TALE OF A MARTYR IN XII PARTS

Французская революция 1789

VI

      Люк Лавин слишком часто мечтает о смерти.       Дело в том, что это не совсем пугает его. Не так, как должно.       Он пытается не думать об этом.       В доме ужасно тихо в три часа ночи.       Все тени кажутся растянутыми, становясь не просто отвратительными, но и чудовищными, пытающиеся дотянуться до тебя. Иногда ему кажется, что они достаточно осязаемы, чтобы проткнуть ему позвоночник.       У Люка появилась ужасная привычка бродить по коридорам поместья Лавин в глухую ночь, когда он не может уснуть.       Что происходит постоянно.       Но сегодня. Сегодня всё по-другому.       Он бродит, потому что это все что он умеет. Это ритм, о котором он не задумывается, но этой ночью, он не собирается спать. Он тайком смотрит на ужасные часы в конце зала, возможно, уже пятый раз за несколько минут.       К черту, всем будет наплевать, если он придет немного раньше.       Это все, что он может сделать, чтобы не спрыгнуть с мраморной лестницы и рискнуть упасть, в результате разбудив всех во всем поместье. Он еще не достиг такого уровня саморазрушения.       Он пробирается через темный и спящий дом, обходя отвратительно причудливую мебель, которая наполняет каждый дюйм пространства, крича изобилие и богатство каждым кусочком. Он добирается до служебного входа невредимым, незамеченным.       Он делал это достаточно часто, чтобы быть хорошим в этом, но не достаточно, чтобы потерять удовольствие от нарушения правил.       Луна, кажется, смеется над ним за эту мысль, но ему все равно.       Сонные лошади слегка фыркают, когда он входит в конюшню, но он шикает на них, тихо шепча, когда достигает своей кобылы, Короля. Она утыкается носом ему в руку пытаясь найти угощение, которого у него нет, и он улыбается ей. — Мы должны быть очень тихими, — он мягко говорит ей, открывая дверь в ее стойло и выводя ее. — Франция должна поспать еще немного, — она фыркает в знак согласия.       У Люка занимает всего пару секунд, чтобы оседлать её. Они покидают конюшню в мгновение ока, двигаясь вдоль задней части дома, по пути к лесу, который его окружает.       К тому времени, как они достигают линии деревьев, они уже парят.       Люку нравится это чувство, мягкий ночной ветер в его волосах и звезды сияющие над ними. Это гул копыт и у них мало времени, но, может быть, в хорошем смысле.       Это мысль о том как мимолетно, как ценно.       Я больше никогда не буду здесь, сколько бы раз я ни пытался воссоздать этот момент. Это будет не то же самое.       Это меланхолия, конечно, но она делает каждый вздох слаще. Люк должен в это верить.       Он должен, или он просто сойдет с ума.       Такое чувство, будто он просто моргает, и вот они уже на другой стороне леса, и Париж растягивается перед ними.       Путь медленно сменяется с плоской травы на растоптанную, избитую землю, на брусчатку, и затем они проходят через могучие ворота города, бой копыт Короля отдаются эхом, как выстрелы, когда Люк ведет ее.       Рассеянный свет не проникает в маслянистую тьму.       Если бы это был один из бесконечных кошмаров Люка, тени двигались бы.       Но это не так, они не двигаются.       Поэтому Люк игнорирует их: случайный силуэт в устье переулка, призрачный смех, просачивающийся на улицу через дверь паба, одинокие фигуры, которые бродят по пустым тротуарам.       Он двигается по городу почти не думая, хотя сомневается, что сможет сделать то же самое средь бела дня. Все выглядит по-другому при слабом свете луны, и он запомнил текстуру Парижа под ее бдительным взором.       Добраться до Шевал-де-Трой занимает больше времени, чем добраться до города из усадьбы Лавинов, но в конце концов они достигают его, и Люк быстро слазит и отдает Короля полусонному конюху.       Он понятия не имеет, сколько ребенку обещали заплатить, он выглядит чуть больше пятнадцати, но ему на самом деле все равно.       Люк поднимается по шаткой лестнице по две за раз, едва уставши, и хлопает дверью, пугая Жана настолько, что он разворачивается и почти падает лицом вниз. — Боже правый, Лукас Лавин, — кричит он. — Тебя не учили стучать? — Люк кривится. — Не называй меня так, — говорит он, вместо того, чтобы извиняться, потому что он знает, что Жан, вероятно, ударит его за это, независимо от того, насколько это оправдано. — Я могу называть тебя как угодно, — заявляет Жан, выпрямляясь, возвращая свою царскую грацию обратно. — Я твой начальник. — Ты ошибаешься, — говорит Люк. — Мы не солдаты. — Действительно, только кавалерия. Здесь, чтобы спасти себя.       Люк смеется, потому что, Боже, это начинается, начинается, начинается.       Это начинается.       Перемены — это наркотик, и все они полностью зависимы. — Где Джереми? — спрашивает он, привыкший видеть улыбающегося блондина в непосредственной близости с Жаном все время.       Жан отвечает: — Собирает кавалерию, — глядя на дверь позади Люка, как будто Джереми появится там из ниоткуда. — Они скоро должны вернуться.       Люк позволил тишине окутать их на мгновение, и Жан не сделал ничего, чтобы нарушить это. — Тебе страшно? — Люк спрашивает, наконец-то, тихо.       Жан смотрит на него.       Они знают друг друга много лет.       Их родители были в тех же кругах, где дворяне боролись изо всех сил, чтобы занять свое место как можно ближе к трону, маскируя свои заговоры друг против друга в причудливых вечеринках и излучая их богатство, находясь в том же городе, где тысячи людей умирает от голода каждый день.       Это было до смерти матери Люка.       До того, как Жан был лишен своего наследства без каких-либо конкретных причин, и брошен один на страшных улицах Парижа.       Они очень быстро перешли от знакомства друг с другом к реальному познанию друг друга, к готовности сражаться и умирать друг за друга.       Люк не знает другого человека, с которым он бы охотнее изменил мир. — Просто в ужасе, — говорит Жан, его голос такой же тихий. — Но где бы мы были, если бы перестали чувствовать страх?       Люк улыбается, Жан улыбается в ответ, и он прав.       Страх — это оружие, если им правильно управлять.       Люк надеется, что этого будет достаточно.       Без предупреждения, мысли Люка возвращаются к его повторяющемуся сну. Или, возможно, это был сон наяву. Он не может вспомнить.       Это был один из самых счастливых снов, которые когда-либо у него был.       Детали расплывчаты и легко ускользают из его рук, если он слишком много об этом думает, но он почти уверен, что это происходит в яблочном саду, полном засохшей травы и ленивых теней. Он представляет себе небо в виде голубого оттенка, чуть более яркого, чем возможно на самом деле, и солнце чуть больше, чем должно быть.       Все больше, чем в жизни в его дневном яблочном саду.       Он часто его посещает.       Но по какой-то причине, той ночью, сон больше похож на воспоминание, чем то, что он мог придумать в своей голове, потому что он клянется, что слышал, как кто-то говорит.       Вспомнишь ли ты? — неузнаваемый голос говорит у него в голове. — Когда придет твоя очередь?       Я попробую, — другой голос отвечает, и слова более знакомые, чем первые. — Ты знаешь, что я попробую.       Люк хмурится, чувствуя себя немного не в себе по причинам, которые он не может объяснить.       Спустя некоторое время он слышит шаги на лестнице, а затем Жан выпрямляется, и Джереми появляется в дверях, дикая, озорная ухмылка, танцует на его лице, и сердце Люка сжимается.       Начинается.       Я готов, — Люк думает. — Я готов.       Дело в том, что никто по-настоящему не готов.       Но Люк может притвориться.

