чувствует невесомое прикосновение ветра.             Хисс зажмурился и приготовился умереть.             Виски ломит, будто болото пытается пробить их и проникнуть в его голову, наводнить её сумраком и тиной. В ушах шумит кровь, какие-то неразборчивые голоса, собственные суматошные мысли. Как же нелепо, вот так умереть… Банка с лягушкой давно легла на дно, и скоро он будет там же.             Вдруг что-то дёрнуло его за руку, едва не сломав её в локте. Рывок. Ещё один. Чужие пальцы вцепились в его волосы, потянули вверх, отпустили. Нет-нет-нет! Только не отпускай, пожалуйста, умоляю… Его тянут за шкирку, как провинившегося щенка. Вверх и вперёд. Под грудью появляется твердь, и Хисс ползет по ней, как змея, да-да-да, как болотная гадюка, вихляя всем своим скованным телом. Ноги по-прежнему во власти болота, оно обгладывает их, не даёт выпутаться. Ещё один рывок, его прямо-таки швыряют вперёд…             Под ладонями бархатный мох, мягкий и высокий, как лучшие меха. В носу свербит грязь, но сквозь неё прорывается воздух. Хисс дышит ртом, судорожно, пытаясь вдохнуть поглубже, но внутри слишком много дрянной воды и водорослей. Не получается протереть глаза, он весь покрыт грязью и только сильнее размазывает её по себе.             Он жив. Или уже в Аду.             — Хисс! Живо очнись и посмотри на меня.             Хуже, чем в Аду.             Толком себя не осознавая, он приподнимается, опираясь на дрожащие руки. Раскрывает тяжелые веки. Глаза ещё покрыты зеленоватой мутью, но он видит перед собой расплывчатый силуэт, лохматую голову, узкие плечи.             — С-с-сир… — слабо прохрипел Хисс и его вывернуло наизнанку. Непонятно, как в его тощем теле могло поместиться столько воды, но по ощущениям он выблевал новое болото, напоследок приукрасив его желчью из своего голодного желудка. Зрение опять потерялось во влаге, теперь в удушливых слезах, которые текли и текли, пока он сплёвывал последние остатки тины и рвоты с языка. Когда внутри наконец не осталось ничего, он просто рыдал, стоя на коленях, упираясь руками в мох, и хрипло выл, как недобитое животное. Лёгкие жгло огнём, послевкусие затхлой воды всё ещё содрогало его измученный живот, но он был жив, жив.             И от этого рыдал как никогда в жизни.             Он не помнил, как они вернулись во дворец, просто в какой-то момент лесной шум превратился в гомон множества голосов, из которого он не мог выскрести ни единого слова. Кто-то раздирал ему веки и смотрел прямо в глаза, бил по щекам, но совсем легко, боясь причинить боль (так он догадался, что это не Джон), затем с него стащили одежду, успевшую намертво прилипнуть к его околевшему телу, и принялись обмывать от болотной грязи. Лишь оказавшись в своей постели, он по-настоящему увидел мир, словно новорождённый. Но стоило закрыть глаза, и болото опять смыкалось над ним погребальным полотном. Он так никогда не смог полностью избавиться от него. Во тьме его век до последнего дня плескалась бездонная смертельная топь.             К следующему утру Хисс заболел, что было ожидаемо, ему порой хватало одной прогулки промозглым осенним утром, чтоб слечь на всю следующую неделю. Вот только болотная вода принесла ему не привычную простуду, а чудовищную, яростную лихорадку. Озноб и горячка сменяли друг друга по десять раз на дню, доводя его до абсолютно невменяемого состояния за гранью бреда. Кости выламывало изнутри, желудок отвергал всё, даже воду, в голове круг за кругом крутились обрывки слов, образов, мыслей, песен, снов и кошмаров, и он никогда не знал где что. Он не мог разобрать чужую речь и выдавить из себя хоть слово, только хрипы, кашель и тошноту. Лекари боролись за него денно и нощно. Ему пускали кровь и накладывали пиявок, давали выпить мерзкие снадобья, пахнущие так, что его выворачивало от одного вдоха, втирали какие-то колючки, заставляли глотать дрянную кашицу, состав которой он не желал знать. Ничего не помогало. С каждым днём он таял как свеча, оставленная возле пылающего камина. Сил не осталось даже чтобы самостоятельно поднести ложку ко рту.             Смерть, старая знакомая, покровительственно положила ледяную ладонь на его мокрый лоб.             