TALE OF A MARTYR IN XII PARTS

Крестовые походы 1097

I

      Натаниэль умирает, и хуже всего, то, что он сражается в войне, в которую не верит.       Что совершенно абсурдно и абсолютно несправедливо по всем причинам.       Это священная война, или, по крайней мере, ему так говорят. Он не думает, что война может быть священной, но никого не волнует, что думает солдат, обреченный на смерть.       Потому что, конечно, как только ему вручили меч, его судьба была предрешена. Он знал это, но это не облегчило боль.       Ирония заключается в том, что именно так закончится его жизнь: посреди чужой земли, истекая кровью под бесчувственным небом, в котором якобы живет бог, который не может быть тем же богом, в которого верят обе стороны, потому что в противном случае эти битвы были бы бессмысленны. Он почти смеётся над этой мыслью, но быстро обнаруживает, что больше не может смеяться, если только он не хочет кашлять кровью. И он явно этого не хочет.       Натаниэль не помнит, как падал на руки и колени, но под его руками оказалась растоптанная трава, и он думает, что, возможно, он споткнулся, когда тот солдат вытащил кинжал с бока Натаниэля. Его колени не выдержали, когда он лишился той слабой поддержки, что была.       Это была его ошибка, и очень глупая. Он засомневался, застигнутый врасплох при виде мальчика, лежащего на земле и закрывающего свое лицо руками, когда Натаниэль занес свой меч. Все внутри Натаниэля остановилось и мальчик отблагодарил его, вогнав кинжал в бок Натаниэля до рукояти.       Ослепляющая, всепоглощающая боль проходит через тело Натаниэля, и хуже всего, то, что он не может винить ребенка. Он сделал бы то же самое.       Какая-то маленькая, отдалённая часть его паникует, замечая кровь, которая покидает его тело слишком быстро и отчаянно умоляет выжить, выжить, выжить. Но остальная его часть может только обратить внимание на то, как все успокоилось и замедлилось, и эта часть его дышит впервые за многие годы, несмотря на боль в лёгких.       Вставай, Абрам, — говорит голос его матери в его голове, резкий и требовательный. — Земля не место для смерти.       Натаниэль задыхается, и кажется, что воздух разрывает его пополам. У него в глазах темнеет, но потом все возвращается. Скрежет металла об металл пронзает его бредовое состояние. Натаниэлю кажется, что это его голос, но он уверен, что не сможет закричать, даже если попытается.       Вставай.       Это могло занять годы, или секунды, или столетия, но в конце концов, Натаниэль снова заставляет себя подняться; мир крутится вокруг него, и он даже не знает, почему он это делает. Он больше ничего не может сделать. Война продолжается, и он просто стоит посреди всего, его голова склонена, глаза закрыты.       На мгновение его пронизывает сокрушительное чувство дежавю, его кости кричат: «мы здесь уже были, это случалось раньше». Но в этом нет смысла, и к тому времени, когда Натаниэль пытается ухватиться за мысль, она ускользает, как песок сквозь пальцы.       Он думает, что слышит смех, где-то вдалеке, который превращается в пронзительный крик ястреба, высоко в небе, а потом становится сладким щебетанием зорьки. Музыка проносится сквозь его голову, как вор, забирая его равновесие, забирая его разум. И вдруг, две войны: одна бушует вокруг него, а другая в его голове. Одна из них — реальность, и другая, слишком близкая к воспоминаниям, которых у него быть не должно.       Место, где он точно никогда не был, и лицо, которое он наверняка никогда не знал, проносится у него перед глазами, поэтому он открывает их.       Беги, Абрам, — шепчет голос, но это больше не голос его матери. Натаниэль пошатывается. Он поднимает руки так, чтобы видеть их, и они окрашены кровью. Его кровью.       Беги.       Он потерял свой шлем где-то еще в начале, когда две армии столкнулись. Но Натаниэль замечает это только тогда, когда, наконец, убеждает себя поднять голову. Потому что у него определенно нет сил, и это легче, чем он думал.       Однако, как только ему удается встать прямо, его глаза находят что-то, что почти заставляет его снова упасть на колени.       Кошмары не могут казаться такими настоящими, такими реальными.       Прямо перед Натаниэлем стоит фигура, окутанная во мрак; тени цепляются за нее, колеблющиеся под дуновением несуществующего ветра, растягиваясь как пальцы и заворачивающиеся как дым. Капюшон накинут таким образом, чтобы закрывать лицо, но в этом нет необходимости, так как солнце даже не касается его. Она своя собственная ночь.       И, конечно же, у нее в одной руке зажата и мерцает как молния, коса.       Детские истории, очевидно, правы.       Смерть — это жнец.       В этот раз Натаниэль действительно смеется, игнорируя кровь, которая покрывает его губы, и боль, которая проникает через каждый нерв в его теле. Он поднимает руку, чтобы заставить себя замолчать, впивая свои окровавленные пальцы в лицо, как будто он может вырвать улыбку, и жнец говорит, так мягко, что Натаниэль почти не замечает: «О».       Натаниэль сплевывает в траву у своих ног, и не удивляется, когда она краснеет. — Ты не настоящий, — говорит он не потому, что верит в это, а потому, что может.       Смерть не двигается, ничего не говорит. — Пришел забрать мою душу? — спрашивает Натаниэль. — Или, по крайней мере, то, что от нее осталось?       Молчание тянется в течение долгого времени, и Натаниэль почти начинает думать, что у него галлюцинации, что перед ним не стоит Мрачный Жнец, и ему просто мерещится, в секундах от смерти. Но потом Смерть меняет положение, и вдруг, он оказывается ближе, хотя Натаниэль не видел, как он двигался. — Не совсем, — говорит смерть, и Натаниэль чувствует его голос в своих костях.       Это голос, который сразу же обезоруживает, сравнивает с землёй целые армии, даже не пытаясь. Он лишен каких-либо эмоций, чист как лист, и заставляет Натаниэля желать стучать по нему, пока он не треснет, нажимать на него, пока он не сломается.       Он, вероятно, может сосчитать минуты, которые ему осталось прожить, на одной руке, но он также никогда не утверждал, что он умный, и он всегда, всегда был подстрекателем. Поэтому он поднимает голову и смотрит Смерти в глаза, без возможности увидеть их, и говорит: — Давай, рискни, возьми меня.       Как будто ему осталось ради чего жить.       Он клянётся, что Смерть поднял бровь. По крайней мере, это то, что Натаниэль себе представляет: — Кто сказал, что я куда-то тебя забираю? — спрашивает он.       Натаниэль усмехается. — Для тебя истории ничего не значат? — В большинстве случаев, не значат.       Все становится очень размытым.       Ну, более размытым, чем было.       Натаниэль прижимает ладонь к ране в боку, стараясь оставаться на своих двух. — Ты состоишь из историй, — он умудряется сказать, сквозь боль и крики людей в агонии, которые то исчезают, то появляются. — Ты ничего обо мне не знаешь, — говорит Смерть.       Натаниэлю удаётся улыбнуться, и он знает, что это выглядит некрасиво, но ему всё равно. — Я думаю, нет, — говорит он, и в течение нескольких секунд он снова на земле; все в нем рушится будто само по себе. Если бы у него осталось дыхание, он бы закричал.       Он думает, что слышит вздох Смерти, и он поднимает глаза как раз вовремя, чтобы увидеть его мрачный силуэт, блокирующий солнце. — Время вышло, — говорит Смерть, его рука поднимается, чтобы закрыть глаза Натаниэлю, и все растворяется во всепоглощающей тьме.        Калифорния, Настоящее время