***

      Они выходят на улицы, как тени, пытаясь быть тише, но у них не получается.       Это уже не так важно.       Они здесь не для того, чтобы молчать.       Они здесь, чтобы начать войну.       Революцию, если быть точнее.       Все больше людей присоединяются к ним, когда они маршируют к Бастилии, зажигают факелы и начинают петь песни.       К тому времени, как они проходят половину пути к гигантской тюрьме, это уже не марш, а бунт, кровожадный и полон мести.       Люк не выпускает Жана из своего поля зрения, насилие, кипящее под поверхностью кожи, заставляет его нервничать, дрожать. Он чувствует, будто у него часы в груди, и они остановились. Время вышло.       Бастилия наконец-то выходит на первый план.       Толпа радуется, звук быстро растворяется в боевом крике.       Люк дышит, и его зрение удваивается, раскачиваясь и смешиваясь с тенями, и на мгновение он находится где-то совсем в другом месте, хотя он понятия не имеет, где именно.       Беги, — шепчет паникующий голос, смягченный временем и расстоянием. — Беги.       Так он и делает.       Как только толпа достигает места назначения, напряжение спадает, и они атакуют крепость, непобедимы в своей ярости. — За Францию! — кто-то кричит, и другие подхватывают.       Затем происходит несколько вещей одновременно:       Они достигают стен, ворот, окраин.       Люк потерял Жана. Потом Джереми.       А потом барабаны начинают звучать, неистовый сигнал тревоги, который колокола подхватывают через мгновение.       Пули начинают ссыпаться из крепостных стен.       И все неизбежно погружается в хаос.

***

— Нил. Нил, проснись.       Нил открывает глаза и видит незнакомый потолок, его кровь будто грязь в его венах, и его сердце бьется в безжалостном ритме в его голове. — Нил. Проснись.       Нил поворачивает голову.       Он едва различает чернильные кудряшки Кевина во всепоглощающей тьме. — Кев? — он шепчет. — Давай, — Кевин шепчет неистово. — У нас нет времени. — На что? — спрашивает Нил, но Кевин не отвечает, хватает его за руку, а затем за плечо, и вытаскивает Нила из кровати. Койки.       Почему они в лазарете? — Кевин, в чем дело?       Кевин не останавливается, не замедляется, не смягчает то, что он говорит дальше: — Твоя мать мертва.       Сердце Нила останавливается. — Что? — спрашивает он тихо.       Хватка Кевина на запястье оставит отметины. Если бы он не держал Нила, у Нила определенно не было бы сил стоять. — Она мертва, — повторяет Кевин. — Твой отец убил ее, и они идут за тобой.       Нил спотыкается о свои ноги, но Кевин не дает ему упасть и тащит его вниз в катакомбы дворца.       Вавилон спит над ними, не обращая внимания на то, что жизнь Нила только что развалилась на куски.       Его лодыжка пульсирует, и издалека, он помнит день накануне, в яблочном саду.       С Рико.       И ту змею тоже. — Кевин, — говорит Нил, пытаясь вырвать свою руку из его хватки. — Кевин, остановись.       Кевин поворачивается к нему, и это останавливает Нила.       В его глазах паника, страх, которого Нил никогда раньше не видел. Он выглядит так, будто развалится на части в любой момент. — Время вышло, — сказал Кевин. — Я не готов, — шепчет Нил, и Кевин на мгновение закрывает глаза. — У тебя нет выбора, — шепчет он в ответ. — У нас нет выбора.       Крики эхом раздаются по коридорам катакомб, приближаясь, принося свет факела. Вызывая страх.       Кевин берет Нила за плечи: — Вперёд, — он шипит. — Никогда не останавливайся. Никогда не оставайся в одном месте. Будь кем угодно, кроме себя, и никогда не будь одним человеком долго. — Кевин, — говорит Нил. Крики становятся все ближе. — У тебя 50 шансов, 50 попыток. Мы не можем позволить им победить. — Подожди. — И Нил, — говорит Кевин, тряся его так, чтобы он мог почувствовать это. — Нил, помни. Что бы ты ни делал, ты должен помнить себя. Ты должен помнить меня.       Нил смотрит на него и отпускает, Кевин мягко его отталкивает. — Пообещай мне, — сказал Кевин. — Я обещаю, — шепчет Нил. — Я обещаю. — Отпускайте, — они слышат, как кто-то говорит. Звучит как Рико. — Вперёд, — говорит Кевин. — Я найду тебя.       Нил делает шаг назад и не может оторвать глаз от лица Кевина. — Вперёд! — кричит Кевин. И они слышат шипение змей.       У Нила проблемы с лодыжкой. — Абрам, беги, — сказал Кевин.       И Нил бежит.       Он бежит.       И он не останавливается.