Позвали священника. Хисс кое-как прохрипел свои ничтожные грехи, причастился и смирился с тем, что не доживёт до конца недели. С Джоном всё было в порядке, как же иначе. Для столь жалкого создания здоровьем он владел просто отменным. За все эти бесконечные бредовые дни он ни разу не пришёл к нему, даже сейчас, когда надежд на выздоровление не осталось ни у кого. Отец и тот соизволил отвлечься от государственных дел и прийти проститься с ним, сухо и спокойно, в своём стиле. А Джона не было. Ни его, ни даже каких-нибудь слов от его имени, и от этого умирать было особенно тошно. Если бы не его дурацкая прихоть, прожил бы ещё лет десять, ну хотя бы пять, а теперь отправляйся к Господу Богу из-за лягушек. Нелепая жизнь, нелепая смерть.             Горячие лихорадочные слёзы стекали по заострившемуся бледному лицу Хисса, превращая и без того отвратительно влажную подушку в гору тяжёлого мокрого пуха. Надо было оставаться с дядюшкой, думал он. Дядюшка пусть и порол его за любую провинность, но всё-таки любил, а Джон его вовсе не любит, у него просто нет такой способности. Он, небось, сейчас злится, что игрушка пришла в негодность и теперь надо искать новую, такую же терпеливую и безотказную. И слезинки по нему не проронит, даже когда его гроб опустят в землю. Скот бездушный. Самовлюблённый, бессердечный ублюдок.             Хисс судорожно вдохнул горячий прогорклый воздух. Нет ничего мучительнее умирать без любящего человека рядом.             Перед сном, не вставая с постели, он помолился как в последний раз. Прочитал все псалмы, вбитые дядюшкиной рукой, с трудом задул свечу (с губ едва срывалось дыхание) и лёг, скрестив костлявые руки на груди. Долго ему не удавалось заснуть, липкий жар мучил его, заставляя позабыть о своей благочестивой позе и ворочаться в постели, сминая простыни в ком, а затем он вдруг провалился в темноту, но темноту иную, чем болотная трясина. Эта тьма была невесомой, чистой, как летнее небо, и слегка прохладной. Хисс проснулся посреди ночи от неожиданного покоя. Ему стало так легко, будто его душа уже вышла из тела и теперь держалась на тонкой ниточке, не толще паутинки в сентябре. В окно улыбался полумесяц. Натопленный воздух пах сухими травами и медовым воском, совсем как в церкви.             «Ну вот и всё, сейчас ангел заберёт меня», — подумал Хисс без всякого страха. Он не сомневался, что пришла его последняя минута на земле. И в ответ его мыслям тихо приоткрылась дверь, и кто-то вошёл внутрь, кто-то высокий и стройный. Сердце Хисса радостно и волнительно забилось. Он так часто представлял этот миг, дядюшка столько раз читал ему о том, как умирали праведники, и как Господь посылал им Своих прекрасных вестников, и те несли душу покойника чрез небосвод, чрез звёзды и облака до самых Райских Врат, и вот настал его черёд…             Полумесяц осветил лицо гостя.             — В-васссше Выс-с-сочессство! — Хисс подавился собственным языком.             — Тшшш! Заткнись, всех перебудишь, — Джон привычно замахнулся на него, но в последний миг сдержался и опустил руку. — Ты не сдох ещё?             — Как видите.             Принц сдвинул его ноги в сторону и сел на кровать. Ссутулился. Сцепил руки в замок, но не удержал их так и пару минут, нервно прикусил костяшку большого пальца.             — Настолько паршиво?             — Да, было ужасно, а сейчас ничего. Так бывает с теми, кто долго и тяжело болеет. Им вдруг становится хорошо, силы возвращаются, кажется, можно ещё жить и жить. А потом они умирают. Раз — и всё. Наверное, я уже одной ногой там, у Господа.             — Тебе не страшно? — в голосе Джона не осталось раздражения, только что-то странное и подавленное, как в ночь их первой совместной бури.             — Да как-то нет, — честно ответил Хисс. — Я боялся, что умру в том болоте. Там было так темно, и оно тянуло меня вниз, и-и-и я не мог дышать, всё давило на меня… Ах, сир, это самая страшная смерть на свете! Утонуть… Нет, уже лучше пусть меня повесят или голову отрубят, или заживо сварят в кипящей смоле… Что угодно, только не утонуть! А если я правда умру сейчас, то будет славно. Такая смерть спокойная, как у праведного. Дядюшка мне всегда говорил, что по смерти человека можно понять, как он жил. Если он лишается ума или умирает как-то позорно, то Господь наказал его за все злодеяния, и после он окажется в Аду. Если у него мученическая смерть, то этим он искупил свои и чужие грехи, и за то будет помилован. А если человек отходит к Богу во сне, в мире с собой и другими, то просыпается он уже в Раю, ибо был праведен всю свою жизнь земную. Мне, конечно, далеко до святого, но вроде особо нагрешить не успел… И, знаете, так приятно думать, что будет потом, когда меня не станет. Представляю, как отец отвезёт моё тело в родное поместье, положит рядом с матушкой, там такое красивое место под плакучей ивой. Дядюшка будет приходить туда и молиться обо мне. Он замечательно молится, с чувством, а не просто лишь бы долг исполнить. Знаете, я пока лежал, понял, что всё-таки он любил меня, мой дядюшка, очень любил, хотя и не показывал этого. Вернее, показывал, через розги. Ужасный способ проявить любовь, но если он будет молиться на моей могиле… Это будет прекрасно.             