Х

      Натаниэль Веснински позволяет слезам катиться по его лицу, запах соли почти полностью подавляется удушающим запахом крови.       Здесь так много крови. — Мама, — говорит он, и не узнает свой собственный голос. Он пытается снова. — Мам, да ладно тебе.       Он держит ее за руку между двумя своими. Ее рука становится холоднее. Он держит ее крепче. — Не смей. Не смей.       Она не отвечает, просто слепо смотрит вперед. Натаниэль хочет кричать, плакать, трясти ее, пока она снова не проснется, но его кости превратились в свинец, утягивая большую часть его голоса за собой. — Мама, — говорит он, задыхаясь, его легкие отказываются наполняться воздухом. — Мы были так близки. Пожалуйста, не оставляй меня здесь, не заставляй меня делать это в одиночку.       Натаниэль прижимает её к своему плечу, чтобы заставить жизнь вернуться в её тело. Но как только он меняет ее положение, звук высохшей крови, соскальзывающей с винилового сиденья машины, пронизывает его сердце, и это слишком.       Следующее, что он знает — это ощущение того, как его зажигалка ускользает из его хватки, и звук, который воздух издает, когда пламя пожирает кислород в течение одной секунды. Он отступает, когда огонь занялся, его лицо обдает ветром с океана, ужасающее онемение оседает в промежутках и пространствах его души.       Он видит другой огонь, перед его глазами. Он окружен, земля рушится под его ногами, и кто-то зовет его по имени.       Затем это видение пропадает и льется дождь. Разрушая потолок сверху, которого на самом деле нет.       И Натаниэль.       Натаниэль так сильно устал.       От всего этого.       Он носит горе, как вторую кожу, прячет отчаяние в хрупкой клетке своих рук.       И он устал от бремени простого выживания. Он устал от этого.              Натаниэль ждет, пока пожар полностью не утихнет, наблюдая за закатом и восходом.       В то утро все было тихо, кроме дуновения ветра, моря, и самого времени.       Беги, — шепчет оно, присваивая голоса людей, давно ушедших, воспоминания, наполовину забытые. — Беги, время оставляет тебя позади.       Натаниэль достаёт тёплые кости своей матери с водительского сиденья и закапывает их в песок.       Он не позволяет себе задержаться.       Он не хотел, чтобы до этого дошло, но у него нет выбора.       Подобно тому, как солнце достигает своей вершины в жестоком голубом небе, Натаниэль поворачивается спиной к обгоревшему каркасу машины и начинает уходить.