***

      Люк открывает большую деревянную дверь в конце коридора и сталкивается с собственным отражением.       Он выглядит немного диким, его дыхание неуловимо, и адреналин распространяется по его венам.       Это привычка, которая удерживает его там, в бесконечном пялящемся соревновании с самим собой. Привычка заставляет его смотреть и продолжать смотреть.       У него лицо отца. Волосы отца.       Рот его матери.       Но у него свои глаза.       Его глаза — его собственные.       Один синий, другой такой тёмный, почти чёрный. Он был таким, сколько он себя помнит.       И еще его шрамы.       Иногда он считает их гротескной мантрой. Их всего сорок три.       Это полоски, тонкие линии рубцовой ткани, которые наполняют его тело кольцами. Кольца на пальцах, запястьях, предплечьях и лодыжках. Два кольца на шее, один на талии.       Они были там столько, сколько он себя помнит.       Его мать притворяется, что их не существует.       Его отец добавляет к ним все, что может.       Люк проводит по ним пальцами и пытается не задаваться вопросом, откуда они взялись. Он редко преуспевает.       Он так далеко в здании, что звуки боя почти не слышны. Люк бежал через хаос, пока не перестал, обыскивая каждый коридор ради своей цели: оружейного хранилища. Он оставляет почти всех позади, бегая через почти пустую тюрьму. Он так далеко зашел, что едва слышит крики через собственное дыхание.       Он закрывает дверь, отводя глаза от своего отражения, только для того, чтобы замереть.       Рядом с ним стоит тень. Силуэт.       Люк видит блеск металла и он разворачивается, поднимает пистолет и его сердце колотится.       Только там никого уже нет. — И чего же ты добьешься этим? — говорит почти веселый голос, как раз когда Люк собирался идти дальше, раздаваясь эхом из ниоткуда.       Люк снова кружится в тени, ища владельца голоса, напряжение превращает его конечности в металл. — Позади тебя, — подсказывает голос, и Люк вращается, назад к зеркалу, назад к его отражению, назад к силуэту, который не должен быть там, но все равно там. Великая, извилистая буря самой ночи, но без звезд, без луны. — Вот и ты, — говорит голос. — Помнишь меня?       Люк стреляет в зеркало.       Он будто видит это в замедленной съемке.       Пуля проникает в зеркало почти точно в центр, и в течение доли секунды паутина трещин появилась по всей поверхности, а затем все это разбивается, стекло стекает по холодному каменному полу, как кусочки льда.       Тишина длится несколько секунд.       Затем голос говорит, громче, чем раньше, ближе, чем раньше, почти задумчиво: — Удачи в следующий раз.       Пистолет выскользнул из пальцев Люка, хотя он не помнит, что решил его отпустить.       Удачи в следующий раз. — Что? — он спрашивает, не ожидая ответа, но потом он смотрит вверх и оно прямо здесь.       Он прямо здесь.       Смерть.       Эндрю, — подсказывает его разум.       Что? — Я не умираю, — говорит Люк, когда на его коже разлетаются мурашки, вызывая дрожь по его позвоночнику.       Смерть наклоняет голову в сторону. — Ты истекаешь кровью, — говорит он.       Люк смотрит вниз, готовый возразить, но замирает.       Его бок черный из-за крови. — О, — он говорит, тихо.       Смерть делает шаг назад, заставляя Люка поднять его глаза. — Я не заметил, — шепчет он.       Смерть делает еще один шаг назад. — Очевидно, — говорит он, но его голос напряжен.       Люк хмурится.       Эндрю, — опять подсказывает ему разум. — Эндрю, — говорит Люк, хотя он не совсем уверен почему. Он проводит пальцами по своему боку и прижимает их, когда чувствует промокший и горячий материал его рубашки.       Он почти ничего не чувствует. Смерть, Эндрю, кем бы он ни был, замирает. — Это твоё имя, не так ли? — спрашивает Люк. Эндрю ничего не говорит. — Откуда я это знаю?       На мгновение он моргает, и каменные стены превращаются в дерево. Затхлый воздух становится тяжелым из-за соли, и он наполовину убежден, что если он посмотрит, его руки будут покрыты синяками от стука в непоколебимую дверь. — Потому что я сказал тебе, — отвечает Эндрю.       Люк смотрит на него. — Почему мне кажется, что мы делали это раньше? — Потому что это так и есть.       А потом, как будто у него в груди открывается маленькая дверь, и маленькая река опускается ему на ребра, и вдруг он вспоминает.       С каждым разом всё тише. Воспоминания.       Постепенно это стало меньше походить на утопление и больше на погружение под поверхность неподвижного озера.       Меньше похоже на то, что его заставляют переживать каждую смерть, которую он когда-либо испытывал, и больше похоже на то, будто он проводит по ним пальцами один за другим, как это делают с полкой пыльных книг.       Все его сны вдруг обрели смысл. — Вот и ты, — сказал Эндрю. Люк поворачивается.       Шаги обрушились по коридору прямо за дверью, и последовали крики. — Я не могу умереть, — говорит Люк, его сердце сжимается. — Пока нет. — Это не тебе решать, — отвечает Эндрю.       Дыхание Люка застывает в лёгких, застряв где-то между горлом и затылком. — Я не могу, — говорит он снова. — Мы так близки. — Ты всегда будешь очень близок к чему-то, — указывает Эндрю. — Ты всегда будешь в двух шагах от того, чего хочешь больше всего. Всегда будет еще одна вещь, которую ты должен сделать. Цикл, который мир называет жизнью, безжалостен и бесконечен, но каждый должен научиться отпускать его, в конце концов.       Люк смотрит на него, принимая его скучный голос, его оборонительную позицию. — Научиться заново, — исправляет Люк.       Эндрю останавливается. — Я должен заново научиться отпускать это, — говорит Люк. — Каждый раз.       Эндрю отвернулся.       У Люка кружится голова. Его зрение расплывчатое, туманное, и он борется, чтобы проигнорировать это. У него не совсем получается. — Что если я заключу с тобой сделку?       Это привлекает внимание Эндрю. — Мне нужно больше времени, — говорит Люк. — Немного, но достаточно. Достаточно, чтобы покончить с этим, или начать, я думаю. Дай мне больше времени, столько, сколько ты считаешь нужным; назови свою цену, и я ее заплачу.       Эндрю тихо изучает его.       Не в первый раз, Люк мечтает увидеть лицо Эндрю. Он хочет посмотреть, такое же ли безэмоциональное оно, как его голос, или у него трещины в нем, есть ли в нем подсказки.       Он хочет иметь возможность взять мысленный образ смерти, вырезанный из мрамора, и разбить его на миллион кусочков, пока не останется только то, что реально, то, что дышит. — Почему? — Эндрю спрашивает наконец. — Почему? — повторяет Люк. — Ты мученик, которого никто не просил, — говорит Эндрю. — Почему ты готов так много отдать за одну жизнь?       Люк убирает руку с бока, глядя на темно красный, который покрывает его неподвижную конечность. Он глубоко вдыхает, намеренно. Гравитация отрастила когти и пытается похоронить его пораньше.       Он этого не допустит. — Потому что день, когда я забуду жить так, как будто это моя последняя жизнь, это день, когда я больше не заслуживаю другого шанса.       Эндрю замолкает еще раз. Люк ждет. — Что ты готов мне дать? — Эндрю спрашивает, наконец, и Люк должен вернуться в их разговор. — Что бы ты взял? — он стреляет в ответ.       Эндрю отвернулся.       Люк вдыхает, потом выдыхает: — Потому что я отдам тебе все. — Не говори такие глупости, — Эндрю срывается, и его голос презрительный.       Люк улыбается. — Попробуй остановить меня, — говорит он.       Эндрю возвращается к нему, и Люк клянется, что он вздыхает. — Хорошо, — говорит он. — Хорошо. Я дам тебе время до рассвета.       Люк смотрит на него удивленно. — Но, — продолжает Эндрю. — Придет день, когда я попрошу тебя о чем-то, и ты дашь мне это. — Что угодно, — выдыхает Люк. — Все, что захочешь. — Я ничего не хочу, — говорит Эндрю, но это звучит почти автоматически. Как будто он говорил это себе снова и снова, как будто повторение может сделать это правдой.       Люк снова улыбается. — Посмотрим, — говорит он. — Рассвет, — сказал Эндрю. — Рассвет, — соглашается Люк, а потом моргает, и Эндрю исчезает.       Он смотрит сначала на разбитое зеркало, но он даже не видит себя в нем, не говоря уже о тенистом силуэте Эндрю. Потом он смотрит на свой бок.       Он не может сказать, остановилось ли кровотечение. Это уже не имеет значения.       Он ничего не чувствует, когда наклоняется, чтобы взять свой упавший пистолет, ничего, пока он перезаряжает его. В его костях закрепилось утешительное онемение, и он заворачивает его крепче, цепляясь за него как щит. — Рассвет, — он шепчет себе, и погружается обратно в лабиринт Бастилии.

