Свободное падение

      На вокзал он прибыл без приключений, даже чуть-чуть заранее, так что нервничать ему не пришлось. Сидя в вагоне у мутного окна, он задумчиво провожал взглядом низкие облака, плывущие по такому же низкому небу. В воздухе уже витала весна, все-таки заканчивался апрель, но в этом году он был таким холодным, таким промозглым, что не верилось, будто кроме бесконечно медленной зимы есть в этом мире еще хоть что-то. Мысли Мозырского кружили вокруг его горя, как пчелы над душистым цветком, то и дело возвращаясь к вопросам, на которые он не знал ответов. Больше всего раздражало то, что он просто не представлял, как быть, если однажды его попросту не примут… Он не сразу понял, что с ним разговаривают. Похоже, кивал на автомате, а попутчик тем временем уже успел, скорее всего, и познакомиться, и получить добро на откровения. Так или нет, но мозырянин поймал себя на середине чужой фразы. -…чы вона хоча, чы ни, я так и не зрозумив. Таму везу адразу и пастилу, и печенне — добра идэя, як вам здаецца? Марк вздрогнул. Этот чудный говор он бы не спутал ни с чем на свете — сам так, бывало, прежде балакал, да вот уже сколько боролся со скверной привычкой. Рвение давало плоды: из жуткого сплава белорусского, русского и украинского остались лишь «шо» да пара-другая прочих местечковых особенностей, с которыми приходилось мириться. Сглотнув, Мозырь мысленно охнул. Напротив, чуть подавшись вперед и всей своей коренастой фигурой выражая предельную заинтересованность, сидел седой мужичок в плотной джинсовой куртке. Из-под нее, точно броня, выглядывал воротник свитера — неплохой выбор для той погоды, какая сейчас правила на Полесье. На широком обветренном лице незнакомца сияла добрая улыбка, маленькие карие глаза щурились, ну а сам человечек казался весьма дружелюбным и даже не обиделся, когда Мозырский признался, что не слушал его. — А, подумаешь, я ж бачу, шо вы весь в своих думках, — посмеялся он. — Я грю, шо да доньки еду. В Житомир. А унучка наших прысмакив заказала, дык я сумняюся, ци тое, шо трэба, прикупив. Очень скоро на голову молчаливому попутчику был опрокинул целый ушат информации: Мозырский узнал и про то, что у собеседника шестеро детей, и что младшая, любимая, дочка вышла замуж за хохла, то есть украинца, и что внучат они растят, а добрый дедушка ни в чем тем не отказывает. Правда, видятся они редко, давно уж не собирались все вместе одной семьей: границы делают свое дело. — От зачым нас разлучили? — сокрушался полешук. — Разве дрэнна нам в союзе жилось? Все было общее, едь куда хош — хоть в Прибалтику, хоть в Москву, хоть в Киев. А зараз? Тьфу, демократы-шэльмы. Мозырь хотел было возразить, но его самоуверенный визави вновь свернул в приятную тему, жалобы оставил и принялся на все лады расхваливать свое хозяйство в родной деревне под Калинковичами. Марк слушал и чувствовал, как его сердце терзают сразу два сильных чувства: стыд и любовь. Нет, он совершенно не соглашался с братом Пинском… Пинск гордился особым говором их народа, называл местное наречие «полесским микроязыком» и хвалил тех, кто его сохраняет, — Мозырю же, напротив, было совестно каждый раз, когда его люди коверкали то белорусский, то русский, когда, слушая их, другие беларусы улыбались, легко угадывая, откуда приехали говорящие. Ему постоянно чудилось, что он и они недостаточно развиты, просвещены… что мир ушел далеко вперед, а они так и остались аборигенами, оторванными от цивилизации, живущими в своем речном захолустье на бескрайних болотах… И все же он почему-то все равно любил этих аборигенов, любил всем сердцем, искренне желая обнять каждого «балакающего» и плакать, плакать, повторяя «говори, ангел, говори»… Мозырь очнулся, когда на его глазах выступили слезы. — Шо стряслося? — озадачился внимательный попутчик. Его ладонь легла на запястье Мозырского, несильно сжав, точно утешая. — Я расстроил вас ци шо вспомнили? Вы-то куды едете, а? — К брату, — выдохнул Марк да, предвосхищая неверную догадку, пояснил: — В гости. — Ах, в гости!.. — полешук шумно выдохнул, словно с души его груз свалился. — Ну, дякуй Богу. А шо ж тады сумуеце? — Волнуюсь, — мозырянин не отличался многословием: о себе он говорить не любил. Но в этот раз ему не удалось уйти от ответа. — Чаго? — искренность незнакомца обескураживала. Когда на тебя глядят в упор столь честные глаза, разве скроешь грустную правду? Вот и Мозырь не выдержал. — Боюсь, шо вин больш не познае мене, — сказал он с горечью, уже не пытаясь притворяться столичанином. — Я кожны год приезжаю к нему в больницу и кожны год переживаю, шо гэта в последний раз, бо кали вин мене не помнит, нет смысла трымаць гэту связь… Он бы расплакался, если бы попутчик не стиснул его руку сильнее. Какое-то время они сидели молча, слушая стук колес, а потом житель соседнего района понимающе кивнул. — Вы добрый человек, — сказал он негромко. — Отпустите себя. Хай вам дапаможа Бог.