Свободное падение

      Маленькая больница на окраине Киева с виду напоминала что угодно, только не больницу: старинное здание, которое лишь по счастливой случайности пережило обе войны (вернее, пережило потому, что практичные немцы организовали здесь сперва свой штаб, а чуть позже — госпиталь), украшал портик с кеглеобразными колоннами; за полуразвалившимся парадным крыльцом, почти вплотную подходя к стенам, рос давно одичавший сад. Краска, покрывшая фасад в первые годы независимости, давно уже облупилась, местами беднягу подкрашивали, но оттенок не угадали, и теперь эти участки смотрелись диковинными аляповатыми пятнами. Кое-где, если поколупать, за десятками слоев штукатурки можно было найти следы давно минувших дней — подобный экскурс в историю время от времени совершали скучающие постояльцы больницы или их навещающие. Впрочем, в наши дни больницей это заведение официально и не являлось: еще на закате советской эпохи в бывшем военном госпитале открыли приют для инвалидов, у которых не нашлось родственников. Сейчас тут по-прежнему, точно и не было никаких перемен, свой горький век доживали те, кто был никому не нужен. Сама мысль о жильцах этого дома вселяла уныние, так что Мозырь, кратко помолившись за них, поднялся на пережившее бомбежку крыльцо окончательно удрученным. Ему было с чего грустить: этот путь он неизменно проделывал ежегодно вот уже больше тридцати лет подряд и каждый раз с замиранием сердца гадал, все ли пройдет нормально. Пока обходилось, но год от года ситуация стремительно ухудшалась, и Мозырь понимал, что ходит по лезвию, ничего не в состоянии изменить. Нет ничего ужасней беспомощности. Когда от тебя и твоих действий ничего не зависит, порой от отчаяния очень хочется умереть, но приходится с этим жить, принимая, мирясь, сжимая зубы, тащить свой крест на свою Голгофу… Марк знал, что делал все возможное. И все равно ненавидел себя за слабость. В этом забытом богом приюте вот уже больше тридцати лет жил его родной брат, сын гордой реки Припяти, град Чернобыль. До печально известной аварии он рос и развивался, славился научным потенциалом, многие завидовали ему. Еще бы — считай, под боком дитя прогресса, атомная электростанция, питавшая энергией города и деревни, поселки и заводы, в ней воочию воплощались технологии будущего. Чернобыль считался отличным местом для жизни. Рядом с ним, день ото дня хорошея, расцветала его милая младшая сестренка — атомоград Припять. Такие поселения — атомограды — росли стремительно: если ранее города взрослели веками, новым хватало считанных лет, чтобы стать полностью самодостаточными. Основанная в семидесятом, уже к середине следующего десятилетия Припять превратилась в почти пятидесятитысячный город, а по человеческим меркам стала невестой. Многие мужчины из числа украинских, российских и белорусских воплощений засматривались на нее, но она выбрала скромника Гомеля, по образованию инженера, который впервые приехал к ней в составе делегации энергетиков. Приехал, чтобы потерять тут, в гостеприимной Украине, покой: кареглазая красавица похитила его сердце. Дело уверенно шло к свадьбе, белоруса уже поздравляли, когда случилось непоправимое. Сначала в это не верили. Эвакуированные жители Припяти не сомневались, что скоро будут возвращаться домой. Но потом прошел месяц, год… стало ясно, что никто не вернется. Говорят, города бессмертны — этот миф придумали люди, век которых так короток на фоне существования поселений, что им кажется, будто города стояли на этой земле всегда и всегда будут стоять, что бы ни случилось. Однако в реальности все гораздо печальнее. Город можно ранить, можно убить. Правда, если потеря человечьего тела значит для города лишь очередное переселение души, то потеря жителей ведет к неминуемой гибели. Куда уходят покинутые деревни, захороненные местечки, брошенные владельцами хутора?.. От них остаются только седые воспоминания да коробки когда-то жилых домов, глядящие в пространство перед собой черными пустыми глазницами. А природа тем временем берет свое, руины зарастают молодой зеленью… Пани