***

      Следующие несколько часов проходят в размытом тумане, и он бежит, сражается, истекает кровью, истекает кровью, истекает кровью. Люк обыскивает почти всю тюрьму, в поисках хранилища, полного пороха, в котором они так отчаянно нуждаются, в то время как за пределами тюремных стен люди гневаются, и солдаты стреляют по ним из крепостных стен.       Он знает, что у него осталось мало времени. Он знает.       Это делает его еще более отчаявшимся.       И в конце концов он его находит.       Солдаты, охраняющие двери в склад боеприпасов, не видят, что он идет, и когда они, наконец, видят, уже слишком поздно.       Вид всего пороха в этой комнате, как еще один всплеск адреналина, и он снова бежит к звуку голосов, подкрепления. — Я нашел его, — говорит он, как только натыкается на группу людей, которых он не знает. Они не носят униформу, и они не допрашивают его. — Где? — спрашивает один из них, настороженно глядя на Люка, и Люк указывает им правильное направление. — Где остальные? — спрашивает Люк, прежде чем они смогут уйти. — С губернатором, — кто-то отвечает, и потом Люк снова бежит, коридоры проходят в пятнах и шум снаружи приглушен.       Он достигает кабинета губернатора в мгновение ока, открыв двери и фактически шокируя комнату в тишине.       Трое держат губернатора под дулом пистолета, в то время как его охранник истекает кровью в углу, но как только Люк открывает дверь, двое мужчин переключаются, чтобы направить свои пушки на него.       Люк поднимает руки, не дыша, но на мгновение, никто не двигается, и Люк клянется, что видит страх в их глазах.       И это странно.       Потом один из мужчин опускает пистолет и говорит: — Люк?       Жан.       Глаза Люка прикованы к нему, и внезапно мир снова начинает сосредотачиваться, края комнаты заостряются, и звук наполняет все вокруг.       Люк даже не понял, что он выключен. — Жан, — говорит он, еще не отдышавшись. — Мы нашли его.       Жан моргает несколько раз, слегка тряся головой, будто не может в это поверить. Он поворачивается к губернатору, поднимая бровь. — Все кончено, — говорит он. Губернатор ни на кого не смотрит, глядя на дальнюю стену, его гордость смыкает его плечи вместе и закрепляет его лицо в высокомерном безразличии. — Мы победили.       Все погружается в тишину и все, что Люк может слышать, это его собственное дыхание, и потом губернатор говорит тихо: — Вы ничего не выиграли.       Люк проходит дальше. Губернатор не двигается. — Вы окружены, — напоминает ему Жан. — У нас есть склады боеприпасов, и снаружи толпа, требующая вашей крови.       Губернатор ничего не говорит.       И вдруг, Люк сыт по горло всем этим ничем. Тишиной. Нескончаемой, черствой гордостью.       Он моргает и он на другом конце комнаты, хлопает рукой по столу из красного дерева и наклоняется к нему, понижая свой голос до шепота. — Сейчас не время оставаться непреклонным, — говорит он, и у губернатора расширяются глаза. — Откажетесь согнуться, и все, что вы сделаете — сломаетесь.       И опять все погружается в тишину, приостанавливая этот момент во времени, как капля росы, цепляющаяся за травинку, и с тишиной приходит болезненно сладкое чувство, которе Люк никак не может назвать.       Потом губернатор переводит свой взгляд в точку прямо за плечом Люка, и Люк смотрит на зеркало за головой, и вдруг, это обретает смысл.       Комната наполнена страхом.       Потому что там, прямо за плечом Люка, стоит смерть.       Люк понятия не имеет, что они видят, что видит губернатор, но что бы это ни было, они в ужасе от этого. — Так что же это? — продолжает он, насильно отрывая свои глаза от зеркала. — Вы собираетесь согнуться или сломаться?       Губернатор сжимает свой рот в узкую линию, и Люк ловит момент, когда борьба покидает его глаза. — Ладно, — говорит он, так тихо, что Люк почти не слышит его. — Но пусть гнев Господа обрушится на тебя, и Небеса запомнят твою измену.       Люк просто улыбается, отталкиваясь от стола, чтобы снова встать. — О, кто-нибудь вспомнит, — он успокаивает его, поправляя рукава. — Но это не будут небеса.       Тогда Люк смотрит на Жана и кивает, делая шаг назад, в сторону. — Отведите его на крышу, — говорит Жан, а потом все двигаются и разговаривают, и все, что Люк может делать, это смотреть на зеркало с другой стороны комнаты.       Эндрю смотрит на него.       Дверь открывается с оглушительным треском, когда солдаты выталкивают её и выводят губернатора, и Эндрю поворачивает голову к звуку, совсем немного.       Именно в этот момент Люк понимает, что видит нижнюю половину лица Эндрю.       Из окна не светит свет, солнце все еще упрямо прячется за горизонтом, но впервые в его мутной, бесконечной памяти, свет факела освещает челюсть Эндрю, обводя его губы и намекая на линию его носа, где обычно только глубокие, бесконечные тени.       И Люк понимает, что он не может отвести взгляд.       Эндрю оглядывается на него, и Люк клянется, что видит, как у Эндрю чуть-чуть поднимается уголок рта.       Это почти насмешка, которая быстро пропадает, но Люк замирает на месте.       Он моргает, и вдруг Эндрю оказывается прямо перед зеркалом, как будто он никогда не был в ловушке в его пределах, и чем больше Люк думает об этом, тем меньше он в чем-либо уверен.       Люк снова моргает, и Эндрю ближе, чем раньше. — У тебя есть лицо, — говорит Люк, слова, выплескивающиеся из его рта без его разрешения, заполняют уменьшающееся пространство между ними.       Уголок рта Эндрю опять слегка поднимается.       Моргнешь и ты упустишь это. — Люк, — говорит Жан, засовывая голову обратно в комнату и глядя на него с нетерпением. — Идем, ты захочешь увидеть это.       Люк снова моргает. — Удивлен? — Эндрю спрашивает, как только Люк обращает свое внимание на Жана. — Хм, — говорит он, глядя на Эндрю, а потом оглядываясь. — Да, — тогда Жану: — Я иду.       Жан улыбается, его глаза загораются чем-то очень близким к победоносной гордости, исчезая из дверной рамы и предполагая, что Люк последует за ним.       И он следует.       И Эндрю следует за ним.       Всю дорогу по коридору и вверх по каменной лестнице он болезненно знает о присутствии Эндрю у себя за спиной.       Как щекотка, легкий ужас.       Как страх, завёрнутый и скрытый в границах коварства.       Как боль, смягченная поцелуем.       Что-то ужасное, но в то же время и нет.       Смерть следует за Люком по лестнице к крепостным валам, и они прибывают на вершину как раз вовремя, чтобы увидеть губернатора поднимающего белый флаг к темному, неумолимому небу.       