Хисс нежно улыбнулся. Картина собственного послесмертия показалась ему такой щемяще нежной и светлой, что на глазах выступили слёзы. Он любил мир, который покидал, как любят на прощание, без обид и потаённого зла, даже Джона он любил всем сердцем за то, что всё-таки пришёл проститься с ним. Значит, есть в нём что-то хорошее, может быть он… И тут пощёчина обожгла лицо. Больно, неожиданно и отвратительно подло.             — Не смей так легко говорить о смерти, ты, идиот злонесчастный!             — А как я должен о ней говорить?! — голос взвился позорной высокой нотой.             — Как все нормальные люди! Бояться её, мечтать выжить, а не могилку под ивой воображать!             — Я полжизни провёл при смерти, сир! Я устал бояться.             — Так ты жить не хочешь? — Джон зло сузил глаза. — Надо было оставить тебя в том болоте. Ты меня самого едва не утопил! Меня! Принца! Ты вообще понимаешь это?             — Я безмерно благодарен вам, Ваше Высочество, и я правда хочу остаться в живых.             «Но если Господь милосерден, он всё же заберёт меня на днях подальше от тебя», — мрачно добавил Хисс в своих мыслях. Он ждал, что будет дальше. Джон явно не спешил уходить, всё грыз пальцы, перейдя с большого на указательный и смотрел куда-то в сторону своим туповатым задумчивым взглядом. Его принц, чёрт возьми.             — Я запрещаю тебе умирать, — наконец он сказал, причём абсолютно серьёзно. Хисс не сдержался и фыркнул.             — Я бы послушался вашего приказа, но, боюсь, воля Господа стоит выше даже ваших желаний, мой принц.             Насупился, сказать в противовес нечего, а чужую правоту признавать не в его духе. От несчастных пальцев скоро останутся одни кости.             — Ты же молишься? Чтоб Он оставил тебя в живых?             Что-то мелькнуло в его тёмных глазах. Джон беспокоится? Серьёзно? Хисс так изумился, что проглотил все свои ядовитые ответы.             — Боюсь, Он не слышит меня, — вздохнул он и поник всем телом.             — Конечно, ты же только шипеть умеешь. Ладно, я что-нибудь придумаю. Но ты! Не смей, слышишь? Не смей, или я сам тебя убью… Питон полоумный, убогий уж…             Хисс кивнул, хотя не особо понял, что там ему нужно или не нужно делать. Пользуясь моментом перехватил измученную руку принца и осторожно сжал в своих. Надо было всё-таки попробовать его снова зачаровать, как отца, глядишь избавил бы его навсегда от этой мерзкой привычки. Жаль неясно, откуда у Джона вообще взялась эта странная тяга к самопожиранию, ведь не удовольствия же ради он себя до крови грызет, ещё и вести себя начинает как малый ребёнок, хотя только что был вполне разумен. Но всё это будет важно, если он выживет, что весьма маловероятно.             — Спасибо за вашу заботу, сир. Вам бы вернуться к себе, а то вдруг хватятся.             — Помни наш уговор, Хисс. Умрёшь, когда я скажу, — Джон встал с его постели и двинулся было к двери, как вдруг обернулся и бросил с явной гордостью в голосе, — Ты, кстати, здесь по моей милости находишься.             — Я ещё в здравом уме и трезвой памяти, сир, и прекрасно помню, как оказался при дворе. Но спасибо за напоминание.             — Дурак, тебя лекарь из замка выслать хотел, чтоб ты никого не заразил. Мало ли какую дрянь ты на болоте подхватил, а ну весь королевский двор из-за тебя поляжет? Но я с отцом поговорил, и он приказал тебя оставить и лечить как одного из нас. Так-то, неблагодарная ты ползучка.             Холодок прошёлся по костлявой спине. Отправь его в путь в таком состоянии он бы точно сейчас лежал в земле. Джон спас его. Снова.             Он мог ругать его любыми словами, Хисс слышал не их, а то, что принц никогда бы не сказал ему. Ты дорог мне. Я волновался.             Я не хочу потерять тебя.             Умереть после такого было бы сладчайшей дерзостью.