Припять умерла, когда стало понятно, что ее граждане уехали безвозвратно, умерла на руках любимого, и бедняга Гомель до сих пор носил по ней траур. А Чернобыль, брат ее и опора, лучший друг в играх и хранитель первых девичьих тайн, сильней других пострадав от радиации, впал в многолетнюю тяжелую кому. Нынче его улицы и дома заброшены, горстка самоселов да работники Зоны отчуждения — вот и все жители, благодаря которым он до сих пор жив. Но он умирает и, прежде всего, душой, что всего страшнее. Мозырь был одним из первых, кто откликнулся на трагедию, впрочем, немудрено, ведь речь шла даже не о лучших друзьях — о родственниках. С малых лет река Припять растила их в согласии друг с другом, учила быть друг другу надежным тылом. Мозырский обожал сестру и был опустошен, узнав о ее смерти. Брата Чернобыля он сам возил по больницам, требовал для него передового лечения, доставал, как тогда было принято, ему новейшие препараты. Сколько порогов он обил, сколько бумаг собрал, сколько подарков вручил нужным людям!.. Стараниями медиков Чернобыль очнулся, но в его памяти зияли устрашающие провалы, с течением времени эти провалы разрастались, проглатывая воспоминания, еще недавно доступные ему. Врачи поставили больному неутешительный диагноз, сообщив, что город, к сожалению, уже не поправится, что болезнь его будет прогрессировать, а память рано или поздно превратится в чистый лист. Сейчас, спустя больше тридцати лет с трагедии на АЭС, Чернобыль был глубоким инвалидом, который почти не вставал с постели, почти никого не узнавал и забывал практически все, что ему сказали минуту назад. Хрупкий, худенький, как травинка, осунувшийся, он казался бледной тенью себя прежнего и вызывал в каждом, кто хотя бы раз его видел, искреннее сочувствие. В приюте его считали доходягой, который доживает свои последние деньки. Поначалу Мозырь, как и другие родственники, навещал Чернобыля очень часто, чуть ли не каждые выходные обязательно заглядывал к нему, справляясь о самочувствии брата, но потом ему стало все трудней и трудней заставить себя приехать. Особенно тяжело сделалось после того, как пострадавшему поставили диагноз, словно вынесли приговор, — тогда Мозырь окончательно понял, что все тщетно, что смысла бороться нет… Один за другим, друзья и родичи сдавались, поддаваясь отчаянию, они переставали посещать маленькую палату в киевской больнице. Киев же, по совету врачей, устроил товарища в приют на попечение профессионалов — с тех пор народная тропа к несчастному заросла. По иронии злодейки-судьбы носящий имя сорной травы, которой зарастали его пустынные улицы, Чернобыль погружался в забвение. В последние годы Мозырь часто ловил себя на той неприятной мысли, что он и сам уже почти что забыл, каким брат был прежде. Образ сильного, смелого, обаятельного и крепкого воина, которого любили, которым гордились и которому не находилось равных в сабельном бою, покрывался налетом мифа, и теперь, видя перед собой лишь слабое подобие когда-то здорового Чернобыля, Мозырь словно видел другого человека. Разум настойчиво не желал признавать, что это несчастное существо — его драгоценный брат. Мозырю было искренне жаль его, но помочь ему он больше ничем не мог. Беспомощность вызывала в нем гнев и стыд, а потому совсем скоро дежурный визит в больницу превратился для Марка в пытку. Он сократил количество поездок до одной в год — в конце апреля, когда взорвался реактор, — но даже эта единственная вылазка мучила Мозырского, выматывая ему все нервы. Всегда строгий и собранный, точный, расчетливый, не прощавший другим ни слабости, ни ошибок нефтяник, которого не зря звали «железный Марк», вдруг терялся, впадал в сомнения и тревогу. До самой встречи с Чернобылем он без конца прокручивал в голове один и тот же пугающий вопрос: «Узнает ли он меня?» — и не находил ответа. Взявшись за ручку двери, Мозырь на секунду представил, что будет, если брат вправду уже потерял их общие воспоминания. «Тогда я перестану надоедать ему, — решил он. — Я уйду, як ушли другие, я отпущу…». Его руки тряслись. Он знал, что он не отпустит.