Едва ли толпа внизу может осознать это, и за считанные секунды звук утраивается.       Париж радуется.       Люк дышит.       Вдох.       Выдох. — Они не знают, чему они радуются, — говорит Эндрю, прямо за ним. — Пока нет.       Люк смотрит на него через плечо. — Они знают, — говорит он. — Они знают. Они радуются переменам.       Выражение лица Эндрю не меняется. — У перемен есть цена, — говорит он. — У всего есть цена.       Люк смеется один раз, без намека на юмор. — Конечно, — говорит он. — Конечно, это так. Ничто не является по-настоящему свободным. Никто по-настоящему не свободен, — он делает паузу, глядя на горизонт города.       Он не совсем красивый.       Слишком людный и полон коррупции, слишком много говорит о боли и страданиях, свидетелями которых стали эти извилистые улицы, но в этот момент Люк думает, что, возможно, не каждое мгновение должно быть пропитано красотой, чтобы быть захватывающим. — Но, возможно, мы должны быть, — продолжает он. — Может быть, мы сражаемся, не зная точно почему, потому что в наших душах есть что-то, что не хочет никому принадлежать. Никому, кроме нас самих.       Эндрю молчит, но Люк не поддаётся желанию проверить, там ли он. Он знает, что он там. — Какие одинокие амбиции, — сказал Эндрю, наконец.       Люк не отрывает глаза от горизонта. — Возможно, — он оглядывается назад. Эндрю, кажется, не смотрит на него, но он все равно это говорит. — Ты бы знал, не так ли?       Эндрю не двигается. Не вздрагивает. Не дёргается.       Несмотря на это, Люк почему-то чувствует себя так, как будто он задел его.       Он открывает рот, чтобы сказать больше, но внезапно кто-то взъерошивает его волосы. — Снова разговариваешь сам с собой, Люк? — спрашивает Жан, убирая руку с его волос только для того, чтобы схватить его за плечи. Губернатор и другие солдаты уходят, исчезают с лестницы. — Я думал, мы уже прошли это.       Люк фыркает застигнутый врасплох. — И что если я разговариваю? — спрашивает он, как только он восстановил некоторое равновесие и большую часть своего спокойствия. Рана в его боку пульсирует, но тупо. Сносно.       Жан смеется. Это тихая, редкая вещь, и Люк знает что это из-за победы, в которой они практически купаются, но это не делает это менее неожиданным. — Я бы спросил, что такого важного, что ты должен был рассказать об этом самому себе, — говорит он, и Люк улыбается ему, снисходительно, но он не чувствует радости.       Эндрю до сих пор не сдвинулся с места. — Я, — он колеблется, вырываясь из рук Жана, чтобы ослабить давление на его бок. — Думал... — Вслух, — Жан перебивает его, и Люк косо посмотрел на него. Жан продолжил улыбаться. — Да, — продолжает Люк. — Я думал вслух об... — он снова останавливается. Он должен найти в себе силы начать снова. Он хмурится. — Одиночестве.       Улыбка Жана исчезает, его глаза возвращаются к своему обычному серьезному состоянию. Люк почти жалеет, что открыл рот. — Чего? — спрашивает Жан. — Свободы, — отвечает Люк. — Стремление к свободе, — исправляет Эндрю. — Никто не является по-настоящему свободным, помнишь?       Люк смотрит на него, а Жан смотрит себе под ноги. — Что заставляет тебя думать, что свобода должна быть одинокой? — Жан спрашивает, через минуту. — Разве это не так? — Люк спрашивает, все еще глядя на Эндрю. — Что может быть более одиноким, чем принадлежность ни к кому? — Это и есть свобода? — Жан бросает в ответ. — Быть никем, — Эндрю отвечает на вопрос Люка, игнорируя Жана. — Или быть забытым. Или принадлежать каждому, тем не менее быть необратимо неизвестным.       Люк закрывает свои глаза. — Да, — говорит он им обоим, его разум пытается поспевать за обоими разговорами. — Чушь, — говорит Жан, и Эндрю и Люк смотрят на него. Он качает головой, проводит большим пальцем по нижней губе, как всегда, делает, когда думает. — Ты не можешь просто откинуть правду, если тебе она не нравится, — говорит Эндрю, хотя Жан не слышит его. — Я думаю, что свобода означает возможность выбирать, кому принадлежать, — Жан прерывает себя, глядя на Люка и хмурится. — Но это тоже неправильно, потому что мы не принадлежим людям. Людьми нельзя владеть. — Можно, — говорит Эндрю.       И Люк почти перестал дышать, потому что он клянется, что слышит что-то, кроме пустоты в голосе Эндрю.       Он слышит горечь, почти. — Можно, — шепчет Люк.       Жан хмурится на него. — Так быть не должно, — говорит он. — Возможно, свобода — это возможность выбора. — Выбора чего? — спрашивает Люк. — Чего угодно, — отвечает Жан. — Всего, чего угодно. Зачем мы вообще об этом говорим? — Я не знаю, — шепчет Люк. — Я не знаю. — О чем бы ты ни думал, — говорит Эндрю, и Люк не может оторвать от него глаз. — Перестань. — Почему? — спрашивает Люк.       Жан говорит: — Что?       Эндрю говорит: — Перестань.       Жан делает шаг ближе к нему, и Люк отступает назад.       Подальше от Жана и ближе к Эндрю.       Эндрю не двигается с места. — Люк, — Жан говорит. — Что случилось? — Я в порядке, — отвечает Люк.       Это звучит пусто, даже для него.       У него болит бок.       Небо пока не светится, но Люк это чувствует.       Предвкушение.       Вдох перед выдохом.       И внезапно, он злится, или может быть просто в ужасе, или напуган, и он никогда не был очень хорош в удержании своего гнева.       Он всегда разливается повсюду, окрашивается, промокает и наводит беспорядок. — Ты выглядишь так, будто ты в секундах от того, чтобы убежать, кролик, — говорит Эндрю, прямо рядом с ним. — Но куда бы ты пошел?       И вот так Люк срывается. — Не надо, — говорит он, его голос ломается, совсем немного. — Я ничего не говорил, — говорит Жан, и Люк отворачивается от них обоих. — Ты не можешь обвинять меня в бегстве, когда ты даже не показываешь мне свое лицо, — шепчет он горизонту, зная, что Эндрю услышит его, а Жан нет. — Это не то же самое, — говорит Эндрю. — Что? — спрашивает Жан.       Люк поворачивается к ним лицом. — Послушай, — говорит он. — Послушай. Я провел почти каждое мгновение моей жизни в страхе. Я живу им. Я дышу им. И мы можем стоять и говорить о том, что на самом деле означает свобода, но мы ни черта не знаем, — он указывает рукой на толпу внизу. — Они ни черта не знают. Мы никогда в жизни не пробовали свободу. — Это не значит, что мы не можем бороться за нее, — мягко говорит Жан.       Люк дерзко смотрит на Эндрю. — Да, — говорит он, все еще смотря на Эндрю. — Ты прав.       Жан издаёт непонятный звук.       Эндрю ничего не говорит. — Люк, что происходит? — спрашивает Жан, и Люк отрывает свои глаза от Эндрю. Заставляет себя улыбнуться. — Я в порядке, — говорит он, чувствуя облегчение, когда это звучит более убедительно, чем раньше, по крайней мере.       Жан смотрит на него. — Нет такой версии вселенной, в которой я бы поверил тебе, когда ты так говоришь.       Тогда улыбка Люка становится более настоящей. — Возможно, это к лучшему, — говорит он, с благодарностью возвращаясь на удобную территорию легкого подшучивания.       Жан закатывает глаза. — Мы еще не закончили, — говорит он, указывая угрожающим пальцем на Люка и начинает отступать к лестнице в конце крепостного вала. — Мы поговорим об этом, подробно и за чашкой чего-нибудь горячего. — Поговорим? — Люк спрашивает, не следуя за ним, присутствие Эндрю позади него заставляет его стоять на месте. — Да, — говорит Жан. — Экзистенциальный кризис не повод для шуток.       Это заставляет Люка смеяться, немного, что причиняет ему боль в боку, и он останавливается. — Теперь пойдем, — говорит Жан, уже спускаясь по лестнице и исчезая за каменной стеной. — Мы празднуем победу. — Хорошо, — сказал ему Люк. — Я иду.       Жан издаёт нетерпеливый звук, но он не останавливается, поэтому Люк закрывает глаза на мгновение, делая глубокий вдох, как будто это может дать ему силу.       Но это не так.       Он все равно поворачивается к Эндрю.       И замирает.       Эндрю просто смотрит на него, его лицо пустое, собранное.       Его лицо.       Люк забыл, как дышать. — О, — говорит он, не в состоянии сказать ничего другого.       Эндрю слегка поднимает брови.       Блять, черт возьми, он...       Эндрю бледный, будто он был вырезан из мрамора и драгоценных металлов, острые скулы и серьезные брови.       Его кожа бесцветная, и его волосы просто другой оттенок бесцветного, но глаза.       Его глаза — пронзительные, наполненные золотом.       Золотые как рассвет. — О, — говорит Люк. — Удивлен? — спрашивает Эндрю. — Нет, — тихо говорит Люк. — Да. Не знаю. — Счастлив? — спрашивает Эндрю, и эта горечь снова, хотя его лицо ничего не выдает.       Люк смотрит на него, что-то немного трагичное оседает у него грудной клетке. — Я больше не знаю, что это слово значит, — шепчет он.       Эндрю фыркает. — Ты должен мне уже дважды, — говорит он.       Люк выдыхает, улыбка закручивается в уголке рта без его разрешения. — Реши, чего ты хочешь, — он стреляет в ответ. — Я ничего не хочу, — говорит Эндрю, немедленно. — Конечно, — говорит Люк, кивая. — И весь этот разговор был просто для удовольствия. Тебе все равно.       А вот и оно. Трещина в его маске.       Эндрю щурится и отводит взгляд на мгновение, но Люк не мог это пропустить, даже если бы захотел. — Ты думаешь, что ничего не хочешь, — говорит Люк. — Но ты хочешь. Ты хочешь. — Хотеть — значит быть человеком, — отвечает Эндрю.       Люк хмурится. — Разве ты не человек? — спрашивает он.       Эндрю моргает, и весь мир Люка окутывается тьмой в одно мгновение, маленький свет, который был, полностью пропадает и забирает с собой все тепло.       Он вернулся так же быстро, как и исчез. — Не полностью, — говорит Эндрю.       Люк держит руки, глядя на кольца шрамов, которые украшают его кожу. — А я? — спрашивает он.       Эндрю колеблется. — Не совсем, — мягко он говорит.       Люк молчит, позволяя своим рукам опуститься. — Это то, чего я хочу, — говорит он, неожиданно, после бесконечного мгновения.       Эндрю просто смотрит на него. — Быть человеком, — уточняет Люк. — Почему?       Люк отказывается смотреть вниз на состояние его бока.       Солнце взойдет с минуты на минуту. — Потому что я устал умирать, — говорит он просто.       Эндрю отворачивается. — Я думаю, что я уже получил часть от этой жизни, — сказал ему Люк, проводя по одному из многих шрамов вокруг его запястья. — Я думаю, что мой отец дал его мне, не зная, что это было. Эндрю ничего не говорит. — Их пятьдесят, верно? — он говорит, хватаясь за воспоминание, которое он не помнит как получил. — Что произойдет, когда я получу их все? И не говори мне, что ты не знаешь, потому что я знаю, что ты знаешь.       Эндрю не отвечает сразу, но Люку больше некуда идти. Он ждет. — Ты сможешь забрать мою силу и отдать ее кому-то другому, — говорит он, спустя долгое время.       И Люк не знал, чего он ожидал, но точно не этого. — О, — говорит Люк. — Что будет со мной?       Эндрю хмурится. — Ты хоть знаешь, что это за части? — спрашивает он.       Люк отвернулся. — Нет, — он сказал. — Никто не потрудился ввести меня в курс дела. — Это Остатки, — говорит Эндрю. — Они... — Эндрю останавливается, похоже, собираясь. — Это кусочки души Смерти.       Люк моргает. — Твоей души?       Но Эндрю уже качает головой. — Я не Мрачный Жнец, — говорит он, и Люк смотрит на его косу в очевидном замешательстве. — Не совсем. Я просто... — он снова делает паузу. — Стал им.       Без предупреждения звук опять утраивается.       Стань мной, — память шепчет, откуда-то далеко и слишком близко, все в одно и то же время. Все его шрамы болят. — Стань мной, стань мной, стань мной.       Это моя цена. — То есть, — говорит Люк медленно. — Я собираю кусочки души Жнеца, чтобы забрать его силу у тебя и отдать ее кому-то другому.       Это не совсем вопрос, так что Эндрю не отвечает. — И из-за этого меня убивают, — говорит Люк, заканчивая свою мысль.       Это правда, так что Эндрю тоже ничего не добавляет. — Окей, — сказал Люк.       Эндрю странно на него смотрит. — Окей? — спрашивает он. — Да, окей, — говорит Люк. — Что еще можно сказать?       Эндрю снова ничего не говорит.       Люк поднимает бровь. — Точно, — говорит он. — У меня есть два варианта, как я это вижу, — продолжает он. — Не высовываться и продолжить умирать, или собрать все Остатки и действительно что-то изменить. — Ты понятия не имеешь, сработает ли это, — отмечает Эндрю. — Ты понятия не имеешь, что с тобой случится. — Думаю, мы просто должны подождать и увидеть, не так ли?       Эндрю смотрит на него. — Почему? — спрашивает он. — Потому что что еще можно сделать? Потому что, если я не попытаюсь, почему я воюю вообще? За что, блять, я вообще сражаюсь? Потому что мне надоело терять себя каждый раз, когда я закрываю глаза. Разве тебе нет?       Эндрю закрывает свои глаза. — Я столкну тебя с крыши, — сказал он. — Сделай это, — Люк отвечает. — Я и так уже умираю. Я просто утащу тебя с собой.       Эндрю открывает один глаз, глядя на него. — Это не сработает, — говорит он, но в его голосе есть что-то уязвимое.       Это показывает, как сильно он этого хочет, этот соблазнительный, отрезвляющий обрывок туманной надежды, которую Люк предлагает ему.       И в этот одинокий, ослепительный момент Люк решает, что он сделает все, чтобы вытащить Эндрю. Чтобы вытащить их обоих. — Я вытащу тебя, Эндрю, — говорит он, его мысли преображаются в слова, приближаясь к Эндрю так близко, как он смеет, не решаясь сознательно пошевелить ногами. — Я найду твою свободу, и свою, обещаю.       И Эндрю.       Эндрю выглядит очень сердитым. — Не смей давать обещания, которые не можешь сдержать, — говорит он, его голос смертельно опасен. — Я сдержу его, — обещает Люк, и это обещание превыше всего. — Я сдержу его, даже если это меня убьет. — Ты часто это говоришь, — говорит Эндрю. — Это все, в чем я хорош, — отвечает Люк. — В чем, в смерти? — Да. И в выполнении обещаний. — Люк? — Жан спрашивает, в самом основании лестницы. Он, должно быть, был на полпути из Бастилии, прежде чем понял, что Люк не был позади него, и вернулся обратно. — Серьезно, с кем ты разговариваешь?       Люк смотрит на него, а потом снова на Эндрю.       Небо светится за его головой, образовывая слегка заметный нимб, как иронично. — Уже почти рассвет, — говорит Люк. Эндрю не оглядывается. — Люк? — Жан снова спрашивает. — Рассвет, Абрам, Смерть, — говорит Эндрю. Люк улыбается.       Он не спрашивает, откуда Эндрю знает это имя. Абрам.       Очевидно, есть некоторые части его души, которые достаточно упрямы, чтобы оставаться с ним сквозь разные жизни.       Следующий вдох — это самая болезненная вещь, которую он когда-либо испытывал. Она разрывает его на куски по пути вниз, и огонь проходит через его ребра.       Его зрение полностью потемнело на одну секунду, потом на две.       Он прижимает руку к себе, хотя знает, что это ничего не изменит. — Люк, — он снова слышит, как Жан говорит, его голос полон тревоги. — Люк, что случилось? — Ничего, — говорит Люк, но он не узнает свой собственный голос, и между этим моментом и следующим, он качается, его равновесие нарушено.       Он протягивает руку, чтобы прижаться к стене крепости, и там Жан, хватает его и аккуратно опускает их обоих на землю, когда Люк проигрывает битву с гравитацией. — В порядке, — протестует Люк, его голос едва ли выше шепота. — Ты истекаешь кровью, — говорит Жан, направляя Люка к стене, его руки снимают куртку Люка и замирают. — О Боже мой, — говорит он тихо.       Весь бок Люка черный от крови, и пятна идут от белого цвета его рубашки до темно-синего его брюк.       От такой раны не оправиться. От такой кровопотери. — Видишь? — Люк бормочет. — Я же говорил. Ничего.       Жан поднимает свои глаза с бока Люка к его лицу, и боль в его глазах пугает Люка. — Не надо, — говорит он, его голос приглушен. Он качает головой, когда поднимает руку, чтобы убрать волосы Люка из глаз. — Не говори так. Не смей, блять. Что ты делал, просто стоял здесь... — Эй, — сказал Люк, потому что ему не нравится этот взгляд. — Жан, я в порядке. — Перестань, — говорит Жан, подавившись словами. — Перестань, ты не в порядке. — Я в порядке. — Люк. — Жан. Жан, посмотри на меня. — Люк крепко сжимает руку Жана. Жан сжимает её как спасательный круг. — Я в порядке.       Ему нужно, чтобы Жан понял. Что его время уже истекло. Что скоро все закончится, так что он в порядке.       Жан снова качает головой, его глаза опасно яркие.       У Люка перехватывает дыхание, когда он пытается сесть, боль проходит через каждый нерв в его теле. — Рассвет, — говорит он, отчаянно нуждаясь в понимании Жана. Нуждаясь в том, чтобы этот взгляд исчез из его глаз. — Он только начался. — Шшш, — говорит Жан. Люк его игнорирует. — Перестань, — настаивает он. — Найди Джереми и убедись, что вы оба будете живы, чтобы увидеть свободу. — Люк.       Следующий вдох Люка не доходит до лёгких. — Отпусти меня, — шепчет он.       Жан снова качает головой, и слеза стекает по его лицу: — Нет. — Да, — настаивает Люк — Люк, нет. — Да. — Готов? — спрашивает Эндрю, и Люк видит, как он стоит на коленях рядом.       Его глаза остановились на Эндрю, и он вдруг не может отвести взгляд. — Да, — шепчет он. — Люк, — говорит Жан, тянет его за руку, но Люк ее едва чувствует. — Люк, не надо. — Закрой глаза, — Эндрю шепчет, как только его рука поднимается, чтобы прикрыть их, и последнее, что Люк видит до того, как тьма поглотит его, бледное, победоносное, лавандовое небо, когда восход солнца побеждает ночь. Настоящее Х       Нил всегда был из тех, кто встает с солнцем, если он вообще может уснуть.       Ему просто не хватает часов в день.       Он прожил столько жизней, и этого никогда не было достаточно.       Поэтому он единственный, кто не спит во время поездки в Университет Эдгара Аллена.       В Эвермор.       Он не сможет уснуть, даже если захочет.       С другой стороны, Кевин в отключке, из-за огромного количества алкоголя. Только так он сможет справиться с тем, что будет дальше.       Прошло около двух месяцев.       Два месяца на цыпочках вокруг правды из-за Кевина.       Два месяца полуправд, чтобы у других не было лишних вопросов.       Полная правда всплывает, только когда он один.       Только когда ему одиноко.       Что, если быть честным, значит постоянно.       Но Нил никогда не был честен.       Так что.       Прошло два месяца, и за это время основа его плана укрепилась, и теперь он готов.       Это его последний шанс, и он намерен извлечь из него максимум пользы.       Только Кевин и Рене знают, за чем он на самом деле идет.       Он хочет, чтобы так и оставалось.       От него требуется гораздо больше, чтобы увидеть стадион Эвермор, чем он первоначально думал. В этом здании живут почти все его самые большие страхи. —Кто-нибудь разбудите Кевина, — говорит Ваймак спереди, но Рене уже работает над этим, кладет нежную руку ему на плечо.       Ей потребовалось несколько попыток, но в конце концов он пробуждается, и как только его глаза открыты, он немедленно ищет Нила. — Доброе утро, солнышко, — говорит Мэтт с места перед Кевином. — Иди нахуй, — Кевин отвечает автоматически. — Сейчас даже не утро, — указывает Дэн, рядом с Мэттом.       В этот раз Кевин не отвечает, наконец заметив, что над ними нависает стадион, достаточно большой и темный, чтобы проглотить их целиком. — Кевин, — говорит Нил, хотя он точно не знает, почему. Он никогда не был тем, кто успокаивает людей, но сейчас ситуация другая. — Кевин, — говорит он снова.       Когда Кевин оторвал глаза от окна автобуса, на его лице была настоящая боль. — Вот и все, — говорит Нил, легко переключаясь на французский. Другие даже глазом не моргнули. — Это наш последний шанс.       Кевин смеется, но это звучит сдержанно и на полпути к истерике. — Не помогаешь, — он срывается. — Я и не пытаюсь помочь, — Нил бросает ему в ответ. — Я напоминаю тебе. Тебе есть за что бороться, кроме себя. Мне есть что терять. Оставайся рядом с Рене или Тренером, и все будет хорошо, — Кевин сглатывает, слабо кивая. — Мы пережили слишком много, чтобы потерпеть неудачу сейчас.       Кевин закрывает глаза, и Ваймак останавливает автобус. — Ладно, Лисы, — говорит он громко, пробуждает спящих и привлекает внимание, как всегда. — Мы здесь не для того, чтобы начинать драки, — кто-то фыркает. Сет, наверное. — Я серьезно. Если вы не можете быть вежливым с кем-либо, ради всего ,блять, святого, не говорите ни с кем. Джостен, — Нил поднимает голову, примеряя самый невинный взгляд, и совершенно точно никого не одурачивая. — Я объясню это как можно яснее. Сегодня ты на словесном счетчике. Превысишь 50 слов, и я заставлю тебя пробежать марафон. Рене будет считать. Просто подумай, прежде чем говорить, понял?       Нил кивает. Ваймак вздыхает. — Кевин, — говорит он, и Кевин смотрит на него. — Ты справишься?       Выражение лица Кевина останавливается на чем-то решительном. Он переводит взгляд на Нила и говорит: — Да. — Мэтт, Дэн, Рене, — говорит Ваймак. — Держитесь рядом с ними. Постарайтесь держаться подальше от Воронов.       Они хором отвечают — да, Тренер, а потом они выходят из автобуса и направляются к стадиону. — Отвлеки его для меня, — сказал Нил Кевину, когда они проходили мимо раздевалки и около внутреннего поля. Он мог слышать музыку, слабо проходящую через стены. — Я знаю, что мне нужно сделать, — отвечает Кевин, его голос прерывается и все еще пропитан страхом. — Хорошо, — говорит Нил. — Если я не вернусь к тому времени, когда нам нужно будет уехать... — Я буду искать тебя, я знаю. — Не беспокойся, — Кевин пристально смотрит на него, но Нил грустно улыбается ему. — Если я не вернусь к двенадцати, от меня ничего не останется, что можно было бы найти. — Не говори так, — мягко говорит Кевин. — Не нужно.       И Нил не говорит.       Вместо этого, когда они возле поля, двери открываются, чтобы поприветствовать их команду на банкете, он говорит, достаточно тихо, чтобы только Кевин услышал: — Останься с Рене, — и тогда он делает то, что он всегда делал лучше всего.       Двери поля захлопнулись за ними громким стуком, и Нил исчез в толпе.

***

      План Нила очень прост.       По крайней мере. Настолько простой, насколько возможно.       Он звучит примерно так: заставить Рико говорить. Это работа Кевина. Заставить его рассказать о том, как близки Морияма к тому, чтобы потерять все и попытаться избежать провоцирования Рико на убийство.       Пока это происходит, Нил будет бродить. Если Рико увидит его, все кончено. Нет сомнений, что Рико узнает Нила в одно мгновение. Но он будет слушать каждое слово, что говорит Рико, ожидая достаточно намеков на местонахождение последней части.       Это самая легкая часть.       После этого Нил должен найти часть.       Он надеется, что Кевин был прав, и часть все еще где-то внутри Эвермора. Было бы ужасно неудобно, если бы они обнаружили, что на самом деле часть находится с основной семьей в Нью-Йорке.       Главное — держать Рико подальше от Нила, и не дать Кевину впасть в паническую атаку посреди отвлечения Рико.       Проще простого, блять.       Другие даже не замечают, когда Нил тихо уходит, легко вливаясь в толпу и тускло освещенную комнату, как он делал это тысячу раз раньше.       Он наблюдает издалека, как они медленно делятся на маленькие группы и начинают общаться.       Они специально пропустили ужин из-за событий прошлого года, где Сет, по-видимому, ввязался в очень жестокую драку с одним из членов Брекинриджских Шакалов. В этом году Шакалы смогли прийти только на праздничную часть, так что в итоге проблема решилась.       Лисы делают много шума, куда бы они не пошли, но этого следовало ожидать, так как они, вероятно, самая ненавистная команда в округе.       Никто не обращает на Нила внимания. В конце концов, никто не знает его лица. Он не игрок.       Вороны появляются почти мгновенно. Они, кажется, плавятся из тени, и через несколько секунд они загнали Кевина в угол вместе с Рене, Мэттом и Дэн.       Требуется удивительное количество самообладания, чтобы удержаться от того, чтобы не ворваться туда и не ударить Рико по его тупому, самодовольному лицу.       Он не достаточно близко, чтобы понять, что Рико говорит, но когда он приближается, он слышит, как Кевин говорит: — Я не твой. Больше нет.       Рико насмешливо улыбается. — О, Кевин, — говорит он. — Ты всегда будешь моим.       Дэн вынуждена удерживать Мэтта. — Кевин, — говорит она. — Нам нечего ему сказать. Идем. — Все верно, Кевин, — говорит Рико, его голос сочится издевательством. — Иди со своей новой командой к своему новому тренеру. Позволь им растратить твой талант и твою жизнь.       Кевин смотрит на Мэтта и Дэн, оглядываясь через плечо, и Рене встает рядом с ним, предлагая ее тихую поддержку. — Все в порядке, — говорит им Кевин, но похоже, он все еще пытается убедить себя. Он возвращается к Рико. — Мне действительно нужно поговорить с тобой.       Рико поднимает брови, но его шок быстро сменяется спокойным безразличием. — Почему ты думаешь, что я хочу слушать? — спрашивает он. — Я думаю, что нашел его, — говорит Кевин, переходя сразу к делу, и вот так, он получил полное внимание Рико. — Где? — требует Рико, по-японски.       Нил предвидел это, и он благодарен, что у него была возможность заставить Кевина помочь ему отполировать язык. И ему требуется вся его концентрация, чтобы уловить каждое слово из их разговора.       Это его первая ошибка.       Он не уделяет достаточного внимания своему окружению.       Его вторая ошибка — это подойти ближе к компании, чтобы лучше слышать. — В Пальметто, — говорит Кевин, все еще на японском. — Присматривает за тобой, — догадывается Рико, и Кевин кивает.       Нил так занят, пытаясь понять, что Кевин говорит дальше, что он не замечает человека, который останавливается рядом с ним.       Пока не становится слишком поздно.       В последнюю секунду, его инстинкты заставляют его повернуться лицом к лицу с другим до боли знакомым фрагментом его прошлого, в то время как болезненно знакомый голос говорит, не веря